Из жизни недострелянных
Сергей Золовкин,
Эмма Чазова-Золовкина
Сергей Золовкин - известный российский журналист. О его судьбе можно писать романы: начав следователем, в 90-е годы попробовав себя в бизнесе, Золовкин приходит в журналистику и вскоре становится одним из самых известных корреспондентов «Новой газеты». 11 марта 2002 года на журналиста было совершено покушение, которое только чудом не оборвало его жизнь. Теперь он и его жена живут в Германии, спасаясь от преследований. Их совместная книга - «Из жизни недострелянных» - прямой и безыскусный рассказ о жизни «здесь» и «там». В книге этой каждый читатель найдет что-то свое: кого-то заинтересуют рассказы о страшных 90-х или о «рутине» жизни следователя в «тихом» районе в Казахстане, кого-то - бытовые очерки о жизни в Германии.
Книга «Из жизни недострелянных» готовится к изданию в НП "Дом искусств". В журнале "Performance" № 1 - 2 за этот год была опубликована одна из начальных глав, которую я предлагаю вашему вниманию.
Просьба к тем, кто хотел бы приобрести книгу, написать мне личное сообщение или отметиться в этом посте. Ориентировочная цена - 350 рублей.
"ЖИВИ, ПАЦАН!"
Первый раз всю зыбкость границы между жизнью и небытием я ощутил в Новой Шульбе, крохотном районном центре. Там всё было по-домашнему. Паслись гуси во дворе отделения милиции, разместившегося в бывшей барской конюшне. Густой аромат наваристого борща доносился из бухгалтерии, совмещенной с отделом кадров и секретариатом: кассирша Ниночка подрабатывала поварихой, наливая каждому всего за 15 копеек тарелку с «горкой» и добавкой.
И Садовский, лучший тракторист, страдавший запойным пьянством, как-то буднично, по-семейному, учинил кровавую свою разборку с сожительницей Лизой Полуэктовой.
То, что погуливала она с начальником машинотракторной мастерской Арнольдом Гейнцем, ни для кого в деревне секретом не было. Но и Арнольд Генрихович на загулы Паши Садовского смотрел сквозь пальцы. Напившись, Паша обычно отсыпался. А тут сожительницу во дворе поймал, правую руку к колоде придавил и отрубил наискось половину ладони.
Не только юристам, но и всему мужскому населению Новой Шульбы дело казалось абсолютно понятным: догулялась Лизка до самой до беды. Но и Пашка тоже хорош. Нет бы навешать, как положено, «крендюлей». А он сразу за топор.
Садовский участковому Гришунину сдался сам. Стянул вначале обрубок вожжами, чтобы лишившаяся чувств Полуэктова кровью не истекла. Нашел в кладовке «Московскую», припрятанную запасливой сожительницей к майским праздникам. Опустошил ее из горла и пошел к лейтенанту с повинной. Гришунин привез задержанного в мотоциклетной коляске:
- Принимайте Анику-воина, обрабатывайте!
А чего тут было обрабатывать? Полная, можно сказать, очевидность. Дежурная рутина. Полуэктову в больнице допросил и на медицинское освидетельствование в Семипалатинск отправил. Хотя и так было понятно: тяжкие телесные со стойкой утратой трудоспособности.
Садовский ничего не отрицал и повторял монотонно:
- Моя вина. И она виновата.
Окровавленный топор, по уму, надо было криминалистам в областной центр тоже отвезти. Но - конец первого квартала! Итоги по направленным в суд делам требуется подбить. Прокурор каждый день поторапливает:
- Давай-давай, Золовкин, получай справку о прежних судимостях, предъявляй обвинение по части второй статьи девяносто третьей, а я заключение и без твоей экспертизы подпишу.
Да и Нариман Окапович, начальник райотдела, над душой стоит:
- У нас тут по раскрытию тяжких - недобор, понимаш! Чего тут еще выяснять, понимаш? Всё понятно, пиши быстрей! С судьей, понимаш, я уже договорился.
Сижу, пишу.
