«ЗИМА В ЭДЕМЕ» (альбом Алексея Захаренкова)
Новый альбом Алексея Захаренкова «Зима в Эдеме» - особенное, уникальное событие в еще не устоявшемся жанре «песенных альбомов». Он - целостен и легко может быть воспринят как единый текст, прочитан, словно увлекательная книга. Но гораздо важнее, что он пронизан энергией действия, и в тайной сердцевине его спрятана даже не мысль, а поступок… Или, переходя на образный язык альбома, - подвиг (в самом простом и скромном смысле этого слова - как попытка сдвинуть «с мертвой точки» нечто превышающее человеческие силы).
В точном соответствии с темой подвига первая баллада в альбоме называется «Воспоминание о доблестном рыцаре». В ней сразу виден и эпический размах, и эпическая структура времени: прошлое - настоящее - будущее - давнопрошедшее (мифологическое «время-источник»). Миф определяет направление сюжета «Воспоминания» - и всего альбома в целом. Ведь возрождение ценностей «давнопрошедшего», пробуждение его к новой жизни - задача мифического героя. В балладе указан и путь, каким это может произойти: собирание разрозненных частей.
Разностилье этого стихотворения внутренне глубоко мотивированно. Баллада скликает, собирает вместе разбросанных по всему миру персонажей: рыцарей Круглого стола («сэр Ланцелот посвящал его в рыцари»), самого Дон-Кихота Ламанчского («а навстречу ему грозные мельницы, черные рыцари»), пушкинского «рыцаря бедного» («он же во имя Христа и ее в землях чужих совершал свои подвиги»). В этой-то череде образов всё объяснимо, сопряжено с единой рыцарской темой.
Но в балладе появляется и сказочная Алёнушка, плачущая над рекой. А утрата её хоть и горька, но удивительна: «шарик, я видела… шарик летит… он не вернется, он улетает». Очевидная отсылка к окуджавской песне увязана с первоисточником - вероятным прообразом «голубого шарика»: песенке «крутится-вертится шар голубой» (из фильма «Юность Максима»). В обыгрывании известного сюжета с голубым шариком у Захаренкова есть своя особенность: детей - двое, мальчик и девочка. Вместе они похожи на Кая и Герду из андерсеновской сказки (кстати, то что «девочка плачет», а «мальчик смеётся», глядя на улетающий шарик, - тоже напоминает о Кае, чьё зрение искажает осколок от зеркала Злого тролля).
Снежная атмосфера альбома зарождается задолго до звучания - с названия, с фотографий в буклете, пустынных и зимних. Царство Снежной королевы неожиданно просвечивает в тотальной белизне мира и в образе «белой Дамы»:
Он бы вернулся на белом коне,
В белом плаще с белоснежным подбоем,
Белая Дама в высоком окне
Алою розой встречала б героя.
Графичность, бело-черная основа альбома оживляется двумя яркими точками - голубой и алой: шариком и розой (тоже, кстати, окуджавской - «в склянке тёмного стекла из-под импортного пива»), которая еще появится в другой песне.
Сочетание сказочных персонажей с эпическими (героями средневекового рыцарского эпоса) оттеняет условность происходящего. Да и вступление - в самом начале баллады - переносит нас в ситуацию театра.
Добрая публика, вот и опять
Я пред тобою, не знаю, а вправе ли?
Чем мне потешить тебя, чем занять -
Притчей библейскою, одой во здравие?
Сцена сразу привносит мерцание смыслов и точек зрения, словно искрящийся снег. Театр, по сути, - «неправда», волшебная иллюзия. Но до поры, до времени мы остаёмся в неведении: самоотверженность и подвиги - иллюзия в глазах почтеннейшей публики, собравшейся на представление, или в глазах самого поэта?!
На поиски ответа как раз и отправляется рыцарь из стиха. «Воспоминание о доблестном рыцаре» - метафорическая биография поэта (с посвящением «одному поэту»). А то, что он выходит с песней навстречу публике, подсказывает нам, что под «поэтом» здесь понимается «бард» - в старинном средневековом значении. И стихи его - сказания, песнопения, эпос (а не поэзия в узком смысле слова). Выходит, его задача - сохранить и передать людям сказания о славных деяниях, спасти для потомков саму идею и энергию подвига. Недаром баллада называется воспоминанием «о доблестном рыцаре».
