Воспоминания 1952. Поездка в Каунас. Продолжение
Утром я проснулась, вспомнила ночной разговор и подумала, интересно, какой этот Дмитрий, хорошо бы он оказался красивым. И тут я его увидела. Он шел от туалета, на ходу вытирая лицо полотенцем, и он был красивый. Настоящий казак, таким я представляла себе Григория Мелехова. Тёмный волнистый чуб, темные брови вразлёт, глубоко посаженные карие глаза, прямой нос, немножко загнутый - орлиный, но чуть-чуть, большой выразительный рот, правильный овал удлинённого лица.
После завтрака наш разговор продолжился. Я как-то эмоционально подключилась к Дмитрию. Я все понимала, что он чувствует и все про него знала. Я знала, что он считает хорошим, а что плохим, что ему нравится, а что не нравится. Понимала, как он представляет себе идеальную женщину. Какой нужно быть, что делать, что говорить, как вести себя, чтобы быть похожей на нее. И я невольно, совершенно автоматически, стала вести себя именно так. Не знаю зачем, не могу объяснить, но, я думаю, многие женщины меня поймут. Просто включился какой-то механизм, сам собой.
Опишу наших попутчиков. На трех вторых полках, плацкартных лежачих местах, ехали трое мужчин интеллигентного вида. Они со своих полок почти не спускались, но в общем разговоре в жизни нашего купе участвовали. Внизу на сидячих местах, кроме меня и двух солдат, ехала еще девушка, очень крупная, прямо таки могучая. Она сказала о себе, что она строитель - бетонщица. У бетонщиков очень трудная работа, и она как бы была создана для тяжелого физического труда. Мне девушка понравилась, а Дмитрию нет. Я заметила его пренебрежительный взгляд, обиделась за девушку и сказала: «Эта девушка очень хорошая». Он сказал: «Откуда Вы знаете, что она очень хорошая? Вы о таких девушках и представления не имеете. Вы может быть даже думаете, что она лучше Вас?» Я действительно так думала. Мне казалось эта девушка человек состоявшийся, хозяйка своей судьбы, а я все еще учусь, еще кем-то буду, неизвестно кем и когда. И мама иногда присылает мне деньги. Еще с нами ехала очень пожилая женщина. Она казалась мне уставшей, изможденной. Она сказала, что ей 64 года и что она мать-героиня. Тогда было такое звание мать-героиня. Его давали женщине после рождения десятого ребенка и вручали ей орден «Мать-героиня». Младшему ребенку нашей соседки по купе было 4 года, значит она родила его в 60 лет. У меня эта женщина вызвала восхищение. Я сказала: «Она ведь действительно героиня. Позавидуешь». Дмитрий сказал: «Зачем же завидовать? Вы можете последовать ее примеру. Но если хотите родить десятерых, то не откладывайте». От этих его слов я вдруг покраснела. Покраснела мучительно, до слез. Я чувствовала, что у меня не только лицо, но и шея красная. Я сама удивилась. Я была человек богемный, в нашем кругу говорить можно было обо всем, и меня было не так легко смутить. И с чего это я вдруг покраснела? И я поняла, что это покраснела не я, а идеальная девушка Дмитрия Волохова, в которую я начала превращаться. Дмитрий увидел, что я покраснела, тоже смутился и сказал: «Извините, я кажется сказал что-то не то».
