"Братья Карамазовы" как роман о счастливом браке
«Братья Карамазовы» как роман о счастливом браке
Татьяна Касаткина
Сказать, что «Братья Карамазовы» - это семейный роман, наверное, в некотором смысле, банальность. Но высказывание: «Роман “Братья Карамазовы” - это роман о счастливом браке», - возможно, не столь очевидно. Эту неочевидность я бы сравнила с неочевидностью Алексея Федоровича Карамазова в качестве главного героя романа. Да они, пожалуй, и связаны друг с другом напрямую - этот неочевидный герой и эта неочевидная тема произведения…
Известно, что к посвящениям своих произведений Ф.М. Достоевский относился очень серьезно. «Когда посвящаешь, то как будто говоришь публично тому, кому посвящаешь: “Я о Вас думал, когда писал это”», - объясняет он в письме к Софье Ивановой свой отказ посвятить роман «Бесы» другой просившей его об этом племяннице [1].
Роман «Братья Карамазовы» посвящен Анне Григорьевне Достоевской. А когда Достоевский думал об Анне Григорьевне, он думал прежде всего и по большому счету не об умершем маленьком сыне и, уж тем более, не о каких-то особенностях поведения и речи, подмеченных у нее и (как часто отмечают исследователи, анализируя это посвящение) послуживших материалом для романа, - он думал о счастливом браке.
Еще в самом начале этого брака, за границей, уехав в Гомбург для игры на рулетке, он пишет ей почти сразу по отъезде: «Всё думал о тебе и воображал: зачем я мою Аню покинул. Всю тебя вспомнил, до последней складочки твоей души и твоего сердца, за всё это время, с октября месяца начиная, и понял, что такого цельного, ясного, тихого, кроткого, прекрасного, невинного и в меня верующего ангела, как ты, - я и не стою. Как мог я бросить тебя? Зачем я еду? Куда я еду? Мне Бог тебя вручил, чтоб ничего из зачатков и богатств твоей души и твоего сердца не пропало, а напротив, чтоб богато и роскошно взросло и расцвело; дал мне тебя, чтоб я свои грехи огромные тобою искупил, представив тебя Богу развитой, направленной, сохраненной, спасенной от всего, что низко и дух мертвит; а я (хоть эта мысль беспрерывно и прежде мне втихомолку про себя приходила, особенно когда я молился) - а я такими бесхарактерными, сбитыми с толку вещами, как эта глупая теперешняя поездка моя сюда, - самоё тебя могу сбить с толку. Ужас как грустно стало мне вчера» [2].
Невозможно не заметить, что Достоевский думает о своих задачах в браке в терминах отчасти, так сказать, садоводческих и земледельческих, словно соотнося вручение ему Богом жены с вручением Адаму земли, на которой он был призван стать хозяином и работником. Адам, как известно, «бесхарактерными и сбитыми с толку вещами» (эти определения Достоевского очень годятся для описания грехопадения) довел дело до того, что земля была проклята за него и должна была порождать терние и волчцы. Эта перспектива начинает как кошмар маячить и перед Достоевским. В сущности, он понимает, что вместо того, чтобы представить Богу вверенную ему душу возделанной, «развитой, направленной, сохраненной, спасенной», он может сбить ее с пути, умыкнуть у Господа, «сбить с толку»…
Один из самых навязчивых - и одновременно незаметных на первый взгляд - мотивов в романе «Братья Карамазовы» - мотив умыкания невесты.
Характерно, что все и начинается с того, что Федор Павлович Карамазов оба раза женится увозом, и это в романе подчеркнуто, причем каждый раз невеста не имеет представления, кто такой ее жених и что ее ожидает.
Обе свадьбы Федора Павловича - это ошибка невесты, в результате которой она попадает в сущий ад.
Неоднократно писали об инфернальных коннотациях Мокрого, куда тоже умыкают невесту - Грушеньку. Адские муки переживает Катя, стремящаяся остаться верной бросившему ее жениху и отказывающая тому, кто в нее влюблен. Адские муки выпадают на долю Лизы, чье воображение соблазнено Иваном.
В романном мире с мотивом увоза оказывается тесно сопряжен мотив ошибки невесты, не узнавшей истинного любимого.