Но «сказитель» в песне вздыхает и сокрушается над рыцарем словно та самая Алёнушка. Поэтому здесь нет прямого тождества «автор - герой». Рассказчик не уподобляет себя рыцарю. И этим освобождает идею рыцарства от личного пользования, интерпретирует её как чистую жажду преображения мира в соответствии с рыцарским каноном «служения».
Идея рыцарства не привязана у Алексея Захаренкова к определенной исторической эпохе. В несколько стилизованной «под старину» атмосфере песни удивительно звучат слова:
Вспомнился песни старинный мотив,
Дрогнуло сердце - слова вспоминает.
Девочка плачет… шарик летит…
Мальчик смеется… он улетает!
Песня Окуджавы про «шарик голубой» обретает статус мифологического первоисточника («старинный мотив») - не зависимо от реальной хронологии и давности лет (словно «Эпос о Гильгамеше» или легенды о рыцарях Круглого стола). За ней - а точнее, за образом и личностью самого Окуджавы - проступает своего рода «рыцарский кодекс». О том, что бы он снова стал мерилом жизни, и печется герой песни. Стремится вернуть и воплотить идею служения - буквально, без поправок на «литературность» вдохновляющих источников. Да и заканчивается песня чудом, словно средневековая мистерия:
Ветер меняется, шарик летит…
Он возвращается? - Так не бывает.
Такой подробный взгляд на «Воспоминание о рыцаре» важен, потому что эта песня - и камертон всего альбома, и эпиграф к нему. Сквозь нее попадаешь в альбом «Зима в Эдеме» будто в зрительный зал театра, или входишь в него как в сад сквозь узорчатые ворота.
Следующая песня альбома воплощает резкий контраст с идеалом, над возрождением которого бьется рыцарь из баллады (и о котором радеет рассказчик): «С каждым столетием все холодней…». Пожалуй, мне и тут мерещатся окуджавские образы и скрытые цитаты.
Вьюга куражится, мечется снег,
Время торопит - беда у порога.
На остановке стоит человек…
Холодно, холодно и одиноко.
Вздрогнув, натянутся вдруг провода,
Вот и троллейбус, осталось недолго…
Первой песней с улетевшим голубым шариком параллель уже задана. И теперь поневоле вспоминаешь о том, как «синий троллейбус плывет по Москве - последний, случайный…». Вот только итог другой: «потерпевших в ночи крушенье» уже никто не поддержит, как это и бывает во мрачные, тёмные времена «упадка» - эпический сюжет развивается очень последовательно.
Можно подумать, что люди - осколки
Млечного холода, вечного льда.
В этой песне снова появляются образы Кая и Герды - не буквально их, а двух замерзших детей, - ну, или взрослых, беззащитных как дети. Они могут лишь оно - сберегать надежду и согревать друг друга:
Боже, как страшно остаться в ночи
В ветхом, от века нетопленном доме!
Он и она над огарком свечи
Греют надежду в четыре ладони…
Но на следующем шаге противостояние прежних идеалов и современного «упадка нравов» вдруг растворяется, необъяснимым образом исчезает. Читатель/слушатель словно скатился с горки, забыв обо всем на свете, с размаху ухнул в гостеприимный сугроб… «Зима в Эдеме» - заглавная песня альбома. Там всё так чудесно, и весело, и по-доброму… И даже уже начинаешь верить в эдакий неожиданно-зимний образ Рая. Как вдруг понимаешь, что этот Рай нам всем очень хорошо знаком.
И, Господи, столько снега,
Как в детстве под Рождество,
Что можно свалиться с неба,
И можно упасть в него!
Мифологическое время первых песен тут, казалось бы, полностью сбивается. Ведь в начале, в истоке времён должно случиться «сотворение мира»… Это и есть «давнопрошедшее» время, с которым соотносится всё дальнейшее. Но, оказывается, для героя было нечто более раннее, предшествующее даже библейскому Эдему: «как в детстве». Или воспоминание о «сказке про Рождество», тоже пахнущей детством… Долгожданное Рождество, сверкающее как снежинка на варежке, словно прорастает из этой песни - в следующую (она так и называется - «Рождество»). Кай и Герда здесь уже выросли, выбрались из-под власти Снежной королевы.