Девятым пассажиром в нашем купе был мужчина лет 40-ка с годовалым мальчиком. Мальчика звали Вова и мужчину мы между собой называли Вовин папа. Вовин папа не ел, не пил, не спал - он вез Вову. Он глаз не сводил с мальчика и не спускал его с рук. Он смотрел на него так, как будто это невероятное чудо, в существование которого невозможно поверить и это чудо - его сын. Днем, когда все обедали, я уговорила Вовиного папу, чтобы он минут на 15-20 отдал мне мальчика и поел. Он с трудом согласился. Когда я возилась с Вовой, в дверях нашего купе появились два моряка. Моряки у нас считаются любимцами женщин, и эти два парня в роскошной морской форме картинно встали в дверях с видом победителей. Один из них сказал: «Говорят у вас тут едет цыганка, интересно было бы познакомиться». Мы с вечера знали, что в соседнем купе меня прозвали цыганкой, не знаю почему. Я не брюнетка и на цыганку нисколько не похожа. Может быть это из-за моего яркого платья, а возможно мой тургеневский язык они приняли за цыганский. Один из моряков сказал, обращаясь ко мне: «Дорогуша, как Вас зовут?» Я покосилась на Дмитрия и увидела, что с появлением моряков он напрягся. Я вообще где бы не сидела и что бы не делала, боковым зрением всегда видела Дмитрия. Я не ответила моряку. Ребята повторили вопрос еще и еще раз. Я не отвечала. Моряк спросил, почему я не отвечаю, и я объяснила, что не отвечаю потому, что мне не нравится, когда меня называют дорогуша. Моряк сказал: «А вы скажите как Вам нравится, чтобы Вас называли, и мы будем Вас так называть». Я сказала, что мне никак не понравится, что они уже все испортили и разговор между нами невозможен. Моряки немного потоптались в дверях и ушли, и я заметила, что Дмитрий выдохнул с облегчением.
Я уже когда-то где-то писала, что в то время все всё читали, следили за книжными новинками и за публикациями в журналах. Можно было чуть ли не на улице с незнакомым человеком заговорить о какой-нибудь литературной новинке и он поддержал бы разговор. В то время, в журнале «Новый мир» публиковался с продолжением роман Константина Федина «Необыкновенное лето». Интеллигентные мужчины на вторых полках стали обсуждать этот роман. У меня сложное отношение к Константину Федину и к этому роману, и, конечно, я приняла участие в разговоре. В какой-то момент я покосилась на Дмитрия, у него было такое лицо, как будто я отдаляюсь от него на тысячи километров, туда, куда он не может за мной последовать. Я перестала говорить о Константине Федине и пересела на свое боковое место напротив Дмитрия. Он сказал: «Вы очень хорошо разбираетесь в литературе». Я объяснила ему, что я филолог и литература моя профессия. А когда он демобилизуется, он сможет поступить в институт, и, если поступит на филологический факультет, то будет разбираться в литературе также, как я. Но он сказал, что не сможет так разбираться, сколько бы ни учился.
Между тем наступил вечер, и мы приближались к Вильнюсу. Сейчас я рассказываю эту историю и не могу поверить, что поездка продолжалась всего сутки. Мне кажется, что в этом купе общего вагона я прожила целую жизнь. Ребята ехали до Вильнюса, там им нужно было пересесть то ли на местный поезд, то ли на какой-то автобус, чтобы добраться до расположения части. Дмитрий на листке бумаги написал мне адрес, по которому можно было писать в часть, и свой домашний адрес в Краснодаре. Я сказала, что мне нужно писать в Москву на Главпочтамт до востребования. Дмитрий был разочарован, он ожидал, что я дам его свой московский адрес. Я объяснила, что постоянного адреса у меня в Москве нет, и это была правда.
Поезд остановился, Вильнюс. Мы стали прощаться. Я видела, что Дмитрию жаль расставаться, глаза у него были отчаянные, да и мне прощаться было жалко. Я не знала, как это показать, и потерлась щекой о рукав его шинели. Как только ребята ушли, один из интеллигентных обитателей вторых полок сказал: «Я не понимаю женщин». И повторил с нажимом: «Я не понимаю женщин! Ведь он вам не нужен, совсем не нужен. Низачем и никогда, ни в каком качестве… Зачем же вы это сделали?». Я спросила: «Что сделала?». Он сказал: «Разбили ему сердце. Только не говорите, что вы здесь ни при чем и не виноваты, что он в вас влюбился. Это получилось не само собой, вы над этим работали не покладая рук. Работали каждую минуту, очень искусно, я бы даже сказал, талантливо… Ну зачем?». Эти его слова меня смутили. Мне действительно стало почему-то стыдно. Я хотела ему сказать, что насчет разбитого сердца он преувеличивает. И что Дмитрий через неделю меня забудет. И тут я увидела, что ребята возвращаются. Они вошли в купе, и Дмитрий сказал, что в Каунасе они могут сделать пересадку также как в Вильнюсе, а ему хочется посмотреть на моего дядю и убедиться, что я еду именно к дяде.
