Что такое жизнь и как она возникла? II-5. Необузданное нахальство
II-5. Необузданное нахальство
Историку и философу Робину Джорджу Коллингвуду (1889-1943) принадлежит знаменитое выражение: "Всякая наука начинается с сознания незнания". В моём случае переплетались, если так можно выразиться, три различных вида сознания незнания, которые, тесно взаимодействуя друг с другом в моём собственном сознании, породили новое качество - необузданное нахальство. Как я уже говорил, при поступлении на работу в ИБФМ я был стерильно неграмотен в области биологии. Очень быстро, однако, я сообразил, что в этом академическом институте академическими исследованиями практически не занимаются. Я отдавал себе отчёт в том, что одной из причин этого была перекошенная система поощрений, являвшаяся калькой с общесоветской системы, равно как и знаменитая формула пещерной философии администрирования "я - начальник, ты - дурак, ты - начальник, я - дурак". Моральное, финансовое, карьерное, соответственно, научное поощрение полностью зависело от директора, которому его хозяева подарили судьбы работников научного учреждения, которым он руководил.
Притом что Г.К. Скрябин был очень умным от природы человеком, никакой наукой фундаментального качества руководить он не мог, поскольку эта сторона жизни его как советского администратора науки интересовала очень мало. Он знал, что ему, его семье и вообще близким ему людям принесёт стабильную пользу не то, насколько он глубоко проникнет в тайны науки, а тот уровень доверия, который к нему будет испытывать партия, правительство, КГБ, Министерство обороны и другие ведомства, от которых кардинально зависит его судьба. Г.К. Скрябин совершенствовался не в познании тайн науки, а в дистанционном управлении научными работниками, манипуляруя в качестве рычагов особо доверенными соратниками, которые полностью, по-рабски от него зависели, и с которыми он мог особо не напрягаться. По вечерам в пятницу, а иногда и субботу он появлялся в институте и принимал посетителей таким образом, что каждый мог рассчитывать на милость быть принятым, но не каждый был уверен в том, что ему повезёт. Везло обычно не более чем четверти ожидающих. Люди просиживали у дверей его кабинета до полуночи, а он в это время не торопясь общался с ограниченным числом осчастливленных на темы, как правило, не имеющие отношения к институтским проблемам. Обычно проблемы ожидающих директор решал уже по дороге из института, и это занимало несколько минут против нескольких часов, в течение которых люди ожидали эти несколько минут.
О положении в институте Г.К. Скрябин был осведомлён прекрасно. Целый веер стукачей подробно докладывал ему на дому о всех деталях институтской жизни. Среди осведомителей был, например, работник, курировавший состояние вакуумных насосов, которые были в каждой комнате института. Обычно он приседал на корточки рядом с вытяжным шкафом, делал вид, что меняет масло в моторе, и записывал наиболее интересные фрагменты разговоров сотрудников на магнитофон своих стукаческих мозгов. Помогал ему в этом непростом труде и его сын, который работал в моей лаборатории.
Обзор внутриинститутских событий у директора был организован профессионально. Но Г.К. Скрябин полученную информацию всегда тщательно анализировал и не доверял безоговорочно всему, что ему рассказывали, понимая, что при существующей в СССР системе руководства кадрами, каждый "докладчик" будет прилагать скрытые усилия для того, чтобы извлечь пользу для себя лично. Года через 3 после поступления на работу в ИБФМ я послал подальше камеристку Г.К. Скрябина заведующую лабораторией в его отделе Л. Головлёву. Она с её мужем - ныне почётным гражданином г. Пущино - сначала стали моими закадычными друзьями, а затем стали претендовать на роль регулировщиков моей текущей интеллектуальной активности. Так вот, я совершенно точно знаю, что на большую часть вранья обо мне, исходящую от супругов, Г.К. Скрябин никак не реагировал. Г.К Скрябин был очень талантливым человеком, который умел максимально извлечь пользу из окружающей обстановки.
Как известно, в задачи фундаментальной науки не входит скорая и практическая реализация получаемых знаний, в чём и состоит её принципиальное отличие от утилитарной теоретической или прикладной науки и что никогда не могли усвоить кураторы советской науки. Фундаментальная наука подразумевает исследование основополагающих явлений мироокружения прежде всего с помощью умопостижения, поскольку экспериментальное подтверждение предполагаемых закономерностей при всех его многочисленных трудностях является процессом сугубо вторичным по отношению к упомостижению. Без фундаментальных исследований любая практическая наука самоисчерпывается. Практическую науку можно организовывать, сплотить в коллектив способных к научному мышлению самоделкиных, создать им условия и стимулы для взаимопомощи и взаимного стимулирования. С фундаментальной же наукой такого рода манипулирование (администрирование) не работает. Фундаментальная (читай - академическая) наука всегда начинается с понимания масштаба (глубины) незнания и с формулирования концепции преодоления незнания во всём понятом его масштабе.
Формулирование концепции доступно далеко не всем, но не всем из одарённых природой способностью понять и разработать такую концепцию повезёт взлететь над текущей прозой практической науки. Дело в том, что фундаментальная концепция в науке - всегда изделие целостное, неаддитивное. Создание концепции фундаментальной науки - дело сугубо индивидуальное, а поскольку мозг человека является самоорганизующейся системой, т.е. системой, не имеющей центра управления, то фундаментальное направление в науке всегда строится на уникальном и индивидуальном подходе. И именно поэтому вышеописанный метод руководства научным учреждением, который практиковал Г.К. Скрябин, был абсолютно несовместим с академической наукой.
