Воспоминания 1951. Тоталитарная история.

[tareeva]

Дорогие френды! Представляю, как вам надоела американская тема, а у нас еще Лимонов впереди. И для передышки, в качестве музыкального антракта или интермедии, мы поговорим совсем о другом. Многие читатели писали мне, что я должна продолжать воспоминания, что воспоминания это моя главная задача, все остальное второстепенно. Вот это из воспоминаний.

Я хочу рассказать историю, которую я еще никому и никогда не рассказывала. Ее знаю только я и второй участник, его, я думаю, нет в живых, он был старше меня на 25 лет.

Начну издалека. Когда мой брат учился в Станиславском мединституте, основы марксизма там преподавал замечательный человек. Этот предмет в разное время назывался по-разному. В мое время он назывался «основы марксизма», а тех, кто его преподавал, называли «основники». Потом его стали называть «научный коммунизм», но вы знаете, о каком предмете я говорю. Степан Тимофеевич, преподаватель моего брата, как я уже сказала, был человек замечательный. У него была героическая биография участника Гражданской и Великой Отечественной войн. Он был очень цельным человеком, прямо не человек, а гранитный монумент. Таких теперь не делают. А те, что были - ушли рано, такие долго не живут. Кто погиб в Гражданской войне, они сражались и на стороне красных и на стороне белых, кто сгинул в сталинских репрессиях - эти репрессии были специально направлены против таких, кто погиб на Великой отечественной войне, они ведь были беззаветные герои. Уцелели единицы, и то случайно. Вот Степан был из таких случайно чудом уцелевших и доживших до прекрасной зрелости.

Степан Тимофеевич отличался еще незаурядной физической силой. Как нас, московских студентов, посылали на картошку, так в Станиславле посылали студентов в Карпаты на лесоповал. Конечно, лес они не валили. Спиленные деревья с обрубленными ветками и верхушкой они стаскивали к дороге и по возможности складывали в штабеля. Потом приезжала специальная машина и эти стволы увозила. Обычно несколько человек хватали одно бревно и, кряхтя и потея, со стонами волокли его к дороге. Степан Тимофеевич как-то ловко через спину накатывал бревно себе на плечи и нес его один, кричал, чтобы никто не подходил и не мешал, а то он их зашибет. На студентов это производило сильное впечатление.

Лекции Степан читал блестяще, захватывающе. Но я думаю, что в Станиславском институте философией, марксистской философией, интересовался только мой брат Феликс. Они со Степаном Тимофеевичем подружились. Это были отношения Учителя и любимого ученика, отношения старшего и младшего товарищей. Феликс восхищался Степаном Тимофеевичем, его уважение к учителю было безгранично. Я думаю, и Степан был рад, что встретил ученика. Ученик такая же редкость, как учитель. Мы с мамой знали Степана Тимофеевича только по рассказам брата, но так же как брат уважали его и любили как родного близкого человека. У нас дома часто о нем говорили, он как бы присутствовал в нашей семье. И мне кажется, что и он, зная о нас только по рассказам Феликса, воспринимал нас как близких людей.

Был такой случай. К нам из Новосибирска приехала в гости мамина младшая сестра, наша тетя Фаня. Как-то она шла по центральной улице города, и вдруг дорогу ей перегородил незнакомый мужчина. Он поздоровался и сказал: «Вы, верно, мама Феликса Березина? Такие глаза могут быть только у его мамы, это его глаза». Тетя объяснила ему кто она, а Степан сказал, что Феликс его студент. Этот случай нас удивил. Как он мог узнать глаза Феликса на лице у незнакомой женщины.

У Степана была жена красавица и пятеро детей. Четыре мальчика родились до войны, старшему было 14 лет, и девочка, она родилась после того, как Степан вернулся с фронта, и назвали ее конечно Викторией. У бандеровцев Степан, как главный марксист в области, главный идеологический противник был на особой примете. Страшно об этом говорить, но случилось так, что они похитили старшего сына Степана, а потом подбросили изуродованный труп. Мальчика не убили, а замучили. На теле не было живого места. У жены Степана был инфаркт, скорая увезла ее в больницу. Феликс рассказал нам об этом, вечером вернувшись из института. Ночью я не могла спать. Я все время представляла себе, как Степан сидит дома, один с четырьмя детьми, со страшными мыслями о погибшем сыне и с тревогой за жену. Мне было его так жалко, что хотелось вскочить с постели и бежать к ним, я этого не сделала только потому, что понимала, что я там совершенно не нужна, помочь ничем не смогу.

Вскоре после этого я шла по улице мимо института, а из дверей института вышел брат с каким-то мужчиной. Феликс окликнул меня и представил этому мужчине. Это оказался Степан Тимофеевич - так мы познакомились. Мы пожали друг другу руки. Степан смотрел на меня, но мне казалось - он меня не видит. Его взгляд был, как бы обращен внутрь себя. Мы постояли минутку и разошлись.