Два или три часа до Каунаса прошли почти в молчании. И я душой была уже с дядей, и происходившее в купе перестало меня интересовать. В Каунасе на вокзале меня встретил дядя Гриша с сыном Генрихом. Я еще раз попрощалась с ребятами, и Дмитрий сказал, что они пробудут на вокзале до трех часов завтрашнего дня. Дядя спросил меня: «Ты собираешься навестить этих солдат на вокзале?» Я отрицательно покачала головой. Дядя сказал: «А этот парень был уверен, что ты придешь... он будет очень разочарован».
Дядя назвал своего сына Генрихом в честь Генриха Гейне. Это был их со Светловым любимый поэт. Светлов считал, что Гейне оказал влияние на его творчество, считал его своим учителем. На эту тему есть очень смешная пародия Архангельского. Когда я писала о Светлове, я эту пародию вам не показала, потому что всю ее наизусть не помню, а в интернете я не могла ее найти. Теперь ее нашла и хочу ее здесь поместить, хотя она, как говорится, не в тему - ни к поездке в Каунас, ни к 52 году отношения не имеет. Мне кажется, она остроумная и очень смешная, но вам, может быть, так не покажется, потому что чувство юмора со временем меняется.
Я видел сегодня
Лирический сон
И сном этим странным
Весьма поражен.
Серьезное дело
Поручено мне:
Давлю сапогами
Клопов на стене.
Большая работа,
Высокая честь,
Когда под рукой
Насекомые есть.
Клопиные трупы
Усеяли пол.
Вдруг дверь отворилась
И Гейне вошел.
Талантливый малый,
Немецкий поэт.
Вошел и сказал он:
- Светлову привет!
Я прыгнул с кровати
И шаркнул ногой:
- Садитесь, пожалуйста,
Мой дорогой!
Присядьте, прошу вас,
На эту тахту,
Стихи и поэмы
Сейчас вам прочту!..
Гляжу я на гостя, -
Он бел, как стена,
И с ужасом шепчет:
- Спасибо, не на...
Да, Гейне воскликнул:
- Товарищ Светлов!
Не надо, не надо,
Не надо стихов!
Мы с дядей очень обрадовались друг другу. Мы давно не виделись, и не могли наговориться. Дядя расспрашивал меня о московский литературных новостях, и мне было, что рассказать. Мы с ним почти не спали. Мы много гуляли по Каунасу. Город мне очень понравился, я таких городов не видела. На русские города он совсем не был похож. Литовцы построили себе прелестную столицу. В тот сезон несколько изменилась мода, изменилась длина. Еще летом носили короткие платья и юбки, не такие короткие, как с середины шестидесятых, открывавшие ноги до самого верха, но выше колен. А с осенне-зимнего сезона стали носить миди, до середины икр. Я свое зимнее пальто удлинила, выпустила, сколько можно было выпустить, и удлинила мехом, таким, как на воротнике. В Каунасе в миди я оказалась первая. На меня все оглядывались. Дядя говорил: « Благодаря тебе я стану знаменитостью в городе». В Каунас на Главпочтамт «до востребования» мне пришла телеграмма от Феликса. Подписана она была почему-то не Феликс, а Филипп. Увидев это, я испугалась, решила, что Феликс вынужден так конспирироваться, что боится телеграмму своим именем подписать. От страха у меня так дрожала рука, что я не смогла расписаться за телеграмму, дядя расписался вместо меня. В телеграмме Феликс написал, что собирается в Москву, в самом скором времени. Мне пришлось сократить свой визит в Каунас.
