ЛЕОНИД ГУБАНОВ. Поэзия как женщина.
Была на вечере, посвященном памяти поэта Леонида Губанова. С внешней стороны вечер хорошо описан в сообществе leonid_gubanov, и повторяться нет смысла.
Как сказал на том вечере один из его участников, «о том, что Губанов - гений, мы уже договорились…». Именно поэтому позволю себе чуточку субъективных впечатлений.
Всегда есть проблема «своего»/не «своего» поэта, способности включиться в конкретный поэтический мир, его музыку и образность. Так и у меня… Губанов мне напоминает всю русскую поэзию «серебряного века», вместе взятую. Маяковский, Есенин, Цветаева, Хлебников, Пастернак, и т.д. - их голоса в его стихах слышны не только потому, что ко многим он обращался поименно. Они вошли в его поэзию и стилистически. «Гремучая смесь», словно открылись шлюзы, и он, захлебываясь, обнаружил себя в водовороте единого целостного потока всей русской поэзии. Она хлынула в его душу без разделений на ранги и стили, без противостояний и рамок. И для меня именно в этом истоки губановской харизмы - человека, осознающего себя воплощением поэзии как таковой, «поэзией во плоти».
Метафора «великой реки» - Нила, Волги, Ганга, перерастает в физическое ощущение, когда я читаю/слышу стихи Губанова. Мощный поток образов хлещет «по горизонтали». Отношения всегда между двумя: «я» - и все остальное: я и Россия, я и поэзия, я и современная власть. Я и моя женщина, я и моя боль, я и приходящие ко мне образы, я и моя гениальность, я и история, я и современники… Константой всегда остается «я». Говорю это не к тому, чтобы обвинить Губанова в эгоцентризме (хотя есть целые исследования о том, сколь многие поэтические миры замешаны именно на перерождении личного эгоцентризма в нечто «всечеловеческое»). А все к тем же великим рекам, во многих культурах ставших объектом религиозного поклонения.
Лирическая стихия и образный поток с каждой строкой Губанова набирают силу. Река бурлит, темнеет, пугает глубиной. Напор все мощнее… По какому руслу эта поэтическая река устремится? Куда обрушится? И в этой точке вдруг становится понятно, что дорога у половодья одна - на головы слушателям, или в их сердца (если кто рискнет распахнуться навстречу). У читателей/слушателей губановских стихов, мне кажется, не много выбора: или оказаться в водовороте рядом с ним, захлебываясь в потоке, или почтительно остаться на берегу (сохранив внутреннюю дистанцию по отношению к Губанову). Есть, правда, и третий вариант, но он для таких же, как Губанов, поэтов - пусть даже они выступают в обличье музыкантов: Деревягин, Фролова, Бережков (еще хвалили мне Виктора Попова, но его мне на вечере не удалось послушать; пришлось уйти раньше). Пропустив через себя губановскую стихию, музыканты придают ей форму, песенную структуру. И тем создают для нас возможность почувствовать дыхание этой поэтической реки, покружится немного в лодочке на недоступных волнах.
Ловлю себя на том, что в губановской поэзии мне не хватает «вертикали». Слишком уж сильнО в нем «горизонтальное», стихийное, пластическое начало. Он все время пытается с этой стихией справиться, совладать, а в итоге овладевает как женщиной - на время. Потом она снова вырывается на простор (опять же - как женщина). «Вертикаль» как источник структуры выражена слишком слабо. Нет над его захлебывающимся в волнах «я» ничего более великого, чем оно само. Все другие великие поэты - на равных. Россия - на равных. Небеса пусты. И при всех многочисленных упоминаниях Бога и храма, порыв к вере выглядит, как попытка тонущего ухватиться за соломинку.
В поздних стихах Губанова упоминаний храма, молитвы, ангелов, Христа и пр., все больше и больше. Молитвенные обращения вплетаются в ткань стиха. Но его поэтическая ситуация и судьба остается трагической. Божественные силы заклинаются и призываются на помощь сугубо по-женски - в ожидании. Женская стихия, женские образы, в наивысшем воплощении представленные у Губанова двумя - Поэзией и Россией, не оставляют места Богу как иерарху. Тут оставалось бы ему сдаться на милость своей богини и признать, что центр его мира - не Господин, а Госпожа… Но на сакральный образ Божества у Губанова слишком настойчивый отсвет бросают реальные женщины. Религиозные переживания воплощаются в предельно чувственных образах. А сам он вынужден играть роль «сильного», покорителя и захватчика.
Если уж говорить о гениях, то и к Пушкину смерть пришла в обличье «роли» - роли дворянина, отца семейства. Нередко человек на пороге смерти теряет все физические силы и здоровье, теряет разум, но сохраняет память о «роли»: я - такой-то. «Роль» - последнее, что многим так и не удается с себя сбросить. По складу души Губанов мне кажется фанатично религиозным человеком. Но роль «мужика» и «самого главного гения» увела его в сторону. И все свои экзистенциальные вопросы и отношения он выяснял, в итоге, не с личным Богом (каким бы Он ни был), а с человеческим сообществом - друзьями и почитателями, тупыми критиками, нехорошей властью. А, главное, с самим собой, снова и снова бумерангом возвращаясь к своему персональному «я».
И вот теперь из этого внутреннего тупика наследие Леонида Губанова выводят музыканты - авторы песен на его стихи. Для них губановское «я» - не собственное, а другое, то, с которым состоишь в живых отношениях. Во взаимодействии и диалоге с другим, иным, «я» сразу становится объемным, звучащим, наполненным воздухом. Распахивается до масштабов всечеловеческого «Я». И туда всякий может войти как в дом…
Как сказал на том вечере один из его участников, «о том, что Губанов - гений, мы уже договорились…». Именно поэтому позволю себе чуточку субъективных впечатлений.
