Про сахарную водичку,
или К вопросу о мимесисе
ЭВЖЕНИ: Ах, машер Присинька, почему же не согласиться? Ком се жоли: выходишь скрытно от всех, чрез сад, луна освещает твой путь, ты дрожишь, пугаешься всего; он выскакивает из-за дерева, ты падаешь в обморок и на его руки, он тебя, бесчувственную, несёт, сажает в коляску, вы скачете, венчаетесь... Ах, как это весело! Я тебе даю мон пароль, что если мне кто предложит бежать - я тотчас соглашусь и уйду. <...>
АГРАФЕНА СЕМЁНОВНА: Это истерика. Скорее гофманских капель, перья... У нас в Петербурге этим помогают в истерике...
ФЕННА СТЕПАНОВНА: Какая к чёрту истерика, я её отроду не знала и понятия не имею... Пришлось было в обморок падать, да не знала, как люди падают, хоть убей, не знала и не видела ни на ком обморока, так я скорей сюда побежала...
Григорий Квитка-Основьяненко. «Шельменко-денщик»
Достоевский, как пьяная нервная баба, вцепился в «сволочь» на Руси и стал пророком её.
Василий Розанов. «Опавшие листья. Короб первый»
Я давно заметила странное для меня свойство текстов Достоевского: в каком бы благодушном состоянии я ни приступала к чтению любого его произведения - примерно через полчаса, максимум через час, я начинала чувствовать какое-то неясное раздражение, беспокойство, сердечную тоску - и наконец откладывала... даже отбрасывала от себя книгу.
И так происходило всякий раз - ни одного его романа я не прочитала подряд, обязательно «перемежая» его тексты какими-нибудь другими (за исключением разве что «Преступления и наказания», и то во многом благодаря «морально устойчивой» фигуре Порфирия Петровича с его гениальными афоризмами: «Да и куда ему бежать, хе-хе! За границу, что ли? За границу поляк убежит, а не он, тем паче, что я слежу, да и меры принял. В глубину отечества убежит, что ли? Да ведь там мужики живут, настоящие, посконные, русские; этак ведь современно-то развитый человек скорее острог предпочтёт, чем с такими иностранцами, как мужички наши, жить, хе-хе!»; «А желчи-то, желчи в них во всех сколько! Да ведь это, я вам скажу, при случае своего рода рудник-с!» - и так далее до бесконечности).
Причём - в случае с Достоевским - это не были книги-вампиры, как, например, совершенно не вызывающие тягостного раздражения при чтении, но отнимающие твою собственную жизнь и реальное время (подменяя его собственным художественным и питаясь читательской энергией) те спруты, какими стали для меня «Клим Самгин» или «Иосиф и его братья»: я читала их по нескольку месяцев или даже по полгода (как это произошло с Томасом Манном), а по прочтении непременно заболевала жестокой простудой - они ослабляли иммунитет, питаясь жизненными соками своего читателя.
Нет, тексты Достоевского не втягивали меня в собственное пространство - а наоборот, выталкивали в реальный мир.
Я не могла долго выносить весь этот «надрыв в избе» - при всём моём уважении к таланту писателя и сочувствии к его героям!..
Разгадка пришла через годы - когда я прочитала работу Михаила Ямпольского «Демон и Лабиринт (Диаграммы, деформации, мимесис)»:
«Валерий Подорога предложил понятие “психомиметического события”, то есть такого телесного события, когда, например, скорость письма (в частности, у Достоевского) через миметические механизмы передаётся телу персонажа, которому приписывается повышенная динамика. Но эта же скорость письма воздействует на читателя, включая его в сферу “психомиметического события”.
Если понимать процесс чтения как “психомиметический процесс” (выражение Подороги), то текст может быть почти без остатка сведён именно к статусу “телесной партитуры”. Подорога так описывает работу текста Достоевского (хотя, без сомнения, эту характеристику можно отнести и к Гоголю): “...Достоевский в своих описаниях движения персонажей не видит, что он сам описывает, он только показывает, что эмоция “любопытство” определяется некоторой скоростью перемещения тела Лебедева в пространстве, ею же создаваемом, именно она сцепляет ряд глагольных форм, которые, будучи неадекватны никакому реальному движению тела, тем не менее создают психомиметический эффект переживания тела, захваченного навязчивым стремлением вызвать в Другом встречное движение и тем самым снять эмоциональное напряжение психомиметическим событием” (Подорога 1994: 88)» [Подорога Валерий. Человек без кожи. Материалы к исследованию Достоевского].
