Александр Перельман
Память - птица неожиданная, захочет - уйдёт, захочет - верррнётся. Моя вдррруг заглянула в гости после поста пррро детские сказки. В комментаррриях прозвучало имя Бажова и я вспомнил…
Александр Перельман в день своего 90-летия. Фото Ю. Белинского
Александр бывал у нас дома - у него сложились очень тёплые отношения с моими бабушкой и дедушкой, ну а я, естественно, старррался не пррропускать эти визиты. Он был потрррясающим аррртистом, любые ррразговоррры, чаепития, воспоминания пррревррращались в спектакль, игрррались самозабвенно и вдохновенно, он летал, не обррращая внимания на свой возррраст и силы - кому вообще интеррресны возррраст и силы, когда есть крррылья!
«Официальный» же спектакль, на которрром я видел его в последний ррраз, был, как вы уже догадались, «Сказы Бажова». Почему-то память смеётся, сидя напррротив, и не хочет подсказать где это было. В голове крррутится музей Достоевского, но я не совсем уверррен. Зато в чём уверррен точно - в тот ррраз его выступление записывали на рррадио, из-за этого даже задеррржали начало спектакля. Так вот, никогда больше я не слышал, чтобы так читали Бажова. Именно так! С таким говоррром, интонацией, волшебством и равновесием чуда.
Мне очень хочется надеяться, что запись сохррранилась.
А под катом ещё слова о Перельмане.
Лена Вестергольм
АЛЕКСАНДР ПЕРЕЛЬМАН
ЗВЕЗДА СОЛОМОНА
Если бы Александр Перельман жил в туманном Альбионе, то, подобно Джону Гилгуду, имел бы титул «сэр Перельман», да ещё пользовался бы правом сидеть в присутствии королевы. Во Франции - за участие в Сопротивлении ордена с голубыми ленточками и прозвище «самое дорогое лицо Франции». О его «Ласочке» на сцене Одеона (в один вечер с Марией Казарес) писал бы Кокто. Я уже не говорю про Японию - Перельман давно был бы там национальным достоянием. А уж Израиль! Что вы! Почётное присутствие на церемонии… добровольный посол в Палестине, фото - омовение Перельмана в водах Иордана (на обложке «Плейбоя»). Что уж говорить о настоящем купании зимой в проруби! Стоит стать помощником Собчака по культуре, чтобы в день 90-летия Перельмана посоветовать мэру преклонить перед артистом колени.
Есть люди, артисты, которые, как национальное достояние, определены независимо от того, получают ли они гранты и президентские пенсии. Хотя если представить, что в маленькой Швеции большому артисту исполнилось бы 90 лет, и в этот день, широко распахнув руки, встряхнув красивой седой гривой, он вышел на сцену - поздравления в национальных новостях были бы само собой разумеющимися. А Перельман… Ну, что Перельман… спустя месяц после юбилея получил звание… Заслуженного артиста. Потрясающе. Только очень долго. Сначала мешал пятый пункт и его нечестолюбивый характер. Зачем вцепляться в глотку, рвать жилы, идти по головам, надуваться, надуваться, когда вокруг столько красивых женщин? Я только не понимаю, почему нельзя было сразу дать Народного. Ерунда, конечно, но всё-таки… Не понимаю. Впрочем, у Перельмана есть своё звание. Он - Артист. Этого на сегодня достаточно. …Он идёт по склону холма. Ветви можжевельника касаются его плеч, волосы темны, лоб высок и чист. Он опускается на землю. Белые полы плаща разрезают ночь. Время свершило свой круг, и Луна повернулась к Земле другим боком, и рассыпавшиеся песчинки упали на лист, обернулись буквами, сложились в горчичное зёрнышко Слова. Слово приблизилось, обретая плоть и запах цветов. Голос Суламифи: «Скажи мне, кто ты? Я никогда не видела подобного тебе…»
Когда на сцене Александр Перельман - воспоминания неизбежны. Но из вороха впечатлений - а за долгие годы им была отдана дань огромному количеству самой разноликой литературы - выбираю два. Царя Соломона и Кола Брюньона. Терпкость и остроту чувств сохраняет высокий Брюньон; свежа и горяча, как тридцать лет назад «Суламифь». В творчестве Перельмана они в центре.
…Актёр сидит. Большое тело втиснуто в тесное пространство между круглым столиком и стулом. Бордовые кулисы Малого зала Дома актёра (ну, там, где сейчас гардероб), как кирпичная кладка дома Брюньона. Руки актёра спокойно лежат на столе. Вот дрогнули пальцы. Первое движение - встать. Первое слово - от себя.
Не немощь и старость. Сильный старик с потрескавшимися губами и ясными глазами. Одновременно трогательно и нежно он скажет первую фразу с летящим концом. Заговорит, размеренно помогая себе рукой.
Мелодия и речь перельмановских рук. Будь у Александра Абрамовича побольше времени и сил, он мог бы написать об этом отдельный трактат. Но лучше просто выйти на улицу и подставить ветру лицо.
Созданный Перельманом образ Брюньона в моноспектакле «Ласочка» (в постановке Майи Забулис) - это свободное парение над хаосом, раздробленностью и нелепостью жизни, оттенённое юмором, мудростью и страстностью царя Соломона.
