“Вильна 1867-1875 в личных воспоминаниях” Часть 1
Ludwik Czarkowski (1855 - 1928) так пишет о Вильне:
“Предупреждаю, что не пишу здесь ни путеводителя по Вильне того времени, ни тем более летописи этого города - просто привожу то, что впечатлило меня во время первого в нем пребывания. Поэтому пусть читатель не требует точности, основанной на документах. Привожу то, что осталось в моей памяти.
Вокзал единственной Варшавско-Петербургской железной дороги со стороны города остался таким же, каким был и тогда, да и внутри не подвергся каким-либо серьезным изменениям - тот же багажный зал, тот же буфетный зал, залы 1-го, 2-го и 3-го класса. Появились только кассы для продажи билетов. Совсем иначе дело обстоит со стороны перрона.
Увеличился он, по крайней мере, пятикратно. Вместо каких-то 10 поездов прибывает и отправляется теперь, наверное, около 60. Проход на перрон был тогда только наземным - простым и легким - по звонку. Внутри вокзал был освещен газом, снаружи - керосиновыми и масляными лампами. Приезжий, выйдя на «podjazd» (место перед вокзалом), кричал: «izwoszczik» и в тот же миг появлялся извозчик, еврей или поляк, на пролетке.
Это был экипаж, а вернее - экипажик на рессорах, запряженный одной лошадью по московской моде - в дуге и оглоблях. Сам автомедон (гр. Automedōn) - герой Троянской войны, правил колесницей Ахиллеса. Образно- хороший кучер, извозчик) настоящий «kuczer» в длинном гранатовом «armiaku» (рус. армяк), летом - в черном, твердом, с маленькими полями цилиндре, зимой - в огромной ватной или меховой шапке. На ногах у него в холодное время года валенки - мягкие войлочные сапоги, которые надевались на простые кожаные сапоги. Сиденье и для пассажира, и для извозчика было маленькое, подушка сиденья покрыта кожей или материей, о каком-либо навесе или крыше не было и речи. Один худой пассажир еще мог ехать с некоторым комфортом - вдвоем можно было ехать только обнявшись, потому что было легко выпасть из этих «экипажей». Приняв во внимание, что виленская брусчатка сегодня (~1930) такая же, как и 60 лет назад - езда не относилась к приятным занятиям; кто имел немного багажа, вынесенного носильщиком, должен был иногда брать под него второй экипаж. Носильщиков-русских тогда еще не было, преобладали поляки и очень немного евреев. Напротив вокзала, на другой стороне обширной площади, не было и следа современных многоэтажных домов, зияло пустотой или было занято садами и огородами.
В одном месте был пригорок, может, двухметровой высоты, насыпанный людской рукой, с плоской верхушкой, на которой поместились бы людей 40, земля была утоптанной, склоны покрывала трава. С другой стороны горки, обращенной к городу, была обширная продолговатая площадь, прилегающая к огороду. Их разделял невысокий забор. На этой укромной площади собирались тогда всякого рода городские «отбросы», но только мужского рода. Теплым летним днем здесь можно было всегда застать нескольких. Одни спали где-то в тени под забором, другие играли в «орла и решку». Игра эта заключалась в том, что один из играющих бросал вверх большую медную 5-копеечную монету. Заключались пари и делались ставки - как монета упадет, орлом вверх или решкой. Игра была азартной. Вокруг бросающего сразу образовывалась группа из нескольких человек. Иногда возникали споры, скандалы, доходило и до драк. Иногда гувернер водил нас туда на прогулку. Поле подходило для игры в мяч, если, конечно, там не было других игроков. Как-то раз в августе 1868 собралось нас около двенадцати человек. Locus (место), однако, частично уже был занят, сборище завсегдатаев уже играло в орлянку. Приблизился к нам один из них, молодой детина внушительного роста, в какой-то ветхой зеленоватой накидке и продекламировал:
Еще Польша не погибла,
Пока мы живем,
Еще водка не прокисла,
Пока мы пьем.