«Так вот где таилась погибель моя»!
Примерно тогда же (ну, несколькими годами ранее, поскольку книга «Детям моим. Воспоминанья прошлых дней» вышла в 1989 году) я прочитала у Павла Флоренского почти о том же:
«Но в нашей семье не было бы места Достоевскому. Он со своей истерикой у нас бы осёкся. Светский дом, или самодовольный дом, или безбожный дом он преодолел бы и перевернул бы всё его благополучие. Но наш отнюдь не был благополучным, напротив, в основе его был фатализм и чувство обречённости всего прекрасного. Именно поэтому-то хаосу был раз и навсегда преграждён доступ на этот остров; его можно было разрушить, но не возмутить скандалом.
Формальная светскость и холод внешних отношений были бы в нашем доме неприличны. Но не менее неприлично было бы патетическое. Рыдания, вопли, восклицания, - совершенно не могу представить себе чего-нибудь такого в нашем доме. А если бы Достоевский ворвался с этим в дом, то, ясно представляю, мама сказала бы нам, детям: “Пойдите, побегайте во дворе, Фёдор Михайлович болен”».
На этом месте, к сожалению, кончается найденная мной после долгих поисков в инете цитата (а никакой другой библиотеки, кроме электронной, у меня с некоторых пор, увы, нет), но я хорошо помню ключевую для меня фразу о том, что, велев детям побегать во дворе, самому Фёдор Михалычу взрослые, сделав вид, что ничего не произошло, предложили бы сахарной водички (очевидно, за неимением гофманских капель*).
Наверное, Достоевский невозможен для меня чисто миметически - у меня абсолютно иные темпо-, био-, психо- и прочие -ритмы...
Именно поэтому с некоторых пор при первых же попытках очередного «надрыва» со стороны очередного «фёдормихалыча» я убегаю куда-нибудь в сад, теряя тапочки и не успев предложить гостю даже сахарной водички...
«ШПАК: Да отчего же вы, маточка, располагали было в обморок упасть?
ФЕННА СТЕПАНОВНА: Ох, душечка Кирило Петрович, вы непременно должны вызвать капитана на поединок...
ШПАК: Я?... Его на поединок?...Что вам, маточка, это вздумалось посягать на жизнь мою?
ФЕННА СТЕПАНОВНА: Чтоб отомстить за мою и за вашу честь... Вызовите его, душечка, непременно; а чтоб он вас не убил, так вы нарочито, спрячьтесь подалее... а людей там на месте поставьте; он только что придёт, а они чтоб выскочили и порядочно его приколотили...
ШПАК: Да за что же?... Я всё ничего не знаю. <...>
ФЕННА СТЕПАНОВНА: Ох!.. язык не поворотится договаривать!.. Вообразите, душечка, из-за плетня целует мою руку и потом... пху... начал говорить мне любовные речи, и так сладко улещал меня, чтобы я с ним бежала...
ШПАК: Вы же, маточка, что на это? <...>
ФЕННА СТЕПАНОВНА: Ах, боже мой, Кирило Петрович! Не подумайте чего худого. Жалость по человечеству и ничего больше, хоть сейчас убейте, больше ничего. Я уж его и не видала, начала кричать не своим голосом и бросилась к вам.
ОПЕЦЬКОВСКИЙ: Сравнивая теперешнее происшествие с ходом европейской политики, я нахожу, что подобный изворот не новый. Когда английский министр Питт вздумал, в рассуждении реставрации, в... в... вот не вспомню, в котором это году... Тимофей Кондратьевич! Вы помните, в котором это году?
ЛОПУЦЬКОВСКИЙ: Это было в 32-м году, что я вояжировал из Чернигова в Воронеж и обратно...»...
* Я нашла, что входило в их состав: «Гофманские капли, лекарство, получаемое смешением 1 весовой части серного эфира с 2-3 частями винного спирта; против тошноты».
Продолжение впредь, ибо впереди мемуар о поездке в Старую Руссу и опоэтизирование Достоевского, чтобы читатели не подумали, будто бы я этого писателя «нэнавыжу» («он её - нэнавидит»; см. искандеровское «Созвездие Козлотура»). И почти сразу же последует как бы заключительная часть «триптиха»: я расскажу вам о лютой ненависти, которую испытывали мои ученики вечерней школы к стихам и вообще всей фигуре Маяковского...