Кабинет у меня был угловой, самый дальний. За окном полураспахнутым, незарешеченным, сходит последний снег, пробивается нежная травка на взгорке, темная ленточка леса тянется по берегу Иртыша. На самой окраине села расположен наш райотдел, тихий и сонный. И район Новошульбинский весь такой маленький, смирный, для начальства областного незаметный, в плане карьеры милицейской абсолютно бесперспективный.
- …Обвиняется в том, что будучи ранее судимым, находясь в нетрезвом состоянии, на почве личных неприязненных отношений, 17 апреля 1975 года…
Отрываюсь от клавиш трескучей, как пулемет, машинки. Бросаю взгляд на подследственного. И - цепенею! Садовский уже не обвисает на стуле, согбенный и безучастный. Бесшумно распрямился во весь свой двухметровый рост, занес надо мной тот самый топор, что поленился я, сачок эдакий, отправить на биохимическую и трассологическую экспертизы. И так беспечно прислонил к тумбе казенного стола между собой и арестованным.
Еще мгновение, и хрястнет теменная кость, распадется череп на половинки. Такое уже было по делу Супонина. Или - в драке между бородулихинскими и шульбинскими? Нет, точно, это Супонин по пьяной лавочке развалил надвое башку Заикину.
- Блин, заляпает сейчас мозгами, дело, как его потом прокурору нести! - бьет в виски еще одна дурацкая мысль.
Надо бы отшатнуться, попробовать отшвырнуть от себя стол или массивный «Ундервуд», загородиться хоть чем-то… Или сделать блок левой рукой - она к топору ближе. Под углом к его руке и обязательно не под лезвие. С одновременным шагом вперед, подныриванием и «ослаблением противника путем удара пяткой либо носком сапога в голеностоп или коленную область».
Только какая тут, на хрен, «коленная область»! Мои ноги, ставшие вмиг ватными, застряли между канцелярскими тумбами. И потом, от взлетевшего топора, как от опускающегося лома - нет приема!
А Паша свое дело знает. Паша рубит наверняка. С одного замаха. Особенно, когда озвереет. А с чего это он тогда озверел? Напившись, всегда мирно спит. А тут Полуэктова разбудила, потребовала сапоги, грязью заляпанные, снять, раздеться. Он ей:
- Ты лучше Гейнца своего раздевай!
Она, дура:
- Да уж лучше культурного человека, чем такую, как ты, пьянь.
Паша догнал ее во дворе. Поволок в избу. Лизка рванулась в сторону, закричала. Паша от сопротивления, по его собственному выражению, стал звереть. Точно, «от ее криков и сопротивления я как будто озверел, голова стала мутная…».
Стараюсь не двигаться. Приказываю рукам не заслонять беззащитной головы.
- Хорошо, Паш, что ты вещдок этот с дороги убрал. Поставь-ка топор вон к той стенке.
И - утыкаюсь носом в машинку. Какая же она старая и замызганная! Сто раз себе говорил, надо почистить. Когда теперь успею?
«Прровшшыдсьт…». Господи, чего это я печатаю в постановлении о предъявлении обвинения? Такой важный документ в деле! Как я его завтра Кравченко понесу? Прокурор у нас, хотя и слабо пьющий, зато крепко придирчивый. Заставит все переделывать. А то и на ДС, дополнительное расследование, направит.
Как же громко клацают клавиши! Но слышу всё. Вот под низеньким окном победно загоготал гусак Вася. Сволочная птица! Мужиковского, старшего и единственного на район опера БХСС, не трогает. Толика Тарасенко, добродушного нашего сыскаря, обожающего жареную гусятинку, боится. Даже сержанта Шалыгина, периодически разгоняющего в разные стороны стаю своим мотоциклом «Урал», предпочитает огибать стороной. А меня постоянно щиплет за лампасы. Портит казенное имущество. Не уважает следствие ни с какой, блин, стороны…
«Ллулкшшарыз…». Странно, но я всё еще попадаю в какие-то буквы, всё еще слышу чириканье воробьев за окном. Садовский, наверное, тоже их слышит. И, возможно, оглядывается на ленточный бор вдали. Он успеет туда добежать без проблем. Дежурная часть - в другом конце конюшни. Зато Мужиковский - через глинобитную перегородку. Но какой борец с хищениями социалистической собственности после обеда будет сидеть в кабинете? Наверняка опять угощается на халяву в райпо.