Через несколько дней после этого я пошла в кино, взяла билет на дневной сеанс. До сеанса оставалось еще минут 40, и я решила пройтись по рынку, это было рядом. На рынке я шла по ряду, где старые жители Станислава продавали старые вещи: безделушки, настольные лампы и прочие предметы быта, утварь, иногда непонятного мне назначения, старинные кружева, пуговицы, книги на польском языке. Возможно, владельцы этих вещей погибли в немецких лагерях или уехали в Польшу, спасаясь от новой власти, или были репрессированы этой властью. Я там ничего не покупала, потому что история появления этих вещей на рынке вызывала у меня сомнение. Эти вещи продавали не те, кому они принадлежали прежде, а возможно мародеры, или те, кто получил их от мародеров. Покупать не покупала, но с интересом разглядывала предметы из неизвестной мне жизни. Я шла по ряду, и навстречу мне шел Степан. Я поздоровалась, он ответил, но я не была уверена, что он меня узнал, возможно, просто из вежливости ответил на приветствие. Наверное, у него был перерыв между лекциями, институт был близко. У меня мелькнула в голове дикая мысль пригласить его в кино, но конечно сделать этого я не решилась.

А потом началось «дело врачей» со всеми вытекающими последствиями. Преподавателей и профессоров евреев из Станиславского мединститута стали увольнять. Сделать это было не просто. Нельзя же написать в приказе, что человек уволен потому, что он еврей, все-таки у нас не третий рейх. Надо было придумать какую-то правдоподобную причину. Но хоть это и было сложно, увольняли всех подчистую. Не знаю, коснулись ли гонения всех студентов евреев, и были ли в институте таковые, кроме моего брата, но у брата начались серьезные неприятности. Брат мой учился очень хорошо, и его нельзя было отчислить за неуспеваемость, к тому же он был одним из комсомольских вожаков. Но именно из-за его популярности в институте его непременно нужно было отчислить. Феликс вступался за увольняемых преподавателей, говорил на собраниях, что по непонятной причине увольняют лучших, самых любимых студентами. И поскольку он сам, будучи евреем, заступается за преподавателей евреев, его обвинили в буржуазном национализме. В передовой статье областной газеты «Прикарпатская правда» было упомянуто его имя с этим ярлыком. Все удивлялись. Буржуазными националистами называли бандеровцев, и было непонятно, как Феликс с ними связан.

Второе обвинение было еще смехотворнее. На первой полосе главной республиканской газеты, как ни странно я забыла, как она называлась, опубликовали «Приветствие украинского народа товарищу Сталину». Тогда прошло такое поветрие - газеты всех республик опубликовали приветствие Сталину от народов этих республик. Приветствие украинского народа было написано в стихах. Мой брат любил стихи и сам их писал. Прочитав приветствие, он сказал: «Уж не могли постараться и для товарища Сталина написать стихи получше? Разве это стихи?» За это высказывание Феликса обвинили в том, что он выступал против приветствия украинского народа товарищу Сталину.

За буржуазный национализм и выступление против приветствия обком комсомола предложил исключить моего брата из рядов ВЛКСМ. И тут случилось невероятное. Комсомольское собрание института не проголосовало за исключение. Собрание собирали несколько раз, и курсовое и общеинститутское, все с тем же результатом: большинство голосовало против исключения, за исключение всего несколько голосов. Так Феликс остался в комсомоле.

Но из института исключить его было нужно. Исключить по идеологическим причинам человека, которого комсомольцы не захотели по этим причинам исключить из своих рядов, было по меньшей мере странно. Однако это сделали. Но перед исключением был долгий и мучительный период всяческих преследований и травли. Феликса допрашивали КГБ-шники, его вызывали в обком партии.

Здесь я хочу рассказать об особенностях этой кампании репрессий, связанной с «делом врачей», об ее отличии от всех предыдущих кампаний. В кампании начала 50-х годов людей репрессировали по национально-профессиональному признаку. Такого прежде не было. По национальному признаку было - репрессировались целые народы. По социальному - было. А здесь евреев как нацию вроде бы еще не обвинили, но врачей репрессировали только по национальному признаку. Вторая особенность более интересная. Во всех предыдущих кампаниях репрессий активны были спецслужбы: ГПУ-НКВД-КГБ. Партийные органы участвовали в этом из страха перед спецслужбами. Их активность была вынужденной. Каждый дрожал от страха и ожидал, что придут за ним. В этой же кампании активны были именно партийные органы. А КГБ-шники вели себя очень сдержано. Говорили, что Берия сказал: «надоело это русопятство». Как только не стало Сталина, репрессии тут же прекратились. Эту особенность мы заметили, когда в жернова попал Феликс.