Зазвонит телефон. Узнаёшь? Это я.
С Рождеством, дорогая. Ты помнишь меня?
Тихо в дверь постучат, и опять - с Рождеством!
Это ты? Это я! Мы одни? Мы вдвоем…
Мне, правда, и здесь видится своеобразный «привет» Окуджаве: «побежит, заструится в речах виноград». Но главное, что уводит нас за порог современности, - совершенно детский, земной, осязаемый образ Рая: «свежим хлебом пахнёт и парным молоком…».
Начиная со следующей песни, этот Рай остается причиной поисков и тоски. В «Романсе о душе» рождество уже не личное, не памятное по опыту… Оно воспринимается сквозь дистанцию времени и библейского сюжета (хотя и отнесенного в будущее, а не в прошлое).
Но будет день, когда во славу Бога
С далёких звёзд о голые холмы
Ударит свет, и выйдут на дорогу
В последний путь счастливые волхвы.
Конечно, душа здесь обретает очертания вечности и великой Реки, расширяется до вселенских масштабов… Но едва уловимая связь с личным опытом всё же сохраняется:
Ах, если б знать, как слово отзовётся,
С каких вершин прольётся молоко?!
Тут и тютчевский отголосок («Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся…»), и лермонтовский образ ночных горных вершин («Горные вершины спят во тьме ночной…»), где «молоко с вершин» напоминает и о звездном млечном пути, и о материнской груди… А главное - опять о детском «утраченном рае».
«Есть еще время на поиски смысла…» - песня, где движение по кругу, возвращение, разворот колеса в необходимую сторону, встаёт как задача. Уже не тоска, не ускользающее воспоминание… Это нужно реально сделать, суметь, справиться… «Есть еще время» - адресовано не только самому себе, но и собеседнику, близкому человеку.
Сердцу естественно снова и снова
Биться о стены, терзаться любовью,
Чтобы явить это главное слово
Только как в детстве - не мелом, а кровью!
Здесь впервые названо это «главное слово», да к тому же соотнесено с характерным, определяющим камертоном: «как в детстве».
Есть еще время на поиски смысла,
Есть еще смысл на тоску по поэту…
Стремления-то все - «взрослые»: поиск смысла, призвание, возвращение поэту духовного статуса, любовь… Но отношение к ним - «как в детстве»: бескомпромиссно, всем существом. Может быть, поэтому в этой песне - в качестве стрелы, пущенной сквозь время, - появляется цитата не из Окуджавы, а из Высоцкого (и поётся с той самой страстностью).
Нужен всего-нибудь пьяный возница,
Чтобы как в песне - по самому краю…
Долгие скитания ребёнка-рыцаря-поэта по долам и лесам не были бы правдивыми, если бы в сюжет альбома не вошла тема искушения, слабости, соблазна. Тут и стихотворение, посвященное Н.Гумилеву: «Бросить бы всё и дымом подняться в горы…» (здесь, кстати, и появляется окуджавская роза «в банке от пива»). И «Нева», где великая Река, когда-то воплощавшая странствия души в «Она уйдет…», двоится и оборачивается то смертельной Летой («Счеты с судьбой сведу»), то банальным запоем («Выпью, налью еще, залпом тоску залью»). Хотя в этой же песне начинается и возрождение «падшего» героя:
Брошенная тетрадь,
Яблоки на полу…
Надо бы их поднять,
Хлеба подать к столу.
Надо окно отмыть,
Надо затеплить печь.
Руки согреть забыть -
Вспомнить родную речь.
Здесь звучит и реальная молитва («Отче наш»), и тема очищения. Возвращается утерянная память о Рае… Проигрывается, как в мистерии, история возвращения блудного сына.
Я вспоминаю Рай,
Пристальный отчий взгляд -
Сыне мой, выбирай!
Сын выбирает….