Наиболее очевиден этот мотив, конечно, в случае с Грушенькой, уезжающей от Мити в Мокрое к «первому, бесспорному» только для того, чтобы понять, что любит-то она одного лишь Митю.
Этот мотив умыкания невесты заявлен в романе со ссылкой на одно из своих древнейших воплощений: Элевсинские мистерии, присутствующие в тексте непосредственно - отрывком из стихотворения Шиллера «Элевзинский праздник». Начало всех событий в лежащем в основе мистерий мифе - это похищение Коры (Персефоны, Прозерпины) Аидом - увоз, умыкание невесты, которая исчезает с земли и поселяется в Аиде (аду).
Характерно, что Аид - это название и места, и его владыки, что соотносится с одной из центральных идей романа - ад делают адом те, кто там обитает.
Во всех толкованиях мистерий Кора соотносилась с человеческой душой, умыкаемой из своих небесных жилищ, увлекаемой в земное бытие, восхождению откуда и обучали в мистериях. Кора увозится Аидом - обманным женихом, спасается Иакхом - по разным версиям мифа - сыном и/или истинным женихом бессмертной души.
Соединение в одном облике сына и истинного жениха вряд ли может смутить христианина, вдумывавшегося в основы своей религии. Христос - Сын человечества, принесшего ему, как поется в рождественской стихире, «чистую Деву Мати», и одновременно - Жених человечества, ставшего Церковью; Сын и Жених всякой жаждущей спасения и света души.
Характерно, что эпиграф к роману, взятый из Евангелия от Иоанна: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12, 24), - это евангельский текст, в наибольшей степени относящийся и к Элевсинским мистериям, где младенец-Иакх - колос, выбившийся из ада - и из чрева Персефоны, возносящийся ввысь, но и душу ее возносящий с собою.
Интересно, с этой точки зрения, то обстоятельство, что жены Федора Павловича, умыкнутые им, все мертвы (в земле), и все оставили сыновей, из них проросших и покинувших адское место родительского дома, причем сходство или производность качеств сыновей по отношению к матерям подчеркнуты.
В свете сказанного неслучайным представляется и то настойчиво отмеченное и странное (потому что как бы ни для чего не пригодившееся в романе) обстоятельство, что Алексей приезжает в родной дом исключительно с целью найти могилу матери.
Но, прежде всего, эпиграф имеет отношение к самому сокровенному брака, к тому, что собственно и есть его осуществление. Один из древнейших и вечных образов - сеятель как муж земли, жена - как поле возделываемое. Но одновременно притча о сеятеле в Евангелии в своем толковании переводит разговор в духовный план, и уже душа оказывается землей (плодородной или нет), а Сеятелем оказывается Господь.
Таким образом, мотив брака разворачивается на трех уровнях: муж - жена; человечество - земля; Христос - человечество.
Муж взращивает и возделывает жену, как человечество - землю, как Христос - человечество [3].
И на каждом уровне есть столь пугающая Достоевского в его собственном браке возможность сбить с пути и толку воспитуемого, стать для него низводящим Аидом, а не возводящим Иакхом; или - для воспитуемого - совершить неверный выбор, возможный даже и в том случае, если муж один и не имеет соперника: пойти за низменными страстями мужа, а не за его высокими стремлениями, выбрать в нем соблазнителя, а не спасителя.
На непосредственно событийном уровне романа мы только и имеем дело, что с необходимостью выбора истинного жениха (Груша, Катя, Лиза, даже госпожа Хохлакова, колеблющаяся между Ракитиным и Петром Ильичом Перхотиным (кстати, эта «бестолковая» дама делает правильный выбор гораздо быстрее, чем все остальные невесты романа)); на уровне, к которому нас отсылают Элевсинские мистерии, речь идет о союзе человека с землею, когда самая необходимость возделывать землю созидает благородство человека («Чтоб из низости душою мог подняться человек, с древней матерью-землею он вступи в союз навек…»); на уровне «Великого инквизитора» и «Каны Галилейской» речь идет о попытке умыкания человечества у его истинного Жениха и о вечном браке, где Христос - Жених.
Причем все эти три уровня в романе существуют неотрывно друг от друга, как единое задание человека.
Неотрывно они существуют уже на уровне введенных Достоевским в исповедь Мити текстов.