«Правда, барчуки?» продолжил он, и, не дождавшись ответа от испуганных детей, присоединился к своим. Сразу же началось там какая-то сутолока, завертелось. Через минуту некоторые начали перепрыгивать через заборы и скрывались в огородах. Наконец остались только двое; оный декламатор и намного ниже, но толстый, чернявый разбойник, и они в тишине, только сосредоточенно сопя, молотили друг друга кулаками. Пока, наконец, декламатор подхватил кирпич и изо всех сил ударил им противника. Тот зашатался, залился кровью и упал, потеряв сознание. Тогда и победитель тоже исчез. На площади остался потерявший сознание, или, может, убитый, и нас двенадцать. Вся сцена продолжалась не больше четверти часа и произошла в полной тишине. Вообще люди эти никогда не повышали голоса, наверное, они не хотели обращать на себя внимание посторонних, например, полиции. Наша компания, очнувшись от потрясения, торопливым шагом устремилась домой по улице Александровской, Островоротной, Миллионной.
Давно уже пора и мне читателя ввести в город. Сначала идем той самой Александровской улицей, а точнее - дорогой,
обсаженной деревцами, незастроенной до самого перекрестка с улицей Островоротной у Железного моста.
Здесь поворачиваем налево, к Острой Браме.
Перед тем, как войдем через нее в самую середину города, в его сердце, должен заметить, что Вильна того времени была намного менее обширная. Зверинец был еще зверинцем, т.е. сосновым бором, в котором водились полудикие серны и олени. Летом 1878 г. наша уже студенческая компания пошла туда к леснику на топленое молоко через широкую с поручнями кладку, примерно там, где сейчас возвышается помпезный Зверинский мост - непонятно почему называвшийся русскими до 1915 г. Николаевским. Мы пошли на Зверинец, потому что нашей компании не хотелось бросаться в глаза людям, а особенно - шпикам. Поэтому мы выбрали тихий безлюдный уголок. Для нас не были так важны ни свежий ароматный воздух соснового бора, ни красивые виды. Когда мы в лучшем виде лакомились у избушки лесника топленым молоком, вышел к нам олень и спокойно разглядывал нас всего с нескольких шагов.
Продолжение следует.....
“Предупреждаю, что не пишу здесь ни путеводителя по Вильне того времени, ни тем более летописи этого города - просто привожу то, что впечатлило меня во время первого в нем пребывания. Поэтому пусть читатель не требует точности, основанной на документах. Привожу то, что осталось в моей памяти.
Вокзал единственной Варшавско-Петербургской железной дороги со стороны города остался таким же, каким был и тогда, да и внутри не подвергся каким-либо серьезным изменениям - тот же багажный зал, тот же буфетный зал, залы 1-го, 2-го и 3-го класса. Появились только кассы для продажи билетов. Совсем иначе дело обстоит со стороны перрона.
Увеличился он, по крайней мере, пятикратно. Вместо каких-то 10 поездов прибывает и отправляется теперь, наверное, около 60. Проход на перрон был тогда только наземным - простым и легким - по звонку. Внутри вокзал был освещен газом, снаружи - керосиновыми и масляными лампами. Приезжий, выйдя на «podjazd» (место перед вокзалом), кричал: «izwoszczik» и в тот же миг появлялся извозчик, еврей или поляк, на пролетке.
Это был экипаж, а вернее - экипажик на рессорах, запряженный одной лошадью по московской моде - в дуге и оглоблях. Сам автомедон (гр. Automedōn) - герой Троянской войны, правил колесницей Ахиллеса. Образно- хороший кучер, извозчик) настоящий «kuczer» в длинном гранатовом «armiaku» (рус. армяк), летом - в черном, твердом, с маленькими полями цилиндре, зимой - в огромной ватной или меховой шапке. На ногах у него в холодное время года валенки - мягкие войлочные сапоги, которые надевались на простые кожаные сапоги. Сиденье и для пассажира, и для извозчика было маленькое, подушка сиденья покрыта кожей или материей, о каком-либо навесе или крыше не было и речи. Один худой пассажир еще мог ехать с некоторым комфортом - вдвоем можно было ехать только обнявшись, потому что было легко выпасть из этих «экипажей». Приняв во внимание, что виленская брусчатка сегодня (~1930) такая же, как и 60 лет назад - езда не относилась к приятным занятиям; кто имел немного багажа, вынесенного носильщиком, должен был иногда брать под него второй экипаж. Носильщиков-русских тогда еще не было, преобладали поляки и очень немного евреев. Напротив вокзала, на другой стороне обширной площади, не было и следа современных многоэтажных домов, зияло пустотой или было занято садами и огородами.