В следующей песне само движение «обратно вниз по реке» - это уже осознанный выбор. Появляется отчетливый образ «ковчега спасения» («Река поднимет со дна останки белой ладьи…»). Он уносит героев - всё тех же «одиноких двоих» - от большой земли… И то, что открывается им навстречу, совсем не похоже на земную реальность, но зато очень точно воссоздает мифологическое состояние Истока, первоначала. Ключевой образ по-прежнему - белый, цвет универсума, вбирающий в себя все другие цвета и оттенки…
Круженье тысячи птиц
В преддверье тысячи рек
После обретения любви и любимой (в «Жалкому нищему, принцу наследному…») энергия возвращения, разворота руля к Истокам становится настолько мощна и неудержима, что ковчег превращается в боевой корабль - «Летучий голландец».
«Баллада о Летучем голландце» - особенная песня, потому что она поётся «не за себя». Это - не личная история… В форме баллады происходит собирание, созывание друзей - бывших единомышленников, разбитого и развеянного по городам и весям отряда. Герой не просто сумел вернулся сам - он пытается помочь это сделать другим. Здесь на первый план выходит потребность в поступке, в реальном действии… Именно на «Летучем голландце» разворачивается настоящее, подлинное сражение, без которого не сложилось бы эпической целостности альбома, распался бы «рыцарский» сюжет.
И снова пена и смола,
И пот, и порох со свинцом,
И кровь, и сера, и зола,
И сотни тысяч мертвецов!
Следующая песня «Друзьям» уже намного спокойнее и мягче. В ней показана осуществленная идиллия, как будто возвращение к первоначальному состоянию веры и единства и впрямь состоялось:
Из деревень, из городов, из сел и волостей,
Из поднебесного высоко-далека
Спешат друзья мои по радостям, по горестям.
Спешат незваные - без спроса, без звонка.
Сражение окончено. Воцаряется тишина. «Если вокруг ни души - значит, окончился бой!». Каждый шаг открывает в слове «возвращение» новый оттенок… Возвращение - теперь уже не борьба, а погружение в мир, покой, благожелательность дома. Оно несет умиротворение не только измученному герою, но и его Защитнице. Сквозь реальные женские черты светится лик и образ Божьей матери:
…Скрипнет в пути колесо,
Вскрикнет младенец в яслях.
Не забывай, старина,
Что тебя ждет впереди
Та, что всегда у окна,
Тот, что всегда у груди!
Последняя песня альбома, казалось бы, воплощает обретенный Рай: «Жизнь не кончается, смерти нет…». Но название у неё двойственное - «Пастораль». И это бросает на неоспоримость и красоту Рая - оттенок зыбкости. Словно свеча горит в полумраке, огонек пламени вибрирует и искажает очертания… Тени меняются в размерах. Как это было в истоке, в самом начале:
Он и она над огарком свечи
Греют надежду в четыре ладони
Рай к концу путешествия - обретен, завоеван, достигнут. Но образ «пасторали» вносит в ясную позицию героя оттенок стилизации, сомнения. Возможно, придется все начинать заново. Ставить пластинку с начала… Опять открывать книгу на первой странице… Снова пускаться в путь. Впрочем, этот образ «вечного путешествия», не имеющего границ, тоже может подразумеваться в финальной песне: «Жизнь не кончается, смерти нет…».
В альбоме Алексея Захаренкова «Зима в Эдеме» меня больше всего поражает огромность расстояний, преодолённых автором и его героем: от космических межзвездных пространств - до кувшина с молоком и детской колыбели; от Ноя и волхвов - до блоковской Прекрасной Дамы; от детского кувыркания со снежной горки - до сражений на «Летучем голландце». За этим масштабным произведением чувствуется невероятная энергия сопряжения, желание объединить разнесенные во времени части целого… Стремление вернуть силу и действенность прежним идеалам - например, рыцарскому образу «служения» - взаправду, всерьез. Со всей самоотверженностью воина. С такой неистовостью веры, которая с трудом доступна взрослому, но естественна для ребёнка.