Хорошо усвоив всё это, я, всегда имевший пристрастие к формулированию и решению глобальных проблем, с самого начала работы в ИБФМ выбрал правильную, как впоследствии оказалось, манеру поведения. Эта манера состояла в том, чтобы казаться своим среди чужих, будучи реально чужим среди своих, т.е. стараясь не быть от кого-либо зависимым, никому не отказывать в помощи. С любым желающим воспользоваться моим опытом и знаниями я проводил совместные исследования с затратой всех сил, на какие был способен, сутками не уходил с работы. Таким способом я очень быстро вошёл в курс проблем современных биохимии и физиологии микроорганизмов, стал чувствовать себя весьма уверенно, и вскоре, не желая ни у кого ничего просить, стал ощущать большой интерес к себе со стороны руководства как к эрудиту, от которого всегда можно что-то интересное узнать.
Приведу один пример. На заседании учёного совета Г.К. Скрябин обращается к заведующим подразделениями института с просьбой дать ему совет. По его словам, есть сведения, что в Израиле разработали прибор для идентификации взрывчатки в ничтожно малых концентрациях. Основу детектора составляет культура микроорганизмов. Он спрашивает, каков по мнению присутствующих принцип использующегося метода. Наступает тишина. Больше двух десятков заведующих делают вид, что эта проблема не касается их профессиональных знаний. После выразительного молчания я говорю, что, судя по всему, речь идёт о светящихся бактериях, люминисценция которых гасится нитрогруппами, входящими в состав любой взрывчатки.
- Лёня, откуда ты всё знаешь?
- А здесь, Георгий Константинович, и знать-то нечего! Об этом в учебниках написано.
- А ты мог бы проделать такую работу?
- Запросто!
У заведующих вытянутые лица.
Что-то со светящимися бактериями я начал делать, но вскоре об этом директор благополучно забыл. Случаев, подобных описываемому, было немало, и вскоре Г.К. Скрябин стал понимать, что хотя я не ручной, но очень нужный. Таким образом, хорошо осознав первый уровень незнания, я стал специалистом широкого профиля в микробиологии. Я работал практически со всеми в институте. Как я выше писал, попытки одной из скрябинских приближённых сделать меня эксклюзивным придворным анализатором ничем не кончились. При отсутствии принудительной практики я сам себя принуждал делать всё возможное на пользу каждому встречному.
Правда с некоторыми сотрудниками у меня установились особо хорошие отношения. Об этом я напишу позже. У меня были очень хорошие отношения с сотрудниками лаборатории скрябинского отдела, которая занималась микробиологической трансформацией кортикостероидов. Я им помогал с хроматографическим анализом продуктов трансформации, иногда оказывался полезен как химик. Однажды будучи в этой лаборатории я услышал жалобу заведующей по поводу того, что они никак не могут повысить концентрацию исходного продукта. Я попросил мне рассказать всё поподробнее. Выяснилось, что они растворяют в ацетоне стероид, нерастворяющийся в воде, и выливают его в водную питательную среду, в которой и проводят трансформацию. При этом выпадает молоко - мелкокристаллическая суспензия. Если стероид просто растереть и внести в водную среду, то он будет плавать сверху, а общая поверхность частиц стероида будет низкой и, соответственно, будет низкой скорость трансформации. Оказалось, что внести больше полутора граммов стероида на литр среды они не могут, поскольку ацетона можно вносить до определенной концентрации: после увеличения концентрации ацетона выше этого предела культура бактерий погибает.
Я тутже сказал, что нужно внести любое количество ацетона в культуральную среду, после чего упарить ацетон в вакууме и затем вносить культуру бактерий для осуществления трансформации. Заведующая посмотрела на меня недоверчиво и спросила уверен ли я в том, что они смогут повысить нагрузку стероида с полутора граммов до двух. В этом случае был бы фантастический эффект на заводе "Акрихин", где с помощью этого процесса получают кортикостероид. Эффект выразился бы в увеличении производительности аж на целую треть. На это я сказал ей, чтобы они сделали загрузку не 2 грамма, а 200 граммов на литр и всё пройдёт самым лучшим образом. Понятно, что я показался ей не совсем нормальным. На следующий день она позвонила мне и, захлёбываясь от восторга, сообщила, что 2 грамма прошли с такой же скоростью, как исходные полтора. Она сказала, что собирается попробовать аж 4 грамма.
Я же с упорством идиота рекомендовал ей всё те же 200 граммов. После 20-й или 30-й пробы они дошли-таки до 200 граммов, а практически целесообразный предел, которого они достигли, составлял около 400 граммов на литр. Т.е. загрузка в реактор возросла на 26.5 тысяч процентов. Г.К. Скрябин был в невероятном восторге. Мне были приятны комплименты, меня включили в число соавторов изобретения, основанного на предложенной мною технологии, но почувствовать гордость за свой интеллект у меня как-то не получалось.
Второй вид осознания незнания определялся самой структурой ИБФМ, где почти все отделы работали над выполнении т.н. "спецтематики", т.е. над выполнением секретных исследований по темам, спущенным сверху. Эта была "латерна магика", с помощью которой я смог увидеть истинное лицо советской науки. Официальное название научной темы почти во всех случаях было маскировкой секретной задачи, решаемой данным подразделением или конкретным сотрудником. Вообще в СССР в бюджете любого научно-исследовательского или учебного заведения были предусмотрены расходы на секреные работы под другим названием. Не имело значения, над чем работали сотрудники института: над улучшением технологии хлебопечения или над разработкой косметических препаратов.
Знания, которые я приобретал, почти механически раскусывая различные орешки, которые обнаруживал постоянно, работая в ИБФМ, невозможно переоценить. Во вновь построенном здании ИБФМ рядом с моей двухмодульной комнатой размещались две одномодульные комнаты, двери которых были обиты листовым железом. В одной из них размещался т.н. "Первый отдел", т.е. отдел, курирующий засекреченные работы, а в другой работал сотрудник отдела, руководимого заместителем директора института доктором биологических наук В.К.Ерошиным. Мы с этим сотрудником познакомились в коридоре во время перекуров и через некоторое время он, зная, что я химик, стал мне задавать вопросы. То ли вопросы были очень простыми, то ли я показался ему очень умным, но спустя некоторое время сотруднику без моих постоянных консультаций, как я понял, стало трудно. Меня пригласили в Первый отдел, оформили допуск к секретной работе минимального уровня секретности, и я стал отвечать на вопросы из-за железной двери не в коридоре, а в самОм засекреченном помещении. Это было моё первое формальное участие в засекреченной работе. В то, чем занимаются за железной дверью, никто меня посвящать не собирался. Работа моя состояла в спонтанных ответах на спонтанные вопросы.