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.
ЭВЖЕНИ: Ах, машер Присинька, почему же не согласиться? Ком се жоли: выходишь скрытно от всех, чрез сад, луна освещает твой путь, ты дрожишь, пугаешься всего; он выскакивает из-за дерева, ты падаешь в обморок и на его руки, он тебя, бесчувственную, несёт, сажает в коляску, вы скачете, венчаетесь... Ах, как это весело! Я тебе даю мон пароль, что если мне кто предложит бежать - я тотчас соглашусь и уйду. <...>
АГРАФЕНА СЕМЁНОВНА: Это истерика. Скорее гофманских капель, перья... У нас в Петербурге этим помогают в истерике...
ФЕННА СТЕПАНОВНА: Какая к чёрту истерика, я её отроду не знала и понятия не имею... Пришлось было в обморок падать, да не знала, как люди падают, хоть убей, не знала и не видела ни на ком обморока, так я скорей сюда побежала...
Григорий Квитка-Основьяненко. «Шельменко-денщик»
Достоевский, как пьяная нервная баба, вцепился в «сволочь» на Руси и стал пророком её.
Василий Розанов. «Опавшие листья. Короб первый»
Я давно заметила странное для меня свойство текстов Достоевского: в каком бы благодушном состоянии я ни приступала к чтению любого его произведения - примерно через полчаса, максимум через час, я начинала чувствовать какое-то неясное раздражение, беспокойство, сердечную тоску - и наконец откладывала... даже отбрасывала от себя книгу.
И так происходило всякий раз - ни одного его романа я не прочитала подряд, обязательно «перемежая» его тексты какими-нибудь другими (за исключением разве что «Преступления и наказания», и то во многом благодаря «морально устойчивой» фигуре Порфирия Петровича с его гениальными афоризмами: «Да и куда ему бежать, хе-хе! За границу, что ли? За границу поляк убежит, а не он, тем паче, что я слежу, да и меры принял. В глубину отечества убежит, что ли? Да ведь там мужики живут, настоящие, посконные, русские; этак ведь современно-то развитый человек скорее острог предпочтёт, чем с такими иностранцами, как мужички наши, жить, хе-хе!»; «А желчи-то, желчи в них во всех сколько! Да ведь это, я вам скажу, при случае своего рода рудник-с!» - и так далее до бесконечности).
Причём - в случае с Достоевским - это не были книги-вампиры, как, например, совершенно не вызывающие тягостного раздражения при чтении, но отнимающие твою собственную жизнь и реальное время (подменяя его собственным художественным и питаясь читательской энергией) те спруты, какими стали для меня «Клим Самгин» или «Иосиф и его братья»: я читала их по нескольку месяцев или даже по полгода (как это произошло с Томасом Манном), а по прочтении непременно заболевала жестокой простудой - они ослабляли иммунитет, питаясь жизненными соками своего читателя.
Нет, тексты Достоевского не втягивали меня в собственное пространство - а наоборот, выталкивали в реальный мир.
Я не могла долго выносить весь этот «надрыв в избе» - при всём моём уважении к таланту писателя и сочувствии к его героям!..
Разгадка пришла через годы - когда я прочитала работу Михаила Ямпольского «Демон и Лабиринт (Диаграммы, деформации, мимесис)»:
«Валерий Подорога предложил понятие “психомиметического события”, то есть такого телесного события, когда, например, скорость письма (в частности, у Достоевского) через миметические механизмы передаётся телу персонажа, которому приписывается повышенная динамика. Но эта же скорость письма воздействует на читателя, включая его в сферу “психомиметического события”.
Если понимать процесс чтения как “психомиметический процесс” (выражение Подороги), то текст может быть почти без остатка сведён именно к статусу “телесной партитуры”. Подорога так описывает работу текста Достоевского (хотя, без сомнения, эту характеристику можно отнести и к Гоголю): “...Достоевский в своих описаниях движения персонажей не видит, что он сам описывает, он только показывает, что эмоция “любопытство” определяется некоторой скоростью перемещения тела Лебедева в пространстве, ею же создаваемом, именно она сцепляет ряд глагольных форм, которые, будучи неадекватны никакому реальному движению тела, тем не менее создают психомиметический эффект переживания тела, захваченного навязчивым стремлением вызвать в Другом встречное движение и тем самым снять эмоциональное напряжение психомиметическим событием” (Подорога 1994: 88)» [Подорога Валерий. Человек без кожи. Материалы к исследованию Достоевского].