Именно поэтому альбом «Зима в Эдеме» получился «долгоиграющим» - как стрела, пущенная в удаленную цель… Способная лететь очень долго… И чем больше я его слушаю, тем больше в нем открывается оттенков и граней, тем труднее без него обходиться… Энергия действия, веры и любви, которая его породила, придает этому альбому качество поступка, собирающего мысль и намерение воедино. Источник его воздействия - много глубже самих песен… Они, скорее, - результат. Поэтому альбом и вовлекает слушателя в самое настоящее путешествие - на поиск того, что стало его истоком. А еще укрепляет в убеждении, что источник у всех нас - один. И, хотя бы раз добравшись до него, обретаешь умение и силу приводить туда других…
В точном соответствии с темой подвига первая баллада в альбоме называется «Воспоминание о доблестном рыцаре». В ней сразу виден и эпический размах, и эпическая структура времени: прошлое - настоящее - будущее - давнопрошедшее (мифологическое «время-источник»). Миф определяет направление сюжета «Воспоминания» - и всего альбома в целом. Ведь возрождение ценностей «давнопрошедшего», пробуждение его к новой жизни - задача мифического героя. В балладе указан и путь, каким это может произойти: собирание разрозненных частей.
Разностилье этого стихотворения внутренне глубоко мотивированно. Баллада скликает, собирает вместе разбросанных по всему миру персонажей: рыцарей Круглого стола («сэр Ланцелот посвящал его в рыцари»), самого Дон-Кихота Ламанчского («а навстречу ему грозные мельницы, черные рыцари»), пушкинского «рыцаря бедного» («он же во имя Христа и ее в землях чужих совершал свои подвиги»). В этой-то череде образов всё объяснимо, сопряжено с единой рыцарской темой.
Но в балладе появляется и сказочная Алёнушка, плачущая над рекой. А утрата её хоть и горька, но удивительна: «шарик, я видела… шарик летит… он не вернется, он улетает». Очевидная отсылка к окуджавской песне увязана с первоисточником - вероятным прообразом «голубого шарика»: песенке «крутится-вертится шар голубой» (из фильма «Юность Максима»). В обыгрывании известного сюжета с голубым шариком у Захаренкова есть своя особенность: детей - двое, мальчик и девочка. Вместе они похожи на Кая и Герду из андерсеновской сказки (кстати, то что «девочка плачет», а «мальчик смеётся», глядя на улетающий шарик, - тоже напоминает о Кае, чьё зрение искажает осколок от зеркала Злого тролля).
Снежная атмосфера альбома зарождается задолго до звучания - с названия, с фотографий в буклете, пустынных и зимних. Царство Снежной королевы неожиданно просвечивает в тотальной белизне мира и в образе «белой Дамы»:
Он бы вернулся на белом коне,
В белом плаще с белоснежным подбоем,
Белая Дама в высоком окне
Алою розой встречала б героя.
Графичность, бело-черная основа альбома оживляется двумя яркими точками - голубой и алой: шариком и розой (тоже, кстати, окуджавской - «в склянке тёмного стекла из-под импортного пива»), которая еще появится в другой песне.
Сочетание сказочных персонажей с эпическими (героями средневекового рыцарского эпоса) оттеняет условность происходящего. Да и вступление - в самом начале баллады - переносит нас в ситуацию театра.
Добрая публика, вот и опять
Я пред тобою, не знаю, а вправе ли?
Чем мне потешить тебя, чем занять -
Притчей библейскою, одой во здравие?
Сцена сразу привносит мерцание смыслов и точек зрения, словно искрящийся снег. Театр, по сути, - «неправда», волшебная иллюзия. Но до поры, до времени мы остаёмся в неведении: самоотверженность и подвиги - иллюзия в глазах почтеннейшей публики, собравшейся на представление, или в глазах самого поэта?!
На поиски ответа как раз и отправляется рыцарь из стиха. «Воспоминание о доблестном рыцаре» - метафорическая биография поэта (с посвящением «одному поэту»). А то, что он выходит с песней навстречу публике, подсказывает нам, что под «поэтом» здесь понимается «бард» - в старинном средневековом значении. И стихи его - сказания, песнопения, эпос (а не поэзия в узком смысле слова). Выходит, его задача - сохранить и передать людям сказания о славных деяниях, спасти для потомков саму идею и энергию подвига. Недаром баллада называется воспоминанием «о доблестном рыцаре».
Но «сказитель» в песне вздыхает и сокрушается над рыцарем словно та самая Алёнушка. Поэтому здесь нет прямого тождества «автор - герой». Рассказчик не уподобляет себя рыцарю. И этим освобождает идею рыцарства от личного пользования, интерпретирует её как чистую жажду преображения мира в соответствии с рыцарским каноном «служения».