Прошло совсем немного времени и моих знаний в области биохимии и физиологии, обрывков фраз и того, что принято называть body language, стало вполне достаточно, чтобы понять, чем этот сотрудник занимался за обитой железом дверью. Работа его заключалась в поиске микроорганизмов (в основном дрожжей), которые способны утилизировать машинные масла минерального и органического происхождения. Имелось в виду, что, насыпав на вражескую технику высушенных микролюбителей машинного масла, можно будет вывести из строя её трущиеся детали. По многим очевидным причинам идея и практика научно-исследовательской (академической по умолчанию) деятельности за железной дверью была исключительно дебильной. Поняв это, я во время очередного перекура как бы случайно произнёс речь на тему о том, что солидол, литол, минеральное масло микроорганизмы кушают, а графит, нитрид бора, диселенид вольфрама, иодид кадмия, дисульфид молибдена и другие искусственные смазочные материалы им не по зубам. Сотрудник слушал меня с напряжённым вниманием. В самое ближайшее время я предпринял шаги к тому, чтобы за железной дверью меня уже не считали бы своим.
В биохимии и физиологии в начале своей работы в ИБФМ я был неграмотным до слёз (моих, конечно), но в области аналитической химии я был силён и самоуверен. По этой причине всё больше людей обращалось ко мне с просьбой что-то разделить, что-то проанализировать, посоветовать в области тонкослойной хроматографии и т.д. Очень приятная дама, с которой потом мы впоследствии подружились, попросила меня что-то проанализировать в культуре гриба. Что-то у меня получилось экстраординарно хорошо. Неожиданно выяснилось, что я плавно вошёл в следующую секретную тематику, которой серьёзно занимались три научных подразделения ИБФМ. Я стал соавтором статьи, опубликованной (sic!) в секретном отделе института. До этого о такой возможности опубликования статьи с запиранием в сейф единственного её экземпляра я не подозревал. Такую запертую в сейф статью можно было использовать при защите диссертации. Статья была посвящена хроматографическому анализу продуктов биосинтеза лизергиновой кислоты грибом Claviceps paspali. Грибы этого рода паразитируют на злаковых и в России называются спорыньёй.
Как я довольно быстро сообразил, эти научные подразделения занимались получением отравляющих веществ, воздействующих на центральную нервную систему, вызывая нарушения нормальной психической деятельности человека. Постановку подобных исследований в академическом по своему назначению институте можно было бы считать проявлением гуманистических наклонностей руководителей советской науки, если бы у них были какие-то наклонности кроме желания получить одобрение в ЦК КПСС. Действительно, отравляющие вещества психохимического действия вызывают такие психические нарушения как временная слепота, чувство панического страха, кратковременные психозы, временный паралич и др., выводя из строя живую силу противника, но не приводя к смерти людей. Ассортимент потенциальных агентов, позволяющих манипулировать человеческим сознанием весьма широк. Это, например, производные фентанила, хинуклидил-3-бензилат (алкалоиды хинной корки), N,N-диэтиламид лизергиновой кислоты (ЛСД и другие эргоалкалоиды) т.д. Идея, видимо, состояла в разработке такой технологии, когда можно было бы применять в военных целях распыление высушенной биомассы продуцентов с целью минимизации стоимости препаратов. Предполагалось, что после распыления биопрепарата над полем боя противник начнёт разбредаться кто куда, выбросив оружие, забыв, как им пользоваться.
Темы, которыми была напичкана научно-исследовательская программа ИБФМ, включая работы, нацеленные на военное применение, не представляли собой чего-то экстраординарного. Они не были принципиально новыми и в подавляющем своём большинстве проходили предварительную обкатку в США и странах Европы. Особенность "научного" администрирования в СССР заключалась в том, что некоторые работы, которые проводились на весьма солидном уровне, относились к таким, на которые никто за рубежом не согласился бы потратить большие деньги. Финансированием работ занимались полуграмотные и сильно заинтересованные люди. Своих родных человечков они обеспечивали финансированием без малейшей связи с научной результативностью работ. Обмануть их не представляло никакого труда. Я добивался получения оборудования на сотни тысяч долларов, и хорошо знаю, как это делается. Пишу всё это для того, чтобы подчеркнуть, что тематика исследований в институте, куда я поступил на работу, никоим образом не коррелировала с их академической направленностью, не имела практически никакого отношения к фундаментальной науке. В частности, упомянутые выше работы по эргоалкалоидам проводились в отделе академика М.Н. Колосова, к которому я формально принадлежал, и в отделе заместителя директора ИБФМ проф. А.М. Безбородова.
Михаил Николаевич Колосов был выдающимся учёным-химиком. Отдел биоорганической химии ИБФМ, который он организовал и возглавлял, был для него всего лишь административной нагрузкой, повышающей шанс получения звания академика (он получил его в 1974 году). Реальным местом его работы был Институт химии природных соединений АН СССР, впоследствии переименованный в Институт биоорганической химии АН СССР. В ИБФМ же его интересовали лишь работы по противораковому антибиотику реумицину, которые он курировал. (Через несколько лет моей работы в ИБФМ как-то, встретив меня в коридоре института, он совершенно неожиданно для меня остановился, пожал мне руку и сказал, что чрезвычайно мне благодарен за то, что я, по его выражению, ни разу не использовал его в служебных целях). По указанным причинам М.Н. Колосов, по-видимому, занимался проблемой эргоалкалоидов как заданием, спущенным сверху, не задумываясь о её научности.