В одном месте был пригорок, может, двухметровой высоты, насыпанный людской рукой, с плоской верхушкой, на которой поместились бы людей 40, земля была утоптанной, склоны покрывала трава. С другой стороны горки, обращенной к городу, была обширная продолговатая площадь, прилегающая к огороду. Их разделял невысокий забор. На этой укромной площади собирались тогда всякого рода городские «отбросы», но только мужского рода. Теплым летним днем здесь можно было всегда застать нескольких. Одни спали где-то в тени под забором, другие играли в «орла и решку». Игра эта заключалась в том, что один из играющих бросал вверх большую медную 5-копеечную монету. Заключались пари и делались ставки - как монета упадет, орлом вверх или решкой. Игра была азартной. Вокруг бросающего сразу образовывалась группа из нескольких человек. Иногда возникали споры, скандалы, доходило и до драк. Иногда гувернер водил нас туда на прогулку. Поле подходило для игры в мяч, если, конечно, там не было других игроков. Как-то раз в августе 1868 собралось нас около двенадцати человек. Locus (место), однако, частично уже был занят, сборище завсегдатаев уже играло в орлянку. Приблизился к нам один из них, молодой детина внушительного роста, в какой-то ветхой зеленоватой накидке и продекламировал:
Еще Польша не погибла,
Пока мы живем,
Еще водка не прокисла,
Пока мы пьем.
«Правда, барчуки?» продолжил он, и, не дождавшись ответа от испуганных детей, присоединился к своим. Сразу же началось там какая-то сутолока, завертелось. Через минуту некоторые начали перепрыгивать через заборы и скрывались в огородах. Наконец остались только двое; оный декламатор и намного ниже, но толстый, чернявый разбойник, и они в тишине, только сосредоточенно сопя, молотили друг друга кулаками. Пока, наконец, декламатор подхватил кирпич и изо всех сил ударил им противника. Тот зашатался, залился кровью и упал, потеряв сознание. Тогда и победитель тоже исчез. На площади остался потерявший сознание, или, может, убитый, и нас двенадцать. Вся сцена продолжалась не больше четверти часа и произошла в полной тишине. Вообще люди эти никогда не повышали голоса, наверное, они не хотели обращать на себя внимание посторонних, например, полиции. Наша компания, очнувшись от потрясения, торопливым шагом устремилась домой по улице Александровской, Островоротной, Миллионной.
Давно уже пора и мне читателя ввести в город. Сначала идем той самой Александровской улицей, а точнее - дорогой,
обсаженной деревцами, незастроенной до самого перекрестка с улицей Островоротной у Железного моста.
Здесь поворачиваем налево, к Острой Браме.
Перед тем, как войдем через нее в самую середину города, в его сердце, должен заметить, что Вильна того времени была намного менее обширная. Зверинец был еще зверинцем, т.е. сосновым бором, в котором водились полудикие серны и олени. Летом 1878 г. наша уже студенческая компания пошла туда к леснику на топленое молоко через широкую с поручнями кладку, примерно там, где сейчас возвышается помпезный Зверинский мост - непонятно почему называвшийся русскими до 1915 г. Николаевским. Мы пошли на Зверинец, потому что нашей компании не хотелось бросаться в глаза людям, а особенно - шпикам. Поэтому мы выбрали тихий безлюдный уголок. Для нас не были так важны ни свежий ароматный воздух соснового бора, ни красивые виды. Когда мы в лучшем виде лакомились у избушки лесника топленым молоком, вышел к нам олень и спокойно разглядывал нас всего с нескольких шагов.
Продолжение следует.....