Идея рыцарства не привязана у Алексея Захаренкова к определенной исторической эпохе. В несколько стилизованной «под старину» атмосфере песни удивительно звучат слова:
Вспомнился песни старинный мотив,
Дрогнуло сердце - слова вспоминает.
Девочка плачет… шарик летит…
Мальчик смеется… он улетает!
Песня Окуджавы про «шарик голубой» обретает статус мифологического первоисточника («старинный мотив») - не зависимо от реальной хронологии и давности лет (словно «Эпос о Гильгамеше» или легенды о рыцарях Круглого стола). За ней - а точнее, за образом и личностью самого Окуджавы - проступает своего рода «рыцарский кодекс». О том, что бы он снова стал мерилом жизни, и печется герой песни. Стремится вернуть и воплотить идею служения - буквально, без поправок на «литературность» вдохновляющих источников. Да и заканчивается песня чудом, словно средневековая мистерия:
Ветер меняется, шарик летит…
Он возвращается? - Так не бывает.
Такой подробный взгляд на «Воспоминание о рыцаре» важен, потому что эта песня - и камертон всего альбома, и эпиграф к нему. Сквозь нее попадаешь в альбом «Зима в Эдеме» будто в зрительный зал театра, или входишь в него как в сад сквозь узорчатые ворота.
Следующая песня альбома воплощает резкий контраст с идеалом, над возрождением которого бьется рыцарь из баллады (и о котором радеет рассказчик): «С каждым столетием все холодней…». Пожалуй, мне и тут мерещатся окуджавские образы и скрытые цитаты.
Вьюга куражится, мечется снег,
Время торопит - беда у порога.
На остановке стоит человек…
Холодно, холодно и одиноко.
Вздрогнув, натянутся вдруг провода,
Вот и троллейбус, осталось недолго…
Первой песней с улетевшим голубым шариком параллель уже задана. И теперь поневоле вспоминаешь о том, как «синий троллейбус плывет по Москве - последний, случайный…». Вот только итог другой: «потерпевших в ночи крушенье» уже никто не поддержит, как это и бывает во мрачные, тёмные времена «упадка» - эпический сюжет развивается очень последовательно.
Можно подумать, что люди - осколки
Млечного холода, вечного льда.
В этой песне снова появляются образы Кая и Герды - не буквально их, а двух замерзших детей, - ну, или взрослых, беззащитных как дети. Они могут лишь оно - сберегать надежду и согревать друг друга:
Боже, как страшно остаться в ночи
В ветхом, от века нетопленном доме!
Он и она над огарком свечи
Греют надежду в четыре ладони…
Но на следующем шаге противостояние прежних идеалов и современного «упадка нравов» вдруг растворяется, необъяснимым образом исчезает. Читатель/слушатель словно скатился с горки, забыв обо всем на свете, с размаху ухнул в гостеприимный сугроб… «Зима в Эдеме» - заглавная песня альбома. Там всё так чудесно, и весело, и по-доброму… И даже уже начинаешь верить в эдакий неожиданно-зимний образ Рая. Как вдруг понимаешь, что этот Рай нам всем очень хорошо знаком.
И, Господи, столько снега,
Как в детстве под Рождество,
Что можно свалиться с неба,
И можно упасть в него!
Мифологическое время первых песен тут, казалось бы, полностью сбивается. Ведь в начале, в истоке времён должно случиться «сотворение мира»… Это и есть «давнопрошедшее» время, с которым соотносится всё дальнейшее. Но, оказывается, для героя было нечто более раннее, предшествующее даже библейскому Эдему: «как в детстве». Или воспоминание о «сказке про Рождество», тоже пахнущей детством… Долгожданное Рождество, сверкающее как снежинка на варежке, словно прорастает из этой песни - в следующую (она так и называется - «Рождество»). Кай и Герда здесь уже выросли, выбрались из-под власти Снежной королевы.
Зазвонит телефон. Узнаёшь? Это я.
С Рождеством, дорогая. Ты помнишь меня?
Тихо в дверь постучат, и опять - с Рождеством!