«Элевзинский праздник» начинается с сошествия на землю матери «похищенной Прозерпины» - ищущей дочь, но об этом больше не будет сказано ни слова - словно истинной целью схождения в этот ад («лишь дымятся тел остатки на кровавых алтарях») явилось устройство человечества - или, точнее, словно потерянная, умыкнутая Аидом дочь и есть это самое человечество. Церера научает человека возделывать землю («чтоб из низости душою мог подняться человек / с древней матерью-землею он вступи в союз навек»), и как бы в ответ на союз с землею и на первую чистую жертву, являются боги, вступающие в союз с человеком, в знак чего возводится храм, в котором заключается первый брачный союз людей («сводит с юношей прекрасным в храме деву красоты»).
«Песнь Радости» (Шиллера-Тютчева) изгоняет из круга, собранного Радостью вокруг Отца, всех, кто не любил невесту или брата «на сей земли». В сущности, получается, что вступить в союз с Богом не может никто, у кого нет опыта союза с человеком и с землей-природой.
Здесь, кстати, ответ, данный Достоевским Леонтьеву еще задолго до вопрошания последнего. Человек не может устремиться к Богу мимо человека и мимо земли-природы, отвергая их и оставляя их на погибель, потому что в этом случае он вынужден будет отойти «из круга прочь с слезами».
Характерно, что для Достоевского принципы, развиваемые в романе, не разнились от жизненных, и его самым большим желанием было купить и оставить в наследство детям землю, чтобы они были гражданами, а не «стрюцкими», потому что «земля благородит».
В романе, как только невеста выбирает правильно, или когда она обращается к истинному жениху, неизменно (и при этом странно, неожиданно и неоправданно в плоскости сюжета) возникает разговор о земле и о работе на земле.
Груша в Мокром, ровно в тот момент, когда союз их с Митей решен окончательно, предлагает ему взять у нее деньги, чтобы отдать Кате: «А мы пойдем с тобой лучше землю пахать. Я землю вот этими руками скрести хочу» (14, 399).
Лиза говорит Алеше, в момент мгновенного возврата к нему, в главе «Бесенок»: «А знаете, я хочу жать, рожь жать. Я за вас выйду, а вы станете мужиком, настоящим мужиком, у нас жеребеночек, хотите?» (15, 21). Прочитанные здесь В.В. Беляевым поверхностно зашифрованные брачные мотивы: «рожь жать» - «рожать», «мужиком» - «мужиком», «у нас жеребеночек» - «у нас же ребеночек» только подчеркивают эту слитость в концепции романа брака мужа с женой и брака человека с землей. Словно, выбрав правильно, осуществив человеческий союз, устранив первый уровень раздробленности, ничего иного и сделать нельзя, как попытаться устранить второй - работой на земле, заботой о земле.
Неразрывно соединены все три уровня в главе «Кана Галилейская».
Характерно, что начиная вслушиваться в чтение, на слове «брак» («Зван же бысть Иисус и ученицы Его на брак»; 14, 326) Алеша вспоминает Грушеньку, поехавшую в Мокрое «на пир», а в следующем абзаце вспоминает Митю, и как раз в связи с его гимном к радости, тем самым тесно связывая «Кану» с пиром в Мокром и с исповедью Мити.
Бедный человеческий брак, который посетил Иисус, когда «не пришел еще час Его», становится прообразом великого и вечного празднества - брака Христа с человечеством (а не отдельной пары, у которой, согласно записи Достоевского «Маша лежит на столе…», «мало остается для всех»), и однако, как всякий первообраз, брак Христа с человечеством не устраняет прообраза, и молодые, и премудрый архитриклин остаются на своих местах в видении Алеши, но из скромного гостя превращается Иисус в всевластного и бесконечно милостивого хозяина, «новых гостей ждет, новых беспрерывно зовет и уже на веки веков» (14, 327).
Но, увидев брак Христа с человечеством, присутствовавший на этом браке Алеша первым движением по возвращении из видения повергается на землю, обнимает ее, целует «плача, рыдая и обливая своими слезами» и исступленно клянется «любить ее, любить во веки веков» (14, 328). Очевидно брачный характер Алешиного повержения на землю отметил Геза Хорват. Брак Христа с человечеством «на веки веков» словно оказывается невозможен без, словно непременно предполагает брак человека с землей «во веки веков».
Брак Христа с человечеством не уводит человека от земли, но впервые по-настоящему и накрепко сводит человека с землею.
