(no subject)
Школьная классика и...
Часть 1
..Попал или хотел попасть?
(А.С. Грибоедов, «Горе от ума»)
.
Вас не удивляет, что в описаниях школьных уроков литературы так часто возникает слово «травма»? Комментарии на родительских и книжных форумах пестрят фразами: «Школьные уроки литературы меня травмировали», «нанесли мне глубокую травму», «у меня психотравма от школьного изучения литературы». Уроки травмировали, учителя травмировали, литература травмировала… О школьных уроках словесности вспоминают как об изощренном психическом насилии, а иногда концентрация негатива наводит на мысль и о насилии физическом - столько же боли, столько же ненависти, столько же тщетного, неотрефлексированного желания забыть. И вечный вопрос - «как теперь жить с этим?».
«Я прочитала, как Герасим утопил собачку. А на уроке из нас будут выдавливать, что хотел сказать автор, что он имел в виду, что значит это описание и вон то, и все потеряет смысл. Но, наверное, это правильно, потому что если просто прочитать, то непонятно, как с этим жить. Наверное, урок литературы нужен для того, чтобы сильно не переживать о литературе».
По-моему, гениальное наблюдение. Хотя и страшное.
«Я не понимаю, почему для изучения литературы в школе выбрали именно эти произведения», - говорят родители, которые точно так же в свое время мучились над «что хотел сказать автор». При этом на уровне первого, ближайшего рефлекса в голове заложено: «Мой ребенок должен читать классику! Если он не читает классику - это плохо». Попробуйте, спросите собственных родителей, бабушек, дедушек, читали ли они классику в школе, а если да, то с каким чувством. Многие - если не успеют задуматься и не раскусят вовремя подвоха - с инстинктивной честностью ответят «нет» или «читали из-под палки». Некоторые спохватятся и начнут оправдываться: «Но, конечно, мы понимали, как это важно…».
Впрочем, о «смысле» классики в советской школе - чуть ниже.
Школьная словесность стала непреходящим кошмаром нескольких поколений. Настоящей поколенческой травмой. Разумеется, во все эпохи были те, кому, безлично выражаясь, «не повезло» по разным причинам со школьной словесностью. Причин множество, и даже их ассортимент вряд ли так уж сильно изменился со временем - от индивидуальных особенностей ученика (ММД, ведущая визуальность или аудиальность и т.д.) до откровенной ущербности методики. Почитайте рассказы В. Дорошевича - это настоящее гимназическое «хождение по мукам». Или Куприна - очерк «О Гоголе». Или Е. Водовозову - «На заре жизни» (про учителя Старова). Полный набор.
Были ли обратные случаи? Разумеется, были. Навскидку отсылаю интересующихся к «Далеким годам» К. Паустовского, учившегося в знаменитой Первой киевской гимназии (глава «Преподаватели гуманитарных наук»).
В XIX веке, несомненно, имелись свои трудности с преподаванием словесности, но именно сейчас, когда фонд литературной классики «золотого века» уже сложился окончательно, и, помимо Пушкина и Гоголя, в него вошли и Толстой, и Достоевский, и Чехов, как никогда сильным кажется ощущение не просто всепронизывающего уныния, а абсолютной бессмысленности происходящего. Удовольствие от школьного чтения становится редким исключением. Можно спорить, было ли оно нормой хоть когда-либо, особенно в рамках «принудительной и карательной» педагогики, с классно-урочной системой и отметками за успеваемость. Но, кажется, настолько исключением оно не бывало еще никогда, именно в силу осознаваемой всеми бесцельности и полного отсутствия внятных ответов на два вопроса: зачем нужна эта депрессивная, страшная, унылая литература (давайте уберем, отменим и т.д.) и как с этим жить, если уж ты пересилил себя и прочел. С чувствами, которые ушли «не по адресу», с пресловутым «своим мнением», которое непонятно куда совать, с черными провалами в тексте, с вечным вопросом: «Почему они (герои) ведут себя как идиоты и почему все это настолько безысходно?».
Зачем страдания, зачем настолько серьезно, зачем читать?
Серьезная литература - собственно, то, что называют классикой - всегда была нужна для «пробуждения души», как бы пафосно это ни звучало. По сути, для инициации. Для XIX века такой классикой была античность - подлинная и в литературной обработке, в первую очередь высоко-трагедийной. Вы помните, как в нее играли? Играли буквально, с именами (никнеймами?), сюжетами и персонажами.
«Матушка, а Аристид и Катон танцевали?..».