В отличие от М.Н. Колосова, который был профессионалом высокого плана и не нуждался в дешёвых эффектах, для А.М. Безбородова - человека мелочного и злопамятного - эргоалкалоидная тема была, как и для многих руководителей, способом приобретения личного знака качества. Никакими академическими исследованиями здесь и не пахло. Это было нетрудно понять по общему уровню старшего научного сотрудника (звали его Коля), который вёл работы по культивированию продуцента эргоалкалоидов в отделе А.М.Безбородова в комнате за обитой железом дверью. Коля был хорошим и душевным парнем. Он покончил жизнь самоубийством, выпив мышьяк за этой самой железной дверью. За день до самоубийства я угощал его пивом около уличного киоска. Выглядел он совершенно нормальным. История эта очень тёмная.
Но, возвращаясь к обитым железом дверям. Это был сам по себе идиотизм высшей степени. Например, заместитель директора института занимался исследованием влияния метаболитов анаэробных бактерий рода Clostridium на технологию получения биомассы. Очень интересная работа, демонстрирующая влияние удаления летучих метаболитов на увеличение выхода клостридий. Но выясняется, что работа засекречена. Из этой информации вытекает простой вывод: замдиректора занимается технологией получения ботулотоксинов для военных целей.
Мне было достаточно увидеть, как в комнату Первого отдела входит тот или иной сотрудник, чтобы, перебрав небольшое количество вариантов, с уверенностью перейти от открыто декларированной темы, к той тематике, которой в реальности занимался этот сотрудник или даже вся лаборатория. Организацией режима секретности несомненно занимались профессионалы, обладавшие одним очень существенным недостатком, сводившим на нет весь их профессионализм: они неспособны были перебирать варианты по причине неграмотности. Им казалось, что всё в штатном порядке, хотя всё было в непорядке. Через короткий срок я был в курсе не только почти всех работ в ИБФМ, но и имел представление о работе многих секретных центров подготовки к бактериологической войне, разбросанных по территории СССР.
По указанной выше причине секретность в ИБФМ была дутая. Оборудование лабораторных помещений, которое заказывалось для отдела академика А.А. Баева, не оставляло ни малейших сомнений, что предполагалось вести работы с сибиреязвенными и чумными штаммами (насчёт сибирской язвы я имею точную информацию). Г.К. Скрябин, как умный человек с большим жизненным опытом, всячески "саботировал" начало работ с остропатогенными штаммами в здании ИБФМ. Такие работы планировались с самого начала строительства Пущино. С этой целью, например, между институтами и жилым районом была организована буферная т.н. "зелёная зона".
Г.К. Скрябин прекрасно знал особенность работ в области биологического оружия в СССР. В отличие от Японии и США, в СССР можно было наблюдать систематические проявления уникального идиотизма, хорошо описанного в цитированной мною книге Л.А. Фёдорова. В СССР велись работы с чрезвычайно патогенными агентами при полном отсутствии необходимых средств профилактики и лечения. Это было предельным уровнем дикости, демонстрирующим уровень малограмотности и безответственности советских "научных" и ненаучных руководителей. Под лицемерной маркой заботы о противочумной безопасности населения было создано совершенно непропорциональное реальной опасности множество противочумных институтов, которые занимались подготовкой к бактериологической войне: в Саратове, Ростове, Иркутске, Волгограде и т.д. Я несколько раз в институте ВНИИСинтезбелок встречался по работе с выдающимся специалистом по чуме академиком И.В. Домарадским. Я совершенно точно знаю, что разрешение работать с бактериями чумы в центре Москвы И.В.Домарадскому выдавал председатель КГБ Ю.В. Андропов.
К тем случаям создания преступной опасности работой с остропатогенными агентами в густонаселённых городах, которые описал в своей книге Л.А. Федоров, могу добавить известный мне факт. Работник противочумного института "Микроб" в Саратове, у которого произошло явное нарушение психики, решил доказать руководству института, что оно недостаточно заботится об организации безопасности. Он украл в институтской коллекции микроорганизмов две пробирки с остропатогенными штаммами чумы и из дома позвонил в дирекцию, чтобы похвастаться своим поступком.
У меня создалось странное впечатление, что Г.К. Скрябин принимал меня за сына какого-то крупного работника КГБ или ЦК по фамилии Андреев. Иначе я никак не могу объяснить некоторые из его поступков. Он зачем-то (а может быть для непосредственной передачи информации воображаемому моему отцу) таскал меня с собой на совещания, на которых затрагивались высшие государственные тайны. Например, будучи младшим научным сотрудником, т.е. практически никем в административном плане, я присутствовал в начале 70-х на встрече Г.К.Скрябина и директора Института биофизики академика Г.М.Франка. Четвертым был очень свирепый начальник Первого отдела ИБФ. При некоторой маскировке содержания разговора, что не мешало мне всё понимать с первых слов, на встрече речь шла о том, что пора в Институте биофизики разворачивать секретные исследования на полную мощь, с целью чего, собственно, и были построены пущинские институты. Академик Г.М.Франк очень изящно матюкался, рассказывал анекдоты и увиливал от темы, а Г.К.Скрябин, скрывая раздражение, всё время возвращался к теме того, что пора начинать возвращать долги. Он, будучи директором пущинского центра, был лишь недавно избран членом-корреспондентом и стеснялся разговаривать менторским тоном с Г.М. Франком, который за несколько лет до этого уже стал академиком и вообще был намного солиднее Скрябина в научной среде.
Таким образом, два описанных выше вида осознания незнания явились мощным фактором моего вхождения в биологию. Говоря проще, всё это развило во мне необузданное нахальство. Я уже не испытывал ни малейшей робости, сталкиваясь с незнакомыми мне вопросами. И когда я осознал, что многие области биологии спокойно существуют без всякого понимания лежащего в их основе фундамента, о чём я напишу в следующем разделе, то я уже был морально подготовлен к тому, чтобы плевать на мнения авторитетов и думать только своими собственными мозгами.