Это ты? Это я! Мы одни? Мы вдвоем…
Мне, правда, и здесь видится своеобразный «привет» Окуджаве: «побежит, заструится в речах виноград». Но главное, что уводит нас за порог современности, - совершенно детский, земной, осязаемый образ Рая: «свежим хлебом пахнёт и парным молоком…».
Начиная со следующей песни, этот Рай остается причиной поисков и тоски. В «Романсе о душе» рождество уже не личное, не памятное по опыту… Оно воспринимается сквозь дистанцию времени и библейского сюжета (хотя и отнесенного в будущее, а не в прошлое).
Но будет день, когда во славу Бога
С далёких звёзд о голые холмы
Ударит свет, и выйдут на дорогу
В последний путь счастливые волхвы.
Конечно, душа здесь обретает очертания вечности и великой Реки, расширяется до вселенских масштабов… Но едва уловимая связь с личным опытом всё же сохраняется:
Ах, если б знать, как слово отзовётся,
С каких вершин прольётся молоко?!
Тут и тютчевский отголосок («Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся…»), и лермонтовский образ ночных горных вершин («Горные вершины спят во тьме ночной…»), где «молоко с вершин» напоминает и о звездном млечном пути, и о материнской груди… А главное - опять о детском «утраченном рае».
«Есть еще время на поиски смысла…» - песня, где движение по кругу, возвращение, разворот колеса в необходимую сторону, встаёт как задача. Уже не тоска, не ускользающее воспоминание… Это нужно реально сделать, суметь, справиться… «Есть еще время» - адресовано не только самому себе, но и собеседнику, близкому человеку.
Сердцу естественно снова и снова
Биться о стены, терзаться любовью,
Чтобы явить это главное слово
Только как в детстве - не мелом, а кровью!
Здесь впервые названо это «главное слово», да к тому же соотнесено с характерным, определяющим камертоном: «как в детстве».
Есть еще время на поиски смысла,
Есть еще смысл на тоску по поэту…
Стремления-то все - «взрослые»: поиск смысла, призвание, возвращение поэту духовного статуса, любовь… Но отношение к ним - «как в детстве»: бескомпромиссно, всем существом. Может быть, поэтому в этой песне - в качестве стрелы, пущенной сквозь время, - появляется цитата не из Окуджавы, а из Высоцкого (и поётся с той самой страстностью).
Нужен всего-нибудь пьяный возница,
Чтобы как в песне - по самому краю…
Долгие скитания ребёнка-рыцаря-поэта по долам и лесам не были бы правдивыми, если бы в сюжет альбома не вошла тема искушения, слабости, соблазна. Тут и стихотворение, посвященное Н.Гумилеву: «Бросить бы всё и дымом подняться в горы…» (здесь, кстати, и появляется окуджавская роза «в банке от пива»). И «Нева», где великая Река, когда-то воплощавшая странствия души в «Она уйдет…», двоится и оборачивается то смертельной Летой («Счеты с судьбой сведу»), то банальным запоем («Выпью, налью еще, залпом тоску залью»). Хотя в этой же песне начинается и возрождение «падшего» героя:
Брошенная тетрадь,
Яблоки на полу…
Надо бы их поднять,
Хлеба подать к столу.
Надо окно отмыть,
Надо затеплить печь.
Руки согреть забыть -
Вспомнить родную речь.
Здесь звучит и реальная молитва («Отче наш»), и тема очищения. Возвращается утерянная память о Рае… Проигрывается, как в мистерии, история возвращения блудного сына.
Я вспоминаю Рай,
Пристальный отчий взгляд -
Сыне мой, выбирай!
Сын выбирает….
В следующей песне само движение «обратно вниз по реке» - это уже осознанный выбор. Появляется отчетливый образ «ковчега спасения» («Река поднимет со дна останки белой ладьи…»). Он уносит героев - всё тех же «одиноких двоих» - от большой земли… И то, что открывается им навстречу, совсем не похоже на земную реальность, но зато очень точно воссоздает мифологическое состояние Истока, первоначала. Ключевой образ по-прежнему - белый, цвет универсума, вбирающий в себя все другие цвета и оттенки…
Круженье тысячи птиц
В преддверье тысячи рек
После обретения любви и любимой (в «Жалкому нищему, принцу наследному…») энергия возвращения, разворота руля к Истокам становится настолько мощна и неудержима, что ковчег превращается в боевой корабль - «Летучий голландец».