Восстановленные связи брака в Кане и пира в Мокром позволяют адекватно прочесть и поэму «Великий инквизитор».
Человечество очевидно оказывается там умыкнутой невестой, и недаром воспроизводится картина «Элевзинского праздника» «дымятся тел остатки на кровавых алтарях» - «в великолепных автодафе сжигали злых еретиков». Христос приходит именно туда, где «затрещали костры» (14, 226), подчеркнет Иван. В черновиках отчетливо выражена причина прихода Христа в поэме: «Это было движение любви: хоть посмотрю на них, хоть пройду между ними, хоть прикоснусь к ним» (15, 232).
Христос - истинный Жених - сходит в ад к умыкнувшему человечество сопернику - и Он так же уважает права соблазненной невесты, как Митя, отправляющийся в Мокрое и желающий лишь «поглядеть на нее, хоть мельком, хоть издали!» (14, 370). Митя явится в Мокрое как лишний на пире, эту свою лишность подчеркнет и Христос еще в «Кане» («не у прииде час Мой»), эту лишность их будут подчеркивать и соперники, желающие избавиться как от Мити («есть иные покои»), так и от Христа («зачем Ты пришел нам мешать»).
Но невеста опомнится - и Димитрий из лишнего станет женихом, как станет Женихом из «уподобившегося гостям» и Христос в Кане - а значит, согласно очевидному параллелизму текстов, и Христос в «Великом инквизиторе».
Именно в пире в Мокром будет воспроизведена наиболее очевидно схема мифа о спасении Персефоны.
Митя-Димитрий (от «Деметра») летит в Мокрое как в ад, тройка бежит страшно, «пожирая пространство», и разговор с ямщиком идет исключительно об аде - и о том, как Христос уже однажды вывел оттуда умыкнутое у Него, соблазненное змеем человечество.
После всех перипетий «узнавания жениха» (а они подробно расписаны в тексте: «Слушай, скажи ты мне, кого я люблю? Я здесь одного человека люблю. Который это человек? вот что скажи ты мне. <…> Вошел давеча один сокол, так сердце и упало во мне. “Дура ты, вот ведь кого ты любишь”, - так сразу и шепнуло сердце. Вошел ты и все осветил» (14, 395-396), - причем, заметим, как здесь сказочная стилистика сдвигается в иную область, последние слова могут быть сказаны любому спасителю - и, в первую очередь, Христу во аде), так вот после «узнавания жениха» Грушеньке снится сон, совершенно непонятный, если не учитывать всего, сказанного выше о романе. «Я спала и сон видела: будто я еду, по снегу… колокольчик звенит, а я дремлю. С милым человеком, с тобою еду будто. И далеко-далеко… Обнимала-целовала тебя, прижималась к тебе, холодно будто мне, а снег-то блестит… Знаешь, коли ночью снег блестит, а месяц глядит, и точно я где не на земле…» (14, 399).
С черной земли, горящей кострами ада, из дыры Мокрого, уносит спаситель возлюбленную, Иакх Персефону. Белый снег, чистота и блеск - но холодно не на земле, и уже во сне Мити (14, 456-457) произойдет возвращение соединившейся пары на погорелую землю, где потухли костры и пожары, но надо работать на ней, чтобы исцелить и ее, и страждущее на ней человечество, чтобы не было «бедно дитё». (Это «дитё», это ощущение своей задачи как спасения «дити», которое есть - все человечество («все - дитё»), кстати, тоже связывает Митю с Деметрой - буквально «Великой Матерью». Да и в самом сне Мити Достоевский прямо являет нам Деметру: «…не плакала бы и черная иссохшая мать дити» (14, 457) - мать «дити» здесь очевидно представлена как земля.)
Достоевский показывает неизбежность обращения к земле, связи человека с землею, ибо при попытке устранить хотя бы один из уровней брака, так тесно связанных между собой в романе, брак перестает быть счастливым, а спаситель превращается в соблазнителя.
[1] Письмо С.А. Ивановой от 6 (18) января 1871. Дрезден (291, 164).
[2] Письмо А.Г. Достоевской от 5 (17) мая 1867. Гомбург (282, 184).
[3] В связи с этим интересно отметить, что посланца Деметры, ее человеческого воспитанника, которого она отправила благовествовать людям новый данный ею порядок, звали Триптолем, что буквально означает «трижды пашущий».