Историку и философу Робину Джорджу Коллингвуду (1889-1943) принадлежит знаменитое выражение: "Всякая наука начинается с сознания незнания". В моём случае переплетались, если так можно выразиться, три различных вида сознания незнания, которые, тесно взаимодействуя друг с другом в моём собственном сознании, породили новое качество - необузданное нахальство. Как я уже говорил, при поступлении на работу в ИБФМ я был стерильно неграмотен в области биологии. Очень быстро, однако, я сообразил, что в этом академическом институте академическими исследованиями практически не занимаются. Я отдавал себе отчёт в том, что одной из причин этого была перекошенная система поощрений, являвшаяся калькой с общесоветской системы, равно как и знаменитая формула пещерной философии администрирования "я - начальник, ты - дурак, ты - начальник, я - дурак". Моральное, финансовое, карьерное, соответственно, научное поощрение полностью зависело от директора, которому его хозяева подарили судьбы работников научного учреждения, которым он руководил.
Притом что Г.К. Скрябин был очень умным от природы человеком, никакой наукой фундаментального качества руководить он не мог, поскольку эта сторона жизни его как советского администратора науки интересовала очень мало. Он знал, что ему, его семье и вообще близким ему людям принесёт стабильную пользу не то, насколько он глубоко проникнет в тайны науки, а тот уровень доверия, который к нему будет испытывать партия, правительство, КГБ, Министерство обороны и другие ведомства, от которых кардинально зависит его судьба. Г.К. Скрябин совершенствовался не в познании тайн науки, а в дистанционном управлении научными работниками, манипуляруя в качестве рычагов особо доверенными соратниками, которые полностью, по-рабски от него зависели, и с которыми он мог особо не напрягаться. По вечерам в пятницу, а иногда и субботу он появлялся в институте и принимал посетителей таким образом, что каждый мог рассчитывать на милость быть принятым, но не каждый был уверен в том, что ему повезёт. Везло обычно не более чем четверти ожидающих. Люди просиживали у дверей его кабинета до полуночи, а он в это время не торопясь общался с ограниченным числом осчастливленных на темы, как правило, не имеющие отношения к институтским проблемам. Обычно проблемы ожидающих директор решал уже по дороге из института, и это занимало несколько минут против нескольких часов, в течение которых люди ожидали эти несколько минут.
О положении в институте Г.К. Скрябин был осведомлён прекрасно. Целый веер стукачей подробно докладывал ему на дому о всех деталях институтской жизни. Среди осведомителей был, например, работник, курировавший состояние вакуумных насосов, которые были в каждой комнате института. Обычно он приседал на корточки рядом с вытяжным шкафом, делал вид, что меняет масло в моторе, и записывал наиболее интересные фрагменты разговоров сотрудников на магнитофон своих стукаческих мозгов. Помогал ему в этом непростом труде и его сын, который работал в моей лаборатории.
Обзор внутриинститутских событий у директора был организован профессионально. Но Г.К. Скрябин полученную информацию всегда тщательно анализировал и не доверял безоговорочно всему, что ему рассказывали, понимая, что при существующей в СССР системе руководства кадрами, каждый "докладчик" будет прилагать скрытые усилия для того, чтобы извлечь пользу для себя лично. Года через 3 после поступления на работу в ИБФМ я послал подальше камеристку Г.К. Скрябина заведующую лабораторией в его отделе Л. Головлёву. Она с её мужем - ныне почётным гражданином г. Пущино - сначала стали моими закадычными друзьями, а затем стали претендовать на роль регулировщиков моей текущей интеллектуальной активности. Так вот, я совершенно точно знаю, что на большую часть вранья обо мне, исходящую от супругов, Г.К. Скрябин никак не реагировал. Г.К Скрябин был очень талантливым человеком, который умел максимально извлечь пользу из окружающей обстановки.
Как известно, в задачи фундаментальной науки не входит скорая и практическая реализация получаемых знаний, в чём и состоит её принципиальное отличие от утилитарной теоретической или прикладной науки и что никогда не могли усвоить кураторы советской науки. Фундаментальная наука подразумевает исследование основополагающих явлений мироокружения прежде всего с помощью умопостижения, поскольку экспериментальное подтверждение предполагаемых закономерностей при всех его многочисленных трудностях является процессом сугубо вторичным по отношению к упомостижению. Без фундаментальных исследований любая практическая наука самоисчерпывается. Практическую науку можно организовывать, сплотить в коллектив способных к научному мышлению самоделкиных, создать им условия и стимулы для взаимопомощи и взаимного стимулирования. С фундаментальной же наукой такого рода манипулирование (администрирование) не работает. Фундаментальная (читай - академическая) наука всегда начинается с понимания масштаба (глубины) незнания и с формулирования концепции преодоления незнания во всём понятом его масштабе.
Формулирование концепции доступно далеко не всем, но не всем из одарённых природой способностью понять и разработать такую концепцию повезёт взлететь над текущей прозой практической науки. Дело в том, что фундаментальная концепция в науке - всегда изделие целостное, неаддитивное. Создание концепции фундаментальной науки - дело сугубо индивидуальное, а поскольку мозг человека является самоорганизующейся системой, т.е. системой, не имеющей центра управления, то фундаментальное направление в науке всегда строится на уникальном и индивидуальном подходе. И именно поэтому вышеописанный метод руководства научным учреждением, который практиковал Г.К. Скрябин, был абсолютно несовместим с академической наукой.
Хорошо усвоив всё это, я, всегда имевший пристрастие к формулированию и решению глобальных проблем, с самого начала работы в ИБФМ выбрал правильную, как впоследствии оказалось, манеру поведения. Эта манера состояла в том, чтобы казаться своим среди чужих, будучи реально чужим среди своих, т.е. стараясь не быть от кого-либо зависимым, никому не отказывать в помощи. С любым желающим воспользоваться моим опытом и знаниями я проводил совместные исследования с затратой всех сил, на какие был способен, сутками не уходил с работы. Таким способом я очень быстро вошёл в курс проблем современных биохимии и физиологии микроорганизмов, стал чувствовать себя весьма уверенно, и вскоре, не желая ни у кого ничего просить, стал ощущать большой интерес к себе со стороны руководства как к эрудиту, от которого всегда можно что-то интересное узнать.