Господи, как много и как стремительно копится всякого хлама в «шкафу», который сейчас будут разбивать вдребезги! Но почему он не бьет? И почему заскрипел стул напротив? Я смотрю на Садовского. Он с каким-то диковатым изумлением смотрит на меня. И уже сидит. Топор прислонил к стенке, как я и попросил.
Стараясь не суетиться, очень неторопливо беру вещдок, медленно запираю его в железный ящик, напоминающий сундук, ключ от висячего замка заталкиваю поглубже в галифе, делаю долгую паузу и только потом зову по внутреннему телефону дежурного по райотделу. Боже, как же Яшка Шалыгин бесконечно долго топает по коридору!
Но вот Садовского уводят. Студеная колодезная водица льется за воротник, попадает на китель, на погоны. Зубы стучат о горлышко мутноватого, давно не мытого графина. Нет приятней в мире посуды!
Через неделю пришла из Актюбинска копия приговора. 20 лет назад, в моем как раз возрасте, Садовский отрубил голову жене. И покалечил топором дочку. Приревновал дико, незаслуженно. Всё время думал: трехлетняя Настенька не от него. Девочка осталась хромой, воспитывалась в детдоме, с отцом больше так никогда и не свиделась.
- Меня бы ты тоже, того?.. - спросил я Садовского перед самым судом.
- А х… его знает, - пожал он плечами, - скорее всего. Свободы сильно захотелось. Но ты ведь не дернулся. Не пикнул даже. Всё как-то не так у тебя получилось, начальник. Голову мне подставил. Я ж не зверюга какая. Вот если бы побежал, тогда точно…
Уже под конвоем, на выходе в судебный зал, Садовский обернулся, выдавил среднее между улыбкой и ухмылкой:
- Папирос принес бы, лейтенант! Как…подарок за подарок. И потом это… Жить будешь до-олго, пацан!
Эмма Чазова-Золовкина
Сергей Золовкин - известный российский журналист. О его судьбе можно писать романы: начав следователем, в 90-е годы попробовав себя в бизнесе, Золовкин приходит в журналистику и вскоре становится одним из самых известных корреспондентов «Новой газеты». 11 марта 2002 года на журналиста было совершено покушение, которое только чудом не оборвало его жизнь. Теперь он и его жена живут в Германии, спасаясь от преследований. Их совместная книга - «Из жизни недострелянных» - прямой и безыскусный рассказ о жизни «здесь» и «там». В книге этой каждый читатель найдет что-то свое: кого-то заинтересуют рассказы о страшных 90-х или о «рутине» жизни следователя в «тихом» районе в Казахстане, кого-то - бытовые очерки о жизни в Германии.
Книга «Из жизни недострелянных» готовится к изданию в НП "Дом искусств". В журнале "Performance" № 1 - 2 за этот год была опубликована одна из начальных глав, которую я предлагаю вашему вниманию.
Просьба к тем, кто хотел бы приобрести книгу, написать мне личное сообщение или отметиться в этом посте. Ориентировочная цена - 350 рублей.
"ЖИВИ, ПАЦАН!"
Первый раз всю зыбкость границы между жизнью и небытием я ощутил в Новой Шульбе, крохотном районном центре. Там всё было по-домашнему. Паслись гуси во дворе отделения милиции, разместившегося в бывшей барской конюшне. Густой аромат наваристого борща доносился из бухгалтерии, совмещенной с отделом кадров и секретариатом: кассирша Ниночка подрабатывала поварихой, наливая каждому всего за 15 копеек тарелку с «горкой» и добавкой.
И Садовский, лучший тракторист, страдавший запойным пьянством, как-то буднично, по-семейному, учинил кровавую свою разборку с сожительницей Лизой Полуэктовой.