После завтрака наш разговор продолжился. Я как-то эмоционально подключилась к Дмитрию. Я все понимала, что он чувствует и все про него знала. Я знала, что он считает хорошим, а что плохим, что ему нравится, а что не нравится. Понимала, как он представляет себе идеальную женщину. Какой нужно быть, что делать, что говорить, как вести себя, чтобы быть похожей на нее. И я невольно, совершенно автоматически, стала вести себя именно так. Не знаю зачем, не могу объяснить, но, я думаю, многие женщины меня поймут. Просто включился какой-то механизм, сам собой.
Опишу наших попутчиков. На трех вторых полках, плацкартных лежачих местах, ехали трое мужчин интеллигентного вида. Они со своих полок почти не спускались, но в общем разговоре в жизни нашего купе участвовали. Внизу на сидячих местах, кроме меня и двух солдат, ехала еще девушка, очень крупная, прямо таки могучая. Она сказала о себе, что она строитель - бетонщица. У бетонщиков очень трудная работа, и она как бы была создана для тяжелого физического труда. Мне девушка понравилась, а Дмитрию нет. Я заметила его пренебрежительный взгляд, обиделась за девушку и сказала: «Эта девушка очень хорошая». Он сказал: «Откуда Вы знаете, что она очень хорошая? Вы о таких девушках и представления не имеете. Вы может быть даже думаете, что она лучше Вас?» Я действительно так думала. Мне казалось эта девушка человек состоявшийся, хозяйка своей судьбы, а я все еще учусь, еще кем-то буду, неизвестно кем и когда. И мама иногда присылает мне деньги. Еще с нами ехала очень пожилая женщина. Она казалась мне уставшей, изможденной. Она сказала, что ей 64 года и что она мать-героиня. Тогда было такое звание мать-героиня. Его давали женщине после рождения десятого ребенка и вручали ей орден «Мать-героиня». Младшему ребенку нашей соседки по купе было 4 года, значит она родила его в 60 лет. У меня эта женщина вызвала восхищение. Я сказала: «Она ведь действительно героиня. Позавидуешь». Дмитрий сказал: «Зачем же завидовать? Вы можете последовать ее примеру. Но если хотите родить десятерых, то не откладывайте». От этих его слов я вдруг покраснела. Покраснела мучительно, до слез. Я чувствовала, что у меня не только лицо, но и шея красная. Я сама удивилась. Я была человек богемный, в нашем кругу говорить можно было обо всем, и меня было не так легко смутить. И с чего это я вдруг покраснела? И я поняла, что это покраснела не я, а идеальная девушка Дмитрия Волохова, в которую я начала превращаться. Дмитрий увидел, что я покраснела, тоже смутился и сказал: «Извините, я кажется сказал что-то не то».