Приведу один пример. На заседании учёного совета Г.К. Скрябин обращается к заведующим подразделениями института с просьбой дать ему совет. По его словам, есть сведения, что в Израиле разработали прибор для идентификации взрывчатки в ничтожно малых концентрациях. Основу детектора составляет культура микроорганизмов. Он спрашивает, каков по мнению присутствующих принцип использующегося метода. Наступает тишина. Больше двух десятков заведующих делают вид, что эта проблема не касается их профессиональных знаний. После выразительного молчания я говорю, что, судя по всему, речь идёт о светящихся бактериях, люминисценция которых гасится нитрогруппами, входящими в состав любой взрывчатки.
- Лёня, откуда ты всё знаешь?
- А здесь, Георгий Константинович, и знать-то нечего! Об этом в учебниках написано.
- А ты мог бы проделать такую работу?
- Запросто!
У заведующих вытянутые лица.
Что-то со светящимися бактериями я начал делать, но вскоре об этом директор благополучно забыл. Случаев, подобных описываемому, было немало, и вскоре Г.К. Скрябин стал понимать, что хотя я не ручной, но очень нужный. Таким образом, хорошо осознав первый уровень незнания, я стал специалистом широкого профиля в микробиологии. Я работал практически со всеми в институте. Как я выше писал, попытки одной из скрябинских приближённых сделать меня эксклюзивным придворным анализатором ничем не кончились. При отсутствии принудительной практики я сам себя принуждал делать всё возможное на пользу каждому встречному.
Правда с некоторыми сотрудниками у меня установились особо хорошие отношения. Об этом я напишу позже. У меня были очень хорошие отношения с сотрудниками лаборатории скрябинского отдела, которая занималась микробиологической трансформацией кортикостероидов. Я им помогал с хроматографическим анализом продуктов трансформации, иногда оказывался полезен как химик. Однажды будучи в этой лаборатории я услышал жалобу заведующей по поводу того, что они никак не могут повысить концентрацию исходного продукта. Я попросил мне рассказать всё поподробнее. Выяснилось, что они растворяют в ацетоне стероид, нерастворяющийся в воде, и выливают его в водную питательную среду, в которой и проводят трансформацию. При этом выпадает молоко - мелкокристаллическая суспензия. Если стероид просто растереть и внести в водную среду, то он будет плавать сверху, а общая поверхность частиц стероида будет низкой и, соответственно, будет низкой скорость трансформации. Оказалось, что внести больше полутора граммов стероида на литр среды они не могут, поскольку ацетона можно вносить до определенной концентрации: после увеличения концентрации ацетона выше этого предела культура бактерий погибает.
Я тутже сказал, что нужно внести любое количество ацетона в культуральную среду, после чего упарить ацетон в вакууме и затем вносить культуру бактерий для осуществления трансформации. Заведующая посмотрела на меня недоверчиво и спросила уверен ли я в том, что они смогут повысить нагрузку стероида с полутора граммов до двух. В этом случае был бы фантастический эффект на заводе "Акрихин", где с помощью этого процесса получают кортикостероид. Эффект выразился бы в увеличении производительности аж на целую треть. На это я сказал ей, чтобы они сделали загрузку не 2 грамма, а 200 граммов на литр и всё пройдёт самым лучшим образом. Понятно, что я показался ей не совсем нормальным. На следующий день она позвонила мне и, захлёбываясь от восторга, сообщила, что 2 грамма прошли с такой же скоростью, как исходные полтора. Она сказала, что собирается попробовать аж 4 грамма.
Я же с упорством идиота рекомендовал ей всё те же 200 граммов. После 20-й или 30-й пробы они дошли-таки до 200 граммов, а практически целесообразный предел, которого они достигли, составлял около 400 граммов на литр. Т.е. загрузка в реактор возросла на 26.5 тысяч процентов. Г.К. Скрябин был в невероятном восторге. Мне были приятны комплименты, меня включили в число соавторов изобретения, основанного на предложенной мною технологии, но почувствовать гордость за свой интеллект у меня как-то не получалось.
Второй вид осознания незнания определялся самой структурой ИБФМ, где почти все отделы работали над выполнении т.н. "спецтематики", т.е. над выполнением секретных исследований по темам, спущенным сверху. Эта была "латерна магика", с помощью которой я смог увидеть истинное лицо советской науки. Официальное название научной темы почти во всех случаях было маскировкой секретной задачи, решаемой данным подразделением или конкретным сотрудником. Вообще в СССР в бюджете любого научно-исследовательского или учебного заведения были предусмотрены расходы на секреные работы под другим названием. Не имело значения, над чем работали сотрудники института: над улучшением технологии хлебопечения или над разработкой косметических препаратов.
Знания, которые я приобретал, почти механически раскусывая различные орешки, которые обнаруживал постоянно, работая в ИБФМ, невозможно переоценить. Во вновь построенном здании ИБФМ рядом с моей двухмодульной комнатой размещались две одномодульные комнаты, двери которых были обиты листовым железом. В одной из них размещался т.н. "Первый отдел", т.е. отдел, курирующий засекреченные работы, а в другой работал сотрудник отдела, руководимого заместителем директора института доктором биологических наук В.К.Ерошиным. Мы с этим сотрудником познакомились в коридоре во время перекуров и через некоторое время он, зная, что я химик, стал мне задавать вопросы. То ли вопросы были очень простыми, то ли я показался ему очень умным, но спустя некоторое время сотруднику без моих постоянных консультаций, как я понял, стало трудно. Меня пригласили в Первый отдел, оформили допуск к секретной работе минимального уровня секретности, и я стал отвечать на вопросы из-за железной двери не в коридоре, а в самОм засекреченном помещении. Это было моё первое формальное участие в засекреченной работе. В то, чем занимаются за железной дверью, никто меня посвящать не собирался. Работа моя состояла в спонтанных ответах на спонтанные вопросы.