«Так вот где таилась погибель моя»!
Примерно тогда же (ну, несколькими годами ранее, поскольку книга «Детям моим. Воспоминанья прошлых дней» вышла в 1989 году) я прочитала у Павла Флоренского почти о том же:
«Но в нашей семье не было бы места Достоевскому. Он со своей истерикой у нас бы осёкся. Светский дом, или самодовольный дом, или безбожный дом он преодолел бы и перевернул бы всё его благополучие. Но наш отнюдь не был благополучным, напротив, в основе его был фатализм и чувство обречённости всего прекрасного. Именно поэтому-то хаосу был раз и навсегда преграждён доступ на этот остров; его можно было разрушить, но не возмутить скандалом.
Формальная светскость и холод внешних отношений были бы в нашем доме неприличны. Но не менее неприлично было бы патетическое. Рыдания, вопли, восклицания, - совершенно не могу представить себе чего-нибудь такого в нашем доме. А если бы Достоевский ворвался с этим в дом, то, ясно представляю, мама сказала бы нам, детям: “Пойдите, побегайте во дворе, Фёдор Михайлович болен”».
На этом месте, к сожалению, кончается найденная мной после долгих поисков в инете цитата (а никакой другой библиотеки, кроме электронной, у меня с некоторых пор, увы, нет), но я хорошо помню ключевую для меня фразу о том, что, велев детям побегать во дворе, самому Фёдор Михалычу взрослые, сделав вид, что ничего не произошло, предложили бы сахарной водички (очевидно, за неимением гофманских капель*).
Наверное, Достоевский невозможен для меня чисто миметически - у меня абсолютно иные темпо-, био-, психо- и прочие -ритмы...
Именно поэтому с некоторых пор при первых же попытках очередного «надрыва» со стороны очередного «фёдормихалыча» я убегаю куда-нибудь в сад, теряя тапочки и не успев предложить гостю даже сахарной водички...
«ШПАК: Да отчего же вы, маточка, располагали было в обморок упасть?
ФЕННА СТЕПАНОВНА: Ох, душечка Кирило Петрович, вы непременно должны вызвать капитана на поединок...
ШПАК: Я?... Его на поединок?...Что вам, маточка, это вздумалось посягать на жизнь мою?
ФЕННА СТЕПАНОВНА: Чтоб отомстить за мою и за вашу честь... Вызовите его, душечка, непременно; а чтоб он вас не убил, так вы нарочито, спрячьтесь подалее... а людей там на месте поставьте; он только что придёт, а они чтоб выскочили и порядочно его приколотили...
ШПАК: Да за что же?... Я всё ничего не знаю. <...>
ФЕННА СТЕПАНОВНА: Ох!.. язык не поворотится договаривать!.. Вообразите, душечка, из-за плетня целует мою руку и потом... пху... начал говорить мне любовные речи, и так сладко улещал меня, чтобы я с ним бежала...
ШПАК: Вы же, маточка, что на это? <...>
ФЕННА СТЕПАНОВНА: Ах, боже мой, Кирило Петрович! Не подумайте чего худого. Жалость по человечеству и ничего больше, хоть сейчас убейте, больше ничего. Я уж его и не видала, начала кричать не своим голосом и бросилась к вам.
ОПЕЦЬКОВСКИЙ: Сравнивая теперешнее происшествие с ходом европейской политики, я нахожу, что подобный изворот не новый. Когда английский министр Питт вздумал, в рассуждении реставрации, в... в... вот не вспомню, в котором это году... Тимофей Кондратьевич! Вы помните, в котором это году?
ЛОПУЦЬКОВСКИЙ: Это было в 32-м году, что я вояжировал из Чернигова в Воронеж и обратно...»...
* Я нашла, что входило в их состав: «Гофманские капли, лекарство, получаемое смешением 1 весовой части серного эфира с 2-3 частями винного спирта; против тошноты».
Продолжение впредь, ибо впереди мемуар о поездке в Старую Руссу и опоэтизирование Достоевского, чтобы читатели не подумали, будто бы я этого писателя «нэнавыжу» («он её - нэнавидит»; см. искандеровское «Созвездие Козлотура»). И почти сразу же последует как бы заключительная часть «триптиха»: я расскажу вам о лютой ненависти, которую испытывали мои ученики вечерней школы к стихам и вообще всей фигуре Маяковского...
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.