«Трудная» литература - она про испытания и страдания, как и вообще инициация. Естественно, правда? Когда тебя привязывают на ночь к дереву в лесу и нужно вытерпеть пристальное и не всегда дружелюбное внимание первозданного хаоса, который смотрит на тебя тысячью глаз и проверяет на стойкость. Когда тебе дают копье и говорят: «Иди и добудь своего первого зверя». Когда ты, впервые допущенный к участию в таинстве, впервые проходишь его вместе с взрослыми - как взрослый - и на твоих глазах умирает и воскресает бог, разрубленный на тысячу кусков. Когда это тебя спрашивают: «Не из учеников ли Его и ты?..», и на твои руки ложится тяжесть тела, снятого с креста.
Человек, не прошедший инициацию, умирает. В физическом смысле или в социальном. Во втором случае он навсегда обречен на низкий статус. Изгоя, слуги, «вечного ребенка» - зависимого, несамостоятельного, в традиционной культуре не имеющего права голоса.
Зачем всё это нужно?
Зачем христиане носят крестики - символическое изображение страдания и мученической смерти? Зачем древние египтяне и греки проходили через мистерии, заново разыгрывая сюжет об убитом боге? Почему в большинстве ролевых игр неизбежны потери, скорбь, гибель родных и близких - почему, в конце концов, так охотно, раз за разом, играются «тяжелые» сюжеты?
И только пропустив все-эти-ощущения через себя - поняв, приняв и пережив их как свои - инициируемый становится взрослым, то есть допущенным в мир, с его опасностями, страданиями, преодолениями и, разумеется, выходом вверх. В инициации всегда есть «выход вверх» - в слияние с мирозданием, с творцом, с вселенской гармонией, с собственной душой, непостижимой и неосознаваемой до сих пор, с другими людьми, которые прежде существовали как бы рядом с тобой, но не вместе.
В «трудной литературе» тоже всегда есть выход вверх, иногда скрытый, сложно формулируемый, иногда спорный здесь-и-сейчас. Но его нужно (и можно) увидеть, пережив на собственной шкуре, на собственных нервах то, что происходит с Татьяной Лариной, с Базаровым, с Раскольниковым, с князем Андреем. Пережить - и найти этот выход вместе с ними.
Не «что хотел сказать автор», а «что он сказал».
Можно возразить: «Сопереживать героям Дюма, Диккенса, Толкина, Роулинг, Тэффи, Лукьяненко [подставить нужное] я могу и хочу, а героям русской классики - нет, не могу и не хочу, тошно, скучно, непонятно». Читатель сталкивается с книгой, с которой непонятно что делать. Непонятно - ему, человеку, который уже в пять, в семь лет узнал, что такое книга и как над нею можно плакать, если страдает любимый герой. Ну или не любимый, а просто тот, которого жалко. Жалко и понятно. Редкий читающий ребенок умудряется дожить до среднешкольного возраста в атмосфере полного читательского комфорта. Кого-нибудь обязательно да убьют.
О том и речь. Мы разучились читать классику: непонятно зачем, непонятно о чем. И обрушивается она на наши головы в самый неподходящий момент - когда мне, подростку, и так тяжело, ведь я решаю вопросы вселенского масштаба.
По сути, весь разговор о том, что русская классика депрессивна и безнадежна (а зарубежная, кстати? неужели намного оптимистичнее? Остин, Диккенс, Теккерей, Гарди, Флобер, Бальзак, Мопассан…) - это неосознанные и полуосознанные поиски утраченного смысла чтения, признание того, что смысл и выход когда-то были. И должны быть.
«Выход вверх» есть в «Преступлении и наказании» - внезапный и яркий, как солнечный свет. Есть у Некрасова, который обычно остается одним из самых непонятных поэтов школьной программы - из-за огромных дыр в матчасти, до полной невозможности реконструировать картинку и понять, что же такое, собственно, происходит. Беспокойный и болезненный, как шевеление впервые проснувшейся совести у вполне благополучного, теплого человека, «выход вверх» есть у Салтыкова-Щедрина. Есть даже у Чехова, которого обычно считают «мега-депрессивным», - в прощении и всепринимающей, безусловной любви человека к человеку.
«Трудные» писатели ставят точку там, где дальше должен идти читатель.
Нечто, утратившее в современном сознании вербализируемый смысл, обрушивают на детей и подростков, с той разницей, что с них - старательно ограждаемых от «опасного мира», от выражения собственных эмоций, от табуируемых социальных «сложностей» - сняли задачу инициации. При этом им упорно продолжают вручать то, что для инициации необходимо. Увы, без единственно нужного инструмента - без смысла - это можно читать лишь отстраненно, как нечто не имеющее отношения к тебе. Но что хорошие книги нельзя читать отстраненно, «скользя», не проживая - это подросток, хотя бы минимально читающий, уже знает по своему личному опыту.
Получается какая-то непонятная чернуха. Серый туман, в котором бродят безобразные тени.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
Обязательно.