Прошло совсем немного времени и моих знаний в области биохимии и физиологии, обрывков фраз и того, что принято называть body language, стало вполне достаточно, чтобы понять, чем этот сотрудник занимался за обитой железом дверью. Работа его заключалась в поиске микроорганизмов (в основном дрожжей), которые способны утилизировать машинные масла минерального и органического происхождения. Имелось в виду, что, насыпав на вражескую технику высушенных микролюбителей машинного масла, можно будет вывести из строя её трущиеся детали. По многим очевидным причинам идея и практика научно-исследовательской (академической по умолчанию) деятельности за железной дверью была исключительно дебильной. Поняв это, я во время очередного перекура как бы случайно произнёс речь на тему о том, что солидол, литол, минеральное масло микроорганизмы кушают, а графит, нитрид бора, диселенид вольфрама, иодид кадмия, дисульфид молибдена и другие искусственные смазочные материалы им не по зубам. Сотрудник слушал меня с напряжённым вниманием. В самое ближайшее время я предпринял шаги к тому, чтобы за железной дверью меня уже не считали бы своим.
В биохимии и физиологии в начале своей работы в ИБФМ я был неграмотным до слёз (моих, конечно), но в области аналитической химии я был силён и самоуверен. По этой причине всё больше людей обращалось ко мне с просьбой что-то разделить, что-то проанализировать, посоветовать в области тонкослойной хроматографии и т.д. Очень приятная дама, с которой потом мы впоследствии подружились, попросила меня что-то проанализировать в культуре гриба. Что-то у меня получилось экстраординарно хорошо. Неожиданно выяснилось, что я плавно вошёл в следующую секретную тематику, которой серьёзно занимались три научных подразделения ИБФМ. Я стал соавтором статьи, опубликованной (sic!) в секретном отделе института. До этого о такой возможности опубликования статьи с запиранием в сейф единственного её экземпляра я не подозревал. Такую запертую в сейф статью можно было использовать при защите диссертации. Статья была посвящена хроматографическому анализу продуктов биосинтеза лизергиновой кислоты грибом Claviceps paspali. Грибы этого рода паразитируют на злаковых и в России называются спорыньёй.
Как я довольно быстро сообразил, эти научные подразделения занимались получением отравляющих веществ, воздействующих на центральную нервную систему, вызывая нарушения нормальной психической деятельности человека. Постановку подобных исследований в академическом по своему назначению институте можно было бы считать проявлением гуманистических наклонностей руководителей советской науки, если бы у них были какие-то наклонности кроме желания получить одобрение в ЦК КПСС. Действительно, отравляющие вещества психохимического действия вызывают такие психические нарушения как временная слепота, чувство панического страха, кратковременные психозы, временный паралич и др., выводя из строя живую силу противника, но не приводя к смерти людей. Ассортимент потенциальных агентов, позволяющих манипулировать человеческим сознанием весьма широк. Это, например, производные фентанила, хинуклидил-3-бензилат (алкалоиды хинной корки), N,N-диэтиламид лизергиновой кислоты (ЛСД и другие эргоалкалоиды) т.д. Идея, видимо, состояла в разработке такой технологии, когда можно было бы применять в военных целях распыление высушенной биомассы продуцентов с целью минимизации стоимости препаратов. Предполагалось, что после распыления биопрепарата над полем боя противник начнёт разбредаться кто куда, выбросив оружие, забыв, как им пользоваться.
Темы, которыми была напичкана научно-исследовательская программа ИБФМ, включая работы, нацеленные на военное применение, не представляли собой чего-то экстраординарного. Они не были принципиально новыми и в подавляющем своём большинстве проходили предварительную обкатку в США и странах Европы. Особенность "научного" администрирования в СССР заключалась в том, что некоторые работы, которые проводились на весьма солидном уровне, относились к таким, на которые никто за рубежом не согласился бы потратить большие деньги. Финансированием работ занимались полуграмотные и сильно заинтересованные люди. Своих родных человечков они обеспечивали финансированием без малейшей связи с научной результативностью работ. Обмануть их не представляло никакого труда. Я добивался получения оборудования на сотни тысяч долларов, и хорошо знаю, как это делается. Пишу всё это для того, чтобы подчеркнуть, что тематика исследований в институте, куда я поступил на работу, никоим образом не коррелировала с их академической направленностью, не имела практически никакого отношения к фундаментальной науке. В частности, упомянутые выше работы по эргоалкалоидам проводились в отделе академика М.Н. Колосова, к которому я формально принадлежал, и в отделе заместителя директора ИБФМ проф. А.М. Безбородова.
Михаил Николаевич Колосов был выдающимся учёным-химиком. Отдел биоорганической химии ИБФМ, который он организовал и возглавлял, был для него всего лишь административной нагрузкой, повышающей шанс получения звания академика (он получил его в 1974 году). Реальным местом его работы был Институт химии природных соединений АН СССР, впоследствии переименованный в Институт биоорганической химии АН СССР. В ИБФМ же его интересовали лишь работы по противораковому антибиотику реумицину, которые он курировал. (Через несколько лет моей работы в ИБФМ как-то, встретив меня в коридоре института, он совершенно неожиданно для меня остановился, пожал мне руку и сказал, что чрезвычайно мне благодарен за то, что я, по его выражению, ни разу не использовал его в служебных целях). По указанным причинам М.Н. Колосов, по-видимому, занимался проблемой эргоалкалоидов как заданием, спущенным сверху, не задумываясь о её научности.