Девятым пассажиром в нашем купе был мужчина лет 40-ка с годовалым мальчиком. Мальчика звали Вова и мужчину мы между собой называли Вовин папа. Вовин папа не ел, не пил, не спал - он вез Вову. Он глаз не сводил с мальчика и не спускал его с рук. Он смотрел на него так, как будто это невероятное чудо, в существование которого невозможно поверить и это чудо - его сын. Днем, когда все обедали, я уговорила Вовиного папу, чтобы он минут на 15-20 отдал мне мальчика и поел. Он с трудом согласился. Когда я возилась с Вовой, в дверях нашего купе появились два моряка. Моряки у нас считаются любимцами женщин, и эти два парня в роскошной морской форме картинно встали в дверях с видом победителей. Один из них сказал: «Говорят у вас тут едет цыганка, интересно было бы познакомиться». Мы с вечера знали, что в соседнем купе меня прозвали цыганкой, не знаю почему. Я не брюнетка и на цыганку нисколько не похожа. Может быть это из-за моего яркого платья, а возможно мой тургеневский язык они приняли за цыганский. Один из моряков сказал, обращаясь ко мне: «Дорогуша, как Вас зовут?» Я покосилась на Дмитрия и увидела, что с появлением моряков он напрягся. Я вообще где бы не сидела и что бы не делала, боковым зрением всегда видела Дмитрия. Я не ответила моряку. Ребята повторили вопрос еще и еще раз. Я не отвечала. Моряк спросил, почему я не отвечаю, и я объяснила, что не отвечаю потому, что мне не нравится, когда меня называют дорогуша. Моряк сказал: «А вы скажите как Вам нравится, чтобы Вас называли, и мы будем Вас так называть». Я сказала, что мне никак не понравится, что они уже все испортили и разговор между нами невозможен. Моряки немного потоптались в дверях и ушли, и я заметила, что Дмитрий выдохнул с облегчением.
Я уже когда-то где-то писала, что в то время все всё читали, следили за книжными новинками и за публикациями в журналах. Можно было чуть ли не на улице с незнакомым человеком заговорить о какой-нибудь литературной новинке и он поддержал бы разговор. В то время, в журнале «Новый мир» публиковался с продолжением роман Константина Федина «Необыкновенное лето». Интеллигентные мужчины на вторых полках стали обсуждать этот роман. У меня сложное отношение к Константину Федину и к этому роману, и, конечно, я приняла участие в разговоре. В какой-то момент я покосилась на Дмитрия, у него было такое лицо, как будто я отдаляюсь от него на тысячи километров, туда, куда он не может за мной последовать. Я перестала говорить о Константине Федине и пересела на свое боковое место напротив Дмитрия. Он сказал: «Вы очень хорошо разбираетесь в литературе». Я объяснила ему, что я филолог и литература моя профессия. А когда он демобилизуется, он сможет поступить в институт, и, если поступит на филологический факультет, то будет разбираться в литературе также, как я. Но он сказал, что не сможет так разбираться, сколько бы ни учился.
Между тем наступил вечер, и мы приближались к Вильнюсу. Сейчас я рассказываю эту историю и не могу поверить, что поездка продолжалась всего сутки. Мне кажется, что в этом купе общего вагона я прожила целую жизнь. Ребята ехали до Вильнюса, там им нужно было пересесть то ли на местный поезд, то ли на какой-то автобус, чтобы добраться до расположения части. Дмитрий на листке бумаги написал мне адрес, по которому можно было писать в часть, и свой домашний адрес в Краснодаре. Я сказала, что мне нужно писать в Москву на Главпочтамт до востребования. Дмитрий был разочарован, он ожидал, что я дам его свой московский адрес. Я объяснила, что постоянного адреса у меня в Москве нет, и это была правда.
Поезд остановился, Вильнюс. Мы стали прощаться. Я видела, что Дмитрию жаль расставаться, глаза у него были отчаянные, да и мне прощаться было жалко. Я не знала, как это показать, и потерлась щекой о рукав его шинели. Как только ребята ушли, один из интеллигентных обитателей вторых полок сказал: «Я не понимаю женщин». И повторил с нажимом: «Я не понимаю женщин! Ведь он вам не нужен, совсем не нужен. Низачем и никогда, ни в каком качестве… Зачем же вы это сделали?». Я спросила: «Что сделала?». Он сказал: «Разбили ему сердце. Только не говорите, что вы здесь ни при чем и не виноваты, что он в вас влюбился. Это получилось не само собой, вы над этим работали не покладая рук. Работали каждую минуту, очень искусно, я бы даже сказал, талантливо… Ну зачем?». Эти его слова меня смутили. Мне действительно стало почему-то стыдно. Я хотела ему сказать, что насчет разбитого сердца он преувеличивает. И что Дмитрий через неделю меня забудет. И тут я увидела, что ребята возвращаются. Они вошли в купе, и Дмитрий сказал, что в Каунасе они могут сделать пересадку также как в Вильнюсе, а ему хочется посмотреть на моего дядю и убедиться, что я еду именно к дяде.