Всегда есть проблема «своего»/не «своего» поэта, способности включиться в конкретный поэтический мир, его музыку и образность. Так и у меня… Губанов мне напоминает всю русскую поэзию «серебряного века», вместе взятую. Маяковский, Есенин, Цветаева, Хлебников, Пастернак, и т.д. - их голоса в его стихах слышны не только потому, что ко многим он обращался поименно. Они вошли в его поэзию и стилистически. «Гремучая смесь», словно открылись шлюзы, и он, захлебываясь, обнаружил себя в водовороте единого целостного потока всей русской поэзии. Она хлынула в его душу без разделений на ранги и стили, без противостояний и рамок. И для меня именно в этом истоки губановской харизмы - человека, осознающего себя воплощением поэзии как таковой, «поэзией во плоти».
Метафора «великой реки» - Нила, Волги, Ганга, перерастает в физическое ощущение, когда я читаю/слышу стихи Губанова. Мощный поток образов хлещет «по горизонтали». Отношения всегда между двумя: «я» - и все остальное: я и Россия, я и поэзия, я и современная власть. Я и моя женщина, я и моя боль, я и приходящие ко мне образы, я и моя гениальность, я и история, я и современники… Константой всегда остается «я». Говорю это не к тому, чтобы обвинить Губанова в эгоцентризме (хотя есть целые исследования о том, сколь многие поэтические миры замешаны именно на перерождении личного эгоцентризма в нечто «всечеловеческое»). А все к тем же великим рекам, во многих культурах ставших объектом религиозного поклонения.
Лирическая стихия и образный поток с каждой строкой Губанова набирают силу. Река бурлит, темнеет, пугает глубиной. Напор все мощнее… По какому руслу эта поэтическая река устремится? Куда обрушится? И в этой точке вдруг становится понятно, что дорога у половодья одна - на головы слушателям, или в их сердца (если кто рискнет распахнуться навстречу). У читателей/слушателей губановских стихов, мне кажется, не много выбора: или оказаться в водовороте рядом с ним, захлебываясь в потоке, или почтительно остаться на берегу (сохранив внутреннюю дистанцию по отношению к Губанову). Есть, правда, и третий вариант, но он для таких же, как Губанов, поэтов - пусть даже они выступают в обличье музыкантов: Деревягин, Фролова, Бережков (еще хвалили мне Виктора Попова, но его мне на вечере не удалось послушать; пришлось уйти раньше). Пропустив через себя губановскую стихию, музыканты придают ей форму, песенную структуру. И тем создают для нас возможность почувствовать дыхание этой поэтической реки, покружится немного в лодочке на недоступных волнах.
Ловлю себя на том, что в губановской поэзии мне не хватает «вертикали». Слишком уж сильнО в нем «горизонтальное», стихийное, пластическое начало. Он все время пытается с этой стихией справиться, совладать, а в итоге овладевает как женщиной - на время. Потом она снова вырывается на простор (опять же - как женщина). «Вертикаль» как источник структуры выражена слишком слабо. Нет над его захлебывающимся в волнах «я» ничего более великого, чем оно само. Все другие великие поэты - на равных. Россия - на равных. Небеса пусты. И при всех многочисленных упоминаниях Бога и храма, порыв к вере выглядит, как попытка тонущего ухватиться за соломинку.
В поздних стихах Губанова упоминаний храма, молитвы, ангелов, Христа и пр., все больше и больше. Молитвенные обращения вплетаются в ткань стиха. Но его поэтическая ситуация и судьба остается трагической. Божественные силы заклинаются и призываются на помощь сугубо по-женски - в ожидании. Женская стихия, женские образы, в наивысшем воплощении представленные у Губанова двумя - Поэзией и Россией, не оставляют места Богу как иерарху. Тут оставалось бы ему сдаться на милость своей богини и признать, что центр его мира - не Господин, а Госпожа… Но на сакральный образ Божества у Губанова слишком настойчивый отсвет бросают реальные женщины. Религиозные переживания воплощаются в предельно чувственных образах. А сам он вынужден играть роль «сильного», покорителя и захватчика.
Если уж говорить о гениях, то и к Пушкину смерть пришла в обличье «роли» - роли дворянина, отца семейства. Нередко человек на пороге смерти теряет все физические силы и здоровье, теряет разум, но сохраняет память о «роли»: я - такой-то. «Роль» - последнее, что многим так и не удается с себя сбросить. По складу души Губанов мне кажется фанатично религиозным человеком. Но роль «мужика» и «самого главного гения» увела его в сторону. И все свои экзистенциальные вопросы и отношения он выяснял, в итоге, не с личным Богом (каким бы Он ни был), а с человеческим сообществом - друзьями и почитателями, тупыми критиками, нехорошей властью. А, главное, с самим собой, снова и снова бумерангом возвращаясь к своему персональному «я».
И вот теперь из этого внутреннего тупика наследие Леонида Губанова выводят музыканты - авторы песен на его стихи. Для них губановское «я» - не собственное, а другое, то, с которым состоишь в живых отношениях. Во взаимодействии и диалоге с другим, иным, «я» сразу становится объемным, звучащим, наполненным воздухом. Распахивается до масштабов всечеловеческого «Я». И туда всякий может войти как в дом…