Татьяна Касаткина
Сказать, что «Братья Карамазовы» - это семейный роман, наверное, в некотором смысле, банальность. Но высказывание: «Роман “Братья Карамазовы” - это роман о счастливом браке», - возможно, не столь очевидно. Эту неочевидность я бы сравнила с неочевидностью Алексея Федоровича Карамазова в качестве главного героя романа. Да они, пожалуй, и связаны друг с другом напрямую - этот неочевидный герой и эта неочевидная тема произведения…
Известно, что к посвящениям своих произведений Ф.М. Достоевский относился очень серьезно. «Когда посвящаешь, то как будто говоришь публично тому, кому посвящаешь: “Я о Вас думал, когда писал это”», - объясняет он в письме к Софье Ивановой свой отказ посвятить роман «Бесы» другой просившей его об этом племяннице [1].
Роман «Братья Карамазовы» посвящен Анне Григорьевне Достоевской. А когда Достоевский думал об Анне Григорьевне, он думал прежде всего и по большому счету не об умершем маленьком сыне и, уж тем более, не о каких-то особенностях поведения и речи, подмеченных у нее и (как часто отмечают исследователи, анализируя это посвящение) послуживших материалом для романа, - он думал о счастливом браке.
Еще в самом начале этого брака, за границей, уехав в Гомбург для игры на рулетке, он пишет ей почти сразу по отъезде: «Всё думал о тебе и воображал: зачем я мою Аню покинул. Всю тебя вспомнил, до последней складочки твоей души и твоего сердца, за всё это время, с октября месяца начиная, и понял, что такого цельного, ясного, тихого, кроткого, прекрасного, невинного и в меня верующего ангела, как ты, - я и не стою. Как мог я бросить тебя? Зачем я еду? Куда я еду? Мне Бог тебя вручил, чтоб ничего из зачатков и богатств твоей души и твоего сердца не пропало, а напротив, чтоб богато и роскошно взросло и расцвело; дал мне тебя, чтоб я свои грехи огромные тобою искупил, представив тебя Богу развитой, направленной, сохраненной, спасенной от всего, что низко и дух мертвит; а я (хоть эта мысль беспрерывно и прежде мне втихомолку про себя приходила, особенно когда я молился) - а я такими бесхарактерными, сбитыми с толку вещами, как эта глупая теперешняя поездка моя сюда, - самоё тебя могу сбить с толку. Ужас как грустно стало мне вчера» [2].
Невозможно не заметить, что Достоевский думает о своих задачах в браке в терминах отчасти, так сказать, садоводческих и земледельческих, словно соотнося вручение ему Богом жены с вручением Адаму земли, на которой он был призван стать хозяином и работником. Адам, как известно, «бесхарактерными и сбитыми с толку вещами» (эти определения Достоевского очень годятся для описания грехопадения) довел дело до того, что земля была проклята за него и должна была порождать терние и волчцы. Эта перспектива начинает как кошмар маячить и перед Достоевским. В сущности, он понимает, что вместо того, чтобы представить Богу вверенную ему душу возделанной, «развитой, направленной, сохраненной, спасенной», он может сбить ее с пути, умыкнуть у Господа, «сбить с толку»…
Один из самых навязчивых - и одновременно незаметных на первый взгляд - мотивов в романе «Братья Карамазовы» - мотив умыкания невесты.
Характерно, что все и начинается с того, что Федор Павлович Карамазов оба раза женится увозом, и это в романе подчеркнуто, причем каждый раз невеста не имеет представления, кто такой ее жених и что ее ожидает.
Обе свадьбы Федора Павловича - это ошибка невесты, в результате которой она попадает в сущий ад.
Неоднократно писали об инфернальных коннотациях Мокрого, куда тоже умыкают невесту - Грушеньку. Адские муки переживает Катя, стремящаяся остаться верной бросившему ее жениху и отказывающая тому, кто в нее влюблен. Адские муки выпадают на долю Лизы, чье воображение соблазнено Иваном.
В романном мире с мотивом увоза оказывается тесно сопряжен мотив ошибки невесты, не узнавшей истинного любимого.
Наиболее очевиден этот мотив, конечно, в случае с Грушенькой, уезжающей от Мити в Мокрое к «первому, бесспорному» только для того, чтобы понять, что любит-то она одного лишь Митю.