В отличие от М.Н. Колосова, который был профессионалом высокого плана и не нуждался в дешёвых эффектах, для А.М. Безбородова - человека мелочного и злопамятного - эргоалкалоидная тема была, как и для многих руководителей, способом приобретения личного знака качества. Никакими академическими исследованиями здесь и не пахло. Это было нетрудно понять по общему уровню старшего научного сотрудника (звали его Коля), который вёл работы по культивированию продуцента эргоалкалоидов в отделе А.М.Безбородова в комнате за обитой железом дверью. Коля был хорошим и душевным парнем. Он покончил жизнь самоубийством, выпив мышьяк за этой самой железной дверью. За день до самоубийства я угощал его пивом около уличного киоска. Выглядел он совершенно нормальным. История эта очень тёмная.
Но, возвращаясь к обитым железом дверям. Это был сам по себе идиотизм высшей степени. Например, заместитель директора института занимался исследованием влияния метаболитов анаэробных бактерий рода Clostridium на технологию получения биомассы. Очень интересная работа, демонстрирующая влияние удаления летучих метаболитов на увеличение выхода клостридий. Но выясняется, что работа засекречена. Из этой информации вытекает простой вывод: замдиректора занимается технологией получения ботулотоксинов для военных целей.
Мне было достаточно увидеть, как в комнату Первого отдела входит тот или иной сотрудник, чтобы, перебрав небольшое количество вариантов, с уверенностью перейти от открыто декларированной темы, к той тематике, которой в реальности занимался этот сотрудник или даже вся лаборатория. Организацией режима секретности несомненно занимались профессионалы, обладавшие одним очень существенным недостатком, сводившим на нет весь их профессионализм: они неспособны были перебирать варианты по причине неграмотности. Им казалось, что всё в штатном порядке, хотя всё было в непорядке. Через короткий срок я был в курсе не только почти всех работ в ИБФМ, но и имел представление о работе многих секретных центров подготовки к бактериологической войне, разбросанных по территории СССР.
По указанной выше причине секретность в ИБФМ была дутая. Оборудование лабораторных помещений, которое заказывалось для отдела академика А.А. Баева, не оставляло ни малейших сомнений, что предполагалось вести работы с сибиреязвенными и чумными штаммами (насчёт сибирской язвы я имею точную информацию). Г.К. Скрябин, как умный человек с большим жизненным опытом, всячески "саботировал" начало работ с остропатогенными штаммами в здании ИБФМ. Такие работы планировались с самого начала строительства Пущино. С этой целью, например, между институтами и жилым районом была организована буферная т.н. "зелёная зона".
Г.К. Скрябин прекрасно знал особенность работ в области биологического оружия в СССР. В отличие от Японии и США, в СССР можно было наблюдать систематические проявления уникального идиотизма, хорошо описанного в цитированной мною книге Л.А. Фёдорова. В СССР велись работы с чрезвычайно патогенными агентами при полном отсутствии необходимых средств профилактики и лечения. Это было предельным уровнем дикости, демонстрирующим уровень малограмотности и безответственности советских "научных" и ненаучных руководителей. Под лицемерной маркой заботы о противочумной безопасности населения было создано совершенно непропорциональное реальной опасности множество противочумных институтов, которые занимались подготовкой к бактериологической войне: в Саратове, Ростове, Иркутске, Волгограде и т.д. Я несколько раз в институте ВНИИСинтезбелок встречался по работе с выдающимся специалистом по чуме академиком И.В. Домарадским. Я совершенно точно знаю, что разрешение работать с бактериями чумы в центре Москвы И.В.Домарадскому выдавал председатель КГБ Ю.В. Андропов.
К тем случаям создания преступной опасности работой с остропатогенными агентами в густонаселённых городах, которые описал в своей книге Л.А. Федоров, могу добавить известный мне факт. Работник противочумного института "Микроб" в Саратове, у которого произошло явное нарушение психики, решил доказать руководству института, что оно недостаточно заботится об организации безопасности. Он украл в институтской коллекции микроорганизмов две пробирки с остропатогенными штаммами чумы и из дома позвонил в дирекцию, чтобы похвастаться своим поступком.
У меня создалось странное впечатление, что Г.К. Скрябин принимал меня за сына какого-то крупного работника КГБ или ЦК по фамилии Андреев. Иначе я никак не могу объяснить некоторые из его поступков. Он зачем-то (а может быть для непосредственной передачи информации воображаемому моему отцу) таскал меня с собой на совещания, на которых затрагивались высшие государственные тайны. Например, будучи младшим научным сотрудником, т.е. практически никем в административном плане, я присутствовал в начале 70-х на встрече Г.К.Скрябина и директора Института биофизики академика Г.М.Франка. Четвертым был очень свирепый начальник Первого отдела ИБФ. При некоторой маскировке содержания разговора, что не мешало мне всё понимать с первых слов, на встрече речь шла о том, что пора в Институте биофизики разворачивать секретные исследования на полную мощь, с целью чего, собственно, и были построены пущинские институты. Академик Г.М.Франк очень изящно матюкался, рассказывал анекдоты и увиливал от темы, а Г.К.Скрябин, скрывая раздражение, всё время возвращался к теме того, что пора начинать возвращать долги. Он, будучи директором пущинского центра, был лишь недавно избран членом-корреспондентом и стеснялся разговаривать менторским тоном с Г.М. Франком, который за несколько лет до этого уже стал академиком и вообще был намного солиднее Скрябина в научной среде.
Таким образом, два описанных выше вида осознания незнания явились мощным фактором моего вхождения в биологию. Говоря проще, всё это развило во мне необузданное нахальство. Я уже не испытывал ни малейшей робости, сталкиваясь с незнакомыми мне вопросами. И когда я осознал, что многие области биологии спокойно существуют без всякого понимания лежащего в их основе фундамента, о чём я напишу в следующем разделе, то я уже был морально подготовлен к тому, чтобы плевать на мнения авторитетов и думать только своими собственными мозгами.