«Баллада о Летучем голландце» - особенная песня, потому что она поётся «не за себя». Это - не личная история… В форме баллады происходит собирание, созывание друзей - бывших единомышленников, разбитого и развеянного по городам и весям отряда. Герой не просто сумел вернулся сам - он пытается помочь это сделать другим. Здесь на первый план выходит потребность в поступке, в реальном действии… Именно на «Летучем голландце» разворачивается настоящее, подлинное сражение, без которого не сложилось бы эпической целостности альбома, распался бы «рыцарский» сюжет.
И снова пена и смола,
И пот, и порох со свинцом,
И кровь, и сера, и зола,
И сотни тысяч мертвецов!
Следующая песня «Друзьям» уже намного спокойнее и мягче. В ней показана осуществленная идиллия, как будто возвращение к первоначальному состоянию веры и единства и впрямь состоялось:
Из деревень, из городов, из сел и волостей,
Из поднебесного высоко-далека
Спешат друзья мои по радостям, по горестям.
Спешат незваные - без спроса, без звонка.
Сражение окончено. Воцаряется тишина. «Если вокруг ни души - значит, окончился бой!». Каждый шаг открывает в слове «возвращение» новый оттенок… Возвращение - теперь уже не борьба, а погружение в мир, покой, благожелательность дома. Оно несет умиротворение не только измученному герою, но и его Защитнице. Сквозь реальные женские черты светится лик и образ Божьей матери:
…Скрипнет в пути колесо,
Вскрикнет младенец в яслях.
Не забывай, старина,
Что тебя ждет впереди
Та, что всегда у окна,
Тот, что всегда у груди!
Последняя песня альбома, казалось бы, воплощает обретенный Рай: «Жизнь не кончается, смерти нет…». Но название у неё двойственное - «Пастораль». И это бросает на неоспоримость и красоту Рая - оттенок зыбкости. Словно свеча горит в полумраке, огонек пламени вибрирует и искажает очертания… Тени меняются в размерах. Как это было в истоке, в самом начале:
Он и она над огарком свечи
Греют надежду в четыре ладони
Рай к концу путешествия - обретен, завоеван, достигнут. Но образ «пасторали» вносит в ясную позицию героя оттенок стилизации, сомнения. Возможно, придется все начинать заново. Ставить пластинку с начала… Опять открывать книгу на первой странице… Снова пускаться в путь. Впрочем, этот образ «вечного путешествия», не имеющего границ, тоже может подразумеваться в финальной песне: «Жизнь не кончается, смерти нет…».
В альбоме Алексея Захаренкова «Зима в Эдеме» меня больше всего поражает огромность расстояний, преодолённых автором и его героем: от космических межзвездных пространств - до кувшина с молоком и детской колыбели; от Ноя и волхвов - до блоковской Прекрасной Дамы; от детского кувыркания со снежной горки - до сражений на «Летучем голландце». За этим масштабным произведением чувствуется невероятная энергия сопряжения, желание объединить разнесенные во времени части целого… Стремление вернуть силу и действенность прежним идеалам - например, рыцарскому образу «служения» - взаправду, всерьез. Со всей самоотверженностью воина. С такой неистовостью веры, которая с трудом доступна взрослому, но естественна для ребёнка.
Именно поэтому альбом «Зима в Эдеме» получился «долгоиграющим» - как стрела, пущенная в удаленную цель… Способная лететь очень долго… И чем больше я его слушаю, тем больше в нем открывается оттенков и граней, тем труднее без него обходиться… Энергия действия, веры и любви, которая его породила, придает этому альбому качество поступка, собирающего мысль и намерение воедино. Источник его воздействия - много глубже самих песен… Они, скорее, - результат. Поэтому альбом и вовлекает слушателя в самое настоящее путешествие - на поиск того, что стало его истоком. А еще укрепляет в убеждении, что источник у всех нас - один. И, хотя бы раз добравшись до него, обретаешь умение и силу приводить туда других…