Этот мотив умыкания невесты заявлен в романе со ссылкой на одно из своих древнейших воплощений: Элевсинские мистерии, присутствующие в тексте непосредственно - отрывком из стихотворения Шиллера «Элевзинский праздник». Начало всех событий в лежащем в основе мистерий мифе - это похищение Коры (Персефоны, Прозерпины) Аидом - увоз, умыкание невесты, которая исчезает с земли и поселяется в Аиде (аду).
Характерно, что Аид - это название и места, и его владыки, что соотносится с одной из центральных идей романа - ад делают адом те, кто там обитает.
Во всех толкованиях мистерий Кора соотносилась с человеческой душой, умыкаемой из своих небесных жилищ, увлекаемой в земное бытие, восхождению откуда и обучали в мистериях. Кора увозится Аидом - обманным женихом, спасается Иакхом - по разным версиям мифа - сыном и/или истинным женихом бессмертной души.
Соединение в одном облике сына и истинного жениха вряд ли может смутить христианина, вдумывавшегося в основы своей религии. Христос - Сын человечества, принесшего ему, как поется в рождественской стихире, «чистую Деву Мати», и одновременно - Жених человечества, ставшего Церковью; Сын и Жених всякой жаждущей спасения и света души.
Характерно, что эпиграф к роману, взятый из Евангелия от Иоанна: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12, 24), - это евангельский текст, в наибольшей степени относящийся и к Элевсинским мистериям, где младенец-Иакх - колос, выбившийся из ада - и из чрева Персефоны, возносящийся ввысь, но и душу ее возносящий с собою.
Интересно, с этой точки зрения, то обстоятельство, что жены Федора Павловича, умыкнутые им, все мертвы (в земле), и все оставили сыновей, из них проросших и покинувших адское место родительского дома, причем сходство или производность качеств сыновей по отношению к матерям подчеркнуты.
В свете сказанного неслучайным представляется и то настойчиво отмеченное и странное (потому что как бы ни для чего не пригодившееся в романе) обстоятельство, что Алексей приезжает в родной дом исключительно с целью найти могилу матери.
Но, прежде всего, эпиграф имеет отношение к самому сокровенному брака, к тому, что собственно и есть его осуществление. Один из древнейших и вечных образов - сеятель как муж земли, жена - как поле возделываемое. Но одновременно притча о сеятеле в Евангелии в своем толковании переводит разговор в духовный план, и уже душа оказывается землей (плодородной или нет), а Сеятелем оказывается Господь.
Таким образом, мотив брака разворачивается на трех уровнях: муж - жена; человечество - земля; Христос - человечество.
Муж взращивает и возделывает жену, как человечество - землю, как Христос - человечество [3].
И на каждом уровне есть столь пугающая Достоевского в его собственном браке возможность сбить с пути и толку воспитуемого, стать для него низводящим Аидом, а не возводящим Иакхом; или - для воспитуемого - совершить неверный выбор, возможный даже и в том случае, если муж один и не имеет соперника: пойти за низменными страстями мужа, а не за его высокими стремлениями, выбрать в нем соблазнителя, а не спасителя.
На непосредственно событийном уровне романа мы только и имеем дело, что с необходимостью выбора истинного жениха (Груша, Катя, Лиза, даже госпожа Хохлакова, колеблющаяся между Ракитиным и Петром Ильичом Перхотиным (кстати, эта «бестолковая» дама делает правильный выбор гораздо быстрее, чем все остальные невесты романа)); на уровне, к которому нас отсылают Элевсинские мистерии, речь идет о союзе человека с землею, когда самая необходимость возделывать землю созидает благородство человека («Чтоб из низости душою мог подняться человек, с древней матерью-землею он вступи в союз навек…»); на уровне «Великого инквизитора» и «Каны Галилейской» речь идет о попытке умыкания человечества у его истинного Жениха и о вечном браке, где Христос - Жених.
Причем все эти три уровня в романе существуют неотрывно друг от друга, как единое задание человека.
Неотрывно они существуют уже на уровне введенных Достоевским в исповедь Мити текстов.