КГБ-шники допрашивали его вежливо. Выслушивая его ответы, понимающе и соглашаясь, кивали головами. И, как мы узнали от Степана, сообщили в обком, что никаких оснований для ареста Ф. Березина у них нет. Обком же настаивал на аресте. Как я уже говорила, в этой кампании репрессий партийные органы неистовствовали и требовали крови. Феликса вызвали в обком. Большие дяди орали на него, пугали, угрожали, топали ногами. В обкоме он узнал, что его отец был репрессирован и расстрелян. Дело в том, что в 37 году мы это от Феликса скрыли. Ему было 7 лет, он казался нам слишком хрупким, чтобы вынести такую беду. Мы ему сказали, что папа уехал в командировку в Москву, такие командировки случались часто, что в Москве он заболел и умер, и друзья его там похоронили. В Москве у нас действительно было много друзей, которые были роднее родных, и Феликс в это поверил. После войны мы с мамой не писали в анкетах, что у нас есть репрессированный родственник просто потому, что ЧСВР (членов семьи врагов народа) на работу не брали, а нам надо же было как-то жить. И, естественно, Феликс, поступая в институт, тоже об этом не написал, потому, что он этого не знал. А что мой отец был расстрелян, мы сами не знали, и обкомовцам не поверили. В 1937 году приговор был 10 лет без права переписки. В 1956 году, после реабилитации, в справке о реабилитации было указано, что он умер в 1939 году, отбывая наказание. Что он был расстрелян, мама узнала только в 1958 году в ЦК партии в Киеве. Там ей показали папино дело и рассказали всю правду.

Когда Феликс в обкоме услышал то, что там сказали про отца, то был так потрясен, что потерял сознание, грохнулся в обморок прямо в кабинете. Конечно, это вызвало только насмешки обкомовцев, жестокие насмешки. А Феликс был просто мальчик, который с ужасом чувствовал, как огромная бездушная государственная машина катит на него и сейчас подомнет. И сделать ничего невозможно, спасения нет. Мне стало казаться, что его посещают мысли о самоубийстве. Мама тоже это заметила. Я сказала маме, что мы должны этому как-то помешать, а мама сказала, что в свое время она помешала папе сделать это и потом очень об этом жалела. Вот так обстояли дела. Но все происходящее было настолько нелепо и ни с чем несообразно, что вызывало смех. И мы смеялись, все трое хохотали до слез. А потом приступы смеха сменялись приступами отчаянья.

Степан сказал Феликсу, что обком продолжает настаивать на его аресте, и рано или поздно продавит КГБ-шников. Он сказал, что Феликсу нужно уехать. Такой способ спастись от репрессий был известен и в 1937 году. Люди уезжали, и их никто не разыскивал. После того, как репрессии прекратились, в 1939 году, они вернулись домой, и таким образом уцелели. Так спаслись два папиных друга. Оба они в начале войны погибли на фронте. Но героическая смерть от рук фашистов, конечно, лучше, чем позорная смерть от рук своих с клеймом врага народа.

Сам Степан тоже оказался в трудном положении. Заступаться за увольняемых коллег было бесполезно, а молча смотреть на происходящее было невыносимо. И Степан тоже решил уехать. Он взял академический отпуск на год, и уехал в Киев писать диссертацию, которую собирался защищать в высшей партийной школе.

Феликс в это время как раз закончил три курса мединститута, сдал так называемые полулекарские экзамены и получил право работать фельдшером. Он нанялся фельдшером в эшелон, вывозивший западных украинцев на восток, и доехал с этим эшелоном до Тихого океана. Это было интересное путешествие, но, мне кажется, я об этом рассказывала в нашем ЖЖ.

Мы с мамой решили, что есть возможность опротестовать исключение Феликса из института, восстановить его в институте. Можно сослаться на то, что он не исключен из комсомола, и, следовательно, идеологические обвинения, из-за которых его отчислили из института, были неверны. Можно также обратиться в ЦК комсомола и попросить их заступиться за комсомольца, которого опять же неправильно отчислили из института. Для этого нужно было поехать в Киев, обратиться в соответствующий отдел республиканского Министерства здравоохранения и республиканский ЦК комсомола. Ясно было, что Феликсу ехать нельзя. Ему лучше было не попадаться на глаза власть имущим, это могло плохо кончиться. Ехать должна была я.

Был август, у меня были каникулы. Мы решили, что в Киеве я должна найти Степана и обо всем советоваться с ним. Он скажет, куда мне ходить, что говорить и что писать, а я буду следовать его советам. И я собралась и поехала.

Продолжение следует.