То, что погуливала она с начальником машинотракторной мастерской Арнольдом Гейнцем, ни для кого в деревне секретом не было. Но и Арнольд Генрихович на загулы Паши Садовского смотрел сквозь пальцы. Напившись, Паша обычно отсыпался. А тут сожительницу во дворе поймал, правую руку к колоде придавил и отрубил наискось половину ладони.
Не только юристам, но и всему мужскому населению Новой Шульбы дело казалось абсолютно понятным: догулялась Лизка до самой до беды. Но и Пашка тоже хорош. Нет бы навешать, как положено, «крендюлей». А он сразу за топор.
Садовский участковому Гришунину сдался сам. Стянул вначале обрубок вожжами, чтобы лишившаяся чувств Полуэктова кровью не истекла. Нашел в кладовке «Московскую», припрятанную запасливой сожительницей к майским праздникам. Опустошил ее из горла и пошел к лейтенанту с повинной. Гришунин привез задержанного в мотоциклетной коляске:
- Принимайте Анику-воина, обрабатывайте!
А чего тут было обрабатывать? Полная, можно сказать, очевидность. Дежурная рутина. Полуэктову в больнице допросил и на медицинское освидетельствование в Семипалатинск отправил. Хотя и так было понятно: тяжкие телесные со стойкой утратой трудоспособности.
Садовский ничего не отрицал и повторял монотонно:
- Моя вина. И она виновата.
Окровавленный топор, по уму, надо было криминалистам в областной центр тоже отвезти. Но - конец первого квартала! Итоги по направленным в суд делам требуется подбить. Прокурор каждый день поторапливает:
- Давай-давай, Золовкин, получай справку о прежних судимостях, предъявляй обвинение по части второй статьи девяносто третьей, а я заключение и без твоей экспертизы подпишу.
Да и Нариман Окапович, начальник райотдела, над душой стоит:
- У нас тут по раскрытию тяжких - недобор, понимаш! Чего тут еще выяснять, понимаш? Всё понятно, пиши быстрей! С судьей, понимаш, я уже договорился.
Сижу, пишу.
Кабинет у меня был угловой, самый дальний. За окном полураспахнутым, незарешеченным, сходит последний снег, пробивается нежная травка на взгорке, темная ленточка леса тянется по берегу Иртыша. На самой окраине села расположен наш райотдел, тихий и сонный. И район Новошульбинский весь такой маленький, смирный, для начальства областного незаметный, в плане карьеры милицейской абсолютно бесперспективный.
- …Обвиняется в том, что будучи ранее судимым, находясь в нетрезвом состоянии, на почве личных неприязненных отношений, 17 апреля 1975 года…
Отрываюсь от клавиш трескучей, как пулемет, машинки. Бросаю взгляд на подследственного. И - цепенею! Садовский уже не обвисает на стуле, согбенный и безучастный. Бесшумно распрямился во весь свой двухметровый рост, занес надо мной тот самый топор, что поленился я, сачок эдакий, отправить на биохимическую и трассологическую экспертизы. И так беспечно прислонил к тумбе казенного стола между собой и арестованным.
Еще мгновение, и хрястнет теменная кость, распадется череп на половинки. Такое уже было по делу Супонина. Или - в драке между бородулихинскими и шульбинскими? Нет, точно, это Супонин по пьяной лавочке развалил надвое башку Заикину.
- Блин, заляпает сейчас мозгами, дело, как его потом прокурору нести! - бьет в виски еще одна дурацкая мысль.
Надо бы отшатнуться, попробовать отшвырнуть от себя стол или массивный «Ундервуд», загородиться хоть чем-то… Или сделать блок левой рукой - она к топору ближе. Под углом к его руке и обязательно не под лезвие. С одновременным шагом вперед, подныриванием и «ослаблением противника путем удара пяткой либо носком сапога в голеностоп или коленную область».
Только какая тут, на хрен, «коленная область»! Мои ноги, ставшие вмиг ватными, застряли между канцелярскими тумбами. И потом, от взлетевшего топора, как от опускающегося лома - нет приема!
А Паша свое дело знает. Паша рубит наверняка. С одного замаха. Особенно, когда озвереет. А с чего это он тогда озверел? Напившись, всегда мирно спит. А тут Полуэктова разбудила, потребовала сапоги, грязью заляпанные, снять, раздеться. Он ей:
- Ты лучше Гейнца своего раздевай!