«Элевзинский праздник» начинается с сошествия на землю матери «похищенной Прозерпины» - ищущей дочь, но об этом больше не будет сказано ни слова - словно истинной целью схождения в этот ад («лишь дымятся тел остатки на кровавых алтарях») явилось устройство человечества - или, точнее, словно потерянная, умыкнутая Аидом дочь и есть это самое человечество. Церера научает человека возделывать землю («чтоб из низости душою мог подняться человек / с древней матерью-землею он вступи в союз навек»), и как бы в ответ на союз с землею и на первую чистую жертву, являются боги, вступающие в союз с человеком, в знак чего возводится храм, в котором заключается первый брачный союз людей («сводит с юношей прекрасным в храме деву красоты»).
«Песнь Радости» (Шиллера-Тютчева) изгоняет из круга, собранного Радостью вокруг Отца, всех, кто не любил невесту или брата «на сей земли». В сущности, получается, что вступить в союз с Богом не может никто, у кого нет опыта союза с человеком и с землей-природой.
Здесь, кстати, ответ, данный Достоевским Леонтьеву еще задолго до вопрошания последнего. Человек не может устремиться к Богу мимо человека и мимо земли-природы, отвергая их и оставляя их на погибель, потому что в этом случае он вынужден будет отойти «из круга прочь с слезами».
Характерно, что для Достоевского принципы, развиваемые в романе, не разнились от жизненных, и его самым большим желанием было купить и оставить в наследство детям землю, чтобы они были гражданами, а не «стрюцкими», потому что «земля благородит».
В романе, как только невеста выбирает правильно, или когда она обращается к истинному жениху, неизменно (и при этом странно, неожиданно и неоправданно в плоскости сюжета) возникает разговор о земле и о работе на земле.
Груша в Мокром, ровно в тот момент, когда союз их с Митей решен окончательно, предлагает ему взять у нее деньги, чтобы отдать Кате: «А мы пойдем с тобой лучше землю пахать. Я землю вот этими руками скрести хочу» (14, 399).
Лиза говорит Алеше, в момент мгновенного возврата к нему, в главе «Бесенок»: «А знаете, я хочу жать, рожь жать. Я за вас выйду, а вы станете мужиком, настоящим мужиком, у нас жеребеночек, хотите?» (15, 21). Прочитанные здесь В.В. Беляевым поверхностно зашифрованные брачные мотивы: «рожь жать» - «рожать», «мужиком» - «мужиком», «у нас жеребеночек» - «у нас же ребеночек» только подчеркивают эту слитость в концепции романа брака мужа с женой и брака человека с землей. Словно, выбрав правильно, осуществив человеческий союз, устранив первый уровень раздробленности, ничего иного и сделать нельзя, как попытаться устранить второй - работой на земле, заботой о земле.
Неразрывно соединены все три уровня в главе «Кана Галилейская».
Характерно, что начиная вслушиваться в чтение, на слове «брак» («Зван же бысть Иисус и ученицы Его на брак»; 14, 326) Алеша вспоминает Грушеньку, поехавшую в Мокрое «на пир», а в следующем абзаце вспоминает Митю, и как раз в связи с его гимном к радости, тем самым тесно связывая «Кану» с пиром в Мокром и с исповедью Мити.
Бедный человеческий брак, который посетил Иисус, когда «не пришел еще час Его», становится прообразом великого и вечного празднества - брака Христа с человечеством (а не отдельной пары, у которой, согласно записи Достоевского «Маша лежит на столе…», «мало остается для всех»), и однако, как всякий первообраз, брак Христа с человечеством не устраняет прообраза, и молодые, и премудрый архитриклин остаются на своих местах в видении Алеши, но из скромного гостя превращается Иисус в всевластного и бесконечно милостивого хозяина, «новых гостей ждет, новых беспрерывно зовет и уже на веки веков» (14, 327).
Но, увидев брак Христа с человечеством, присутствовавший на этом браке Алеша первым движением по возвращении из видения повергается на землю, обнимает ее, целует «плача, рыдая и обливая своими слезами» и исступленно клянется «любить ее, любить во веки веков» (14, 328). Очевидно брачный характер Алешиного повержения на землю отметил Геза Хорват. Брак Христа с человечеством «на веки веков» словно оказывается невозможен без, словно непременно предполагает брак человека с землей «во веки веков».
Брак Христа с человечеством не уводит человека от земли, но впервые по-настоящему и накрепко сводит человека с землею.