Два или три часа до Каунаса прошли почти в молчании. И я душой была уже с дядей, и происходившее в купе перестало меня интересовать. В Каунасе на вокзале меня встретил дядя Гриша с сыном Генрихом. Я еще раз попрощалась с ребятами, и Дмитрий сказал, что они пробудут на вокзале до трех часов завтрашнего дня. Дядя спросил меня: «Ты собираешься навестить этих солдат на вокзале?» Я отрицательно покачала головой. Дядя сказал: «А этот парень был уверен, что ты придешь... он будет очень разочарован».
Дядя назвал своего сына Генрихом в честь Генриха Гейне. Это был их со Светловым любимый поэт. Светлов считал, что Гейне оказал влияние на его творчество, считал его своим учителем. На эту тему есть очень смешная пародия Архангельского. Когда я писала о Светлове, я эту пародию вам не показала, потому что всю ее наизусть не помню, а в интернете я не могла ее найти. Теперь ее нашла и хочу ее здесь поместить, хотя она, как говорится, не в тему - ни к поездке в Каунас, ни к 52 году отношения не имеет. Мне кажется, она остроумная и очень смешная, но вам, может быть, так не покажется, потому что чувство юмора со временем меняется.
Я видел сегодня
Лирический сон
И сном этим странным
Весьма поражен.
Серьезное дело
Поручено мне:
Давлю сапогами
Клопов на стене.
Большая работа,
Высокая честь,
Когда под рукой
Насекомые есть.
Клопиные трупы
Усеяли пол.
Вдруг дверь отворилась
И Гейне вошел.
Талантливый малый,
Немецкий поэт.
Вошел и сказал он:
- Светлову привет!
Я прыгнул с кровати
И шаркнул ногой:
- Садитесь, пожалуйста,
Мой дорогой!
Присядьте, прошу вас,
На эту тахту,
Стихи и поэмы
Сейчас вам прочту!..
Гляжу я на гостя, -
Он бел, как стена,
И с ужасом шепчет:
- Спасибо, не на...
Да, Гейне воскликнул:
- Товарищ Светлов!
Не надо, не надо,
Не надо стихов!
Мы с дядей очень обрадовались друг другу. Мы давно не виделись, и не могли наговориться. Дядя расспрашивал меня о московский литературных новостях, и мне было, что рассказать. Мы с ним почти не спали. Мы много гуляли по Каунасу. Город мне очень понравился, я таких городов не видела. На русские города он совсем не был похож. Литовцы построили себе прелестную столицу. В тот сезон несколько изменилась мода, изменилась длина. Еще летом носили короткие платья и юбки, не такие короткие, как с середины шестидесятых, открывавшие ноги до самого верха, но выше колен. А с осенне-зимнего сезона стали носить миди, до середины икр. Я свое зимнее пальто удлинила, выпустила, сколько можно было выпустить, и удлинила мехом, таким, как на воротнике. В Каунасе в миди я оказалась первая. На меня все оглядывались. Дядя говорил: « Благодаря тебе я стану знаменитостью в городе». В Каунас на Главпочтамт «до востребования» мне пришла телеграмма от Феликса. Подписана она была почему-то не Феликс, а Филипп. Увидев это, я испугалась, решила, что Феликс вынужден так конспирироваться, что боится телеграмму своим именем подписать. От страха у меня так дрожала рука, что я не смогла расписаться за телеграмму, дядя расписался вместо меня. В телеграмме Феликс написал, что собирается в Москву, в самом скором времени. Мне пришлось сократить свой визит в Каунас.