Она, дура:
- Да уж лучше культурного человека, чем такую, как ты, пьянь.
Паша догнал ее во дворе. Поволок в избу. Лизка рванулась в сторону, закричала. Паша от сопротивления, по его собственному выражению, стал звереть. Точно, «от ее криков и сопротивления я как будто озверел, голова стала мутная…».
Стараюсь не двигаться. Приказываю рукам не заслонять беззащитной головы.
- Хорошо, Паш, что ты вещдок этот с дороги убрал. Поставь-ка топор вон к той стенке.
И - утыкаюсь носом в машинку. Какая же она старая и замызганная! Сто раз себе говорил, надо почистить. Когда теперь успею?
«Прровшшыдсьт…». Господи, чего это я печатаю в постановлении о предъявлении обвинения? Такой важный документ в деле! Как я его завтра Кравченко понесу? Прокурор у нас, хотя и слабо пьющий, зато крепко придирчивый. Заставит все переделывать. А то и на ДС, дополнительное расследование, направит.
Как же громко клацают клавиши! Но слышу всё. Вот под низеньким окном победно загоготал гусак Вася. Сволочная птица! Мужиковского, старшего и единственного на район опера БХСС, не трогает. Толика Тарасенко, добродушного нашего сыскаря, обожающего жареную гусятинку, боится. Даже сержанта Шалыгина, периодически разгоняющего в разные стороны стаю своим мотоциклом «Урал», предпочитает огибать стороной. А меня постоянно щиплет за лампасы. Портит казенное имущество. Не уважает следствие ни с какой, блин, стороны…
«Ллулкшшарыз…». Странно, но я всё еще попадаю в какие-то буквы, всё еще слышу чириканье воробьев за окном. Садовский, наверное, тоже их слышит. И, возможно, оглядывается на ленточный бор вдали. Он успеет туда добежать без проблем. Дежурная часть - в другом конце конюшни. Зато Мужиковский - через глинобитную перегородку. Но какой борец с хищениями социалистической собственности после обеда будет сидеть в кабинете? Наверняка опять угощается на халяву в райпо.
Господи, как много и как стремительно копится всякого хлама в «шкафу», который сейчас будут разбивать вдребезги! Но почему он не бьет? И почему заскрипел стул напротив? Я смотрю на Садовского. Он с каким-то диковатым изумлением смотрит на меня. И уже сидит. Топор прислонил к стенке, как я и попросил.
Стараясь не суетиться, очень неторопливо беру вещдок, медленно запираю его в железный ящик, напоминающий сундук, ключ от висячего замка заталкиваю поглубже в галифе, делаю долгую паузу и только потом зову по внутреннему телефону дежурного по райотделу. Боже, как же Яшка Шалыгин бесконечно долго топает по коридору!
Но вот Садовского уводят. Студеная колодезная водица льется за воротник, попадает на китель, на погоны. Зубы стучат о горлышко мутноватого, давно не мытого графина. Нет приятней в мире посуды!
Через неделю пришла из Актюбинска копия приговора. 20 лет назад, в моем как раз возрасте, Садовский отрубил голову жене. И покалечил топором дочку. Приревновал дико, незаслуженно. Всё время думал: трехлетняя Настенька не от него. Девочка осталась хромой, воспитывалась в детдоме, с отцом больше так никогда и не свиделась.
- Меня бы ты тоже, того?.. - спросил я Садовского перед самым судом.
- А х… его знает, - пожал он плечами, - скорее всего. Свободы сильно захотелось. Но ты ведь не дернулся. Не пикнул даже. Всё как-то не так у тебя получилось, начальник. Голову мне подставил. Я ж не зверюга какая. Вот если бы побежал, тогда точно…
Уже под конвоем, на выходе в судебный зал, Садовский обернулся, выдавил среднее между улыбкой и ухмылкой:
- Папирос принес бы, лейтенант! Как…подарок за подарок. И потом это… Жить будешь до-олго, пацан!