Восстановленные связи брака в Кане и пира в Мокром позволяют адекватно прочесть и поэму «Великий инквизитор».
Человечество очевидно оказывается там умыкнутой невестой, и недаром воспроизводится картина «Элевзинского праздника» «дымятся тел остатки на кровавых алтарях» - «в великолепных автодафе сжигали злых еретиков». Христос приходит именно туда, где «затрещали костры» (14, 226), подчеркнет Иван. В черновиках отчетливо выражена причина прихода Христа в поэме: «Это было движение любви: хоть посмотрю на них, хоть пройду между ними, хоть прикоснусь к ним» (15, 232).
Христос - истинный Жених - сходит в ад к умыкнувшему человечество сопернику - и Он так же уважает права соблазненной невесты, как Митя, отправляющийся в Мокрое и желающий лишь «поглядеть на нее, хоть мельком, хоть издали!» (14, 370). Митя явится в Мокрое как лишний на пире, эту свою лишность подчеркнет и Христос еще в «Кане» («не у прииде час Мой»), эту лишность их будут подчеркивать и соперники, желающие избавиться как от Мити («есть иные покои»), так и от Христа («зачем Ты пришел нам мешать»).
Но невеста опомнится - и Димитрий из лишнего станет женихом, как станет Женихом из «уподобившегося гостям» и Христос в Кане - а значит, согласно очевидному параллелизму текстов, и Христос в «Великом инквизиторе».
Именно в пире в Мокром будет воспроизведена наиболее очевидно схема мифа о спасении Персефоны.
Митя-Димитрий (от «Деметра») летит в Мокрое как в ад, тройка бежит страшно, «пожирая пространство», и разговор с ямщиком идет исключительно об аде - и о том, как Христос уже однажды вывел оттуда умыкнутое у Него, соблазненное змеем человечество.
После всех перипетий «узнавания жениха» (а они подробно расписаны в тексте: «Слушай, скажи ты мне, кого я люблю? Я здесь одного человека люблю. Который это человек? вот что скажи ты мне. <…> Вошел давеча один сокол, так сердце и упало во мне. “Дура ты, вот ведь кого ты любишь”, - так сразу и шепнуло сердце. Вошел ты и все осветил» (14, 395-396), - причем, заметим, как здесь сказочная стилистика сдвигается в иную область, последние слова могут быть сказаны любому спасителю - и, в первую очередь, Христу во аде), так вот после «узнавания жениха» Грушеньке снится сон, совершенно непонятный, если не учитывать всего, сказанного выше о романе. «Я спала и сон видела: будто я еду, по снегу… колокольчик звенит, а я дремлю. С милым человеком, с тобою еду будто. И далеко-далеко… Обнимала-целовала тебя, прижималась к тебе, холодно будто мне, а снег-то блестит… Знаешь, коли ночью снег блестит, а месяц глядит, и точно я где не на земле…» (14, 399).
С черной земли, горящей кострами ада, из дыры Мокрого, уносит спаситель возлюбленную, Иакх Персефону. Белый снег, чистота и блеск - но холодно не на земле, и уже во сне Мити (14, 456-457) произойдет возвращение соединившейся пары на погорелую землю, где потухли костры и пожары, но надо работать на ней, чтобы исцелить и ее, и страждущее на ней человечество, чтобы не было «бедно дитё». (Это «дитё», это ощущение своей задачи как спасения «дити», которое есть - все человечество («все - дитё»), кстати, тоже связывает Митю с Деметрой - буквально «Великой Матерью». Да и в самом сне Мити Достоевский прямо являет нам Деметру: «…не плакала бы и черная иссохшая мать дити» (14, 457) - мать «дити» здесь очевидно представлена как земля.)
Достоевский показывает неизбежность обращения к земле, связи человека с землею, ибо при попытке устранить хотя бы один из уровней брака, так тесно связанных между собой в романе, брак перестает быть счастливым, а спаситель превращается в соблазнителя.
[1] Письмо С.А. Ивановой от 6 (18) января 1871. Дрезден (291, 164).
[2] Письмо А.Г. Достоевской от 5 (17) мая 1867. Гомбург (282, 184).
[3] В связи с этим интересно отметить, что посланца Деметры, ее человеческого воспитанника, которого она отправила благовествовать людям новый данный ею порядок, звали Триптолем, что буквально означает «трижды пашущий».