…Мешает стул. Брюньон встаёт. Широким шагом выйдет навстречу. Замрёт у порога - на авансцене. Воспоминания обступят его со всех сторон, тормоша и улыбаясь. Перельман даёт мгновения слушательского (и зрительского) наслаждения, когда одним штрихом восстанавливает перед глазами пёструю картину ушедшей жизни. Он даёт поразительное фонетическое соответствие старофранцузской речи, слышимой сквозь безупречное русское слово. Этот эффект заложен в каждой работе Перельмана - от характерного говорка в сказках Бажова (с которым дружил) до мелодики еврейской речи в вечере Шолом-Алейхема. Так говорят на Урале, в Париже или Касриловке. Так давно уже не говорят на театре.
«Ласочку» я впервые слушала в трагический день. Хоронили Игоря Озерова. Он ушёл нелепо и быстро, когда жизнь, кажется, только стала налаживаться. На его губах застыла совершенно ясная и спокойная улыбка. «Посмотрите, посмотрите, он улыбается», - раскачиваясь, повторяла жена Аня. «Когда на праздник икону выносят, - рассказывал Озеров, - обязательно выглянет солнце. Вот тучи, дождь, а вынесли - и обязательно луч!» - «Всегда?» - «Всегда!» А днём в этот день шёл прогон спектакля Перельмана. И спокойная озеровская улыбка «оттуда» для меня навсегда наложилась на восприятие спектакля, прозвучавшего тогда «поминальной молитвой» по человеческой жизни, чьё биение притчево и реально одновременно. Где кровь, боль, чума и утраты отступают под брызгами первых весенних лучей, а в черепках разбитых игрушек Брюньона после дождя отразится солнце.
Литературный театр - явление штучное. Сегодня, когда я слышу девочек-театроведов о жизни Слова в современном театре (например, театре Александра Галибина), о «лёгкой энергии чистого духа и смысла», о рождении «живого Слова» и его месте в образной структуре, всё хочу спросить - а что вы знаете о Слове в театре Перельмана? Впрочем, ему самому рассуждения о Слове и Образе не то чтобы неинтересны - они как будто скучноваты ему. Всё равно, что задумываться, как ты дышишь. Недаром приглашённый Галибиным на телевидение в компанию Елены Юнгер и Ивана Дмитриева для «серьёзного разговора», Перельман предпочёл весело крутить головой, наблюдая за летающей в студии живой мухой.
Образы, вызываемые Перельманом к жизни (здесь, сейчас), реальны до фантастичности. (Меня до сих пор преследует видение, что на голове его Брюньона была широкополая шляпа.) Слово Перельмана никогда не выворачивается, не превращается в игрушку. Здесь каждая буква имеет свою ауру и действенный смысл.
…Жизнь и судьба. Суть каждого вечера Перельмана. Где сок жизни - в любви. «Кто эта девочка с камерой?» - о молодой женщине, снимающей концерт Перельмана. «Художница? У них что-то есть?..» - «Слушайте, он переехал в мастерскую!» - «Один?!!»
Дожить до девяноста одного года и не устать выяснять личные отношения с молодой женой; как Лев Толстой, уходить из дома; завязывать красивейшие седые волосы в попсовый хвостик и так гулять по Фонтанке; избежать сталинских лагерей и подвергнуться нападению рэкетиров в этой самой мастерской, одна из комнат которой превращена в склад сигарет («Меня приняли за сторожа, дали под ж…, заткнули, связали, кричали: „Дед, дед! Давай деньги!“»)… Представьте на этом месте Константина Сергеевича. Вот именно.
Премудрый Соломон. Дядя Саша. Мне нравится, как встали рядом царь Соломон и Александр Перельман. Может быть, потому, что это наречённое имя артиста? Я не видела «Суламифи», когда, по легенде, напор зрителей на концерт Перельмана сдерживал отряд конной милиции. Спустя годы она оказалась шедевром актёрского искусства.
Он - подтверждение вечной жизнеспособности театра, даже когда нет кулис. Сила воздействия его образов увеличивается со временем.
Вослед ему оборачиваются женщины. Перед ним - накрытый стол Земли и Солнца.
P. S. 13 марта 1996 года, не дожив десяти дней до 91-летия, Александр Абрамович умер. Он уже год болел, но всё время был на сцене. И сейчас в городе ещё висит афиша…
Отсюда
Александр Абрамович Перельман
( 1905 - 1996 )
В девяносто лет он ушел из дома. Жил у дочери, потом ютился в каком-то подвале, пил пиво со случайно забредавшими к нему бомжами и чувствовал себя "великолепно свободным".
Одна из моих последних встреч с ним - видение на встречном эскалаторе в переходе метро. Не сразу узнала: худой седой старик в потертом плаще осторожно, опираясь на палку, пробирается в спешащей толпе, виноватой улыбкой отвечая на раздраженные толчки и тычки. "Удивление было написано на благороднейшем лице его..." Да, казалось, он с удивлением всматривался в этих людей, с которыми он сотни раз встречался на своих концертах, разговаривал с ними, как с родными, а теперь брел среди них неузнанным чужаком - из другого времени, из другого мира, из другой эпохи...
В нем, как в человеке, жил прошлый век - с благородством и врожденным изяществом. В нем, как в чтеце, была божественная простота, абсолютная естественность, "великолепная свобода" и легкость, которой он щедро одаривал зрителей на концертах.
Описывать эти концерты - дело неблагодарное. Статьи о нём можно найти в Интернете, в старых газетах и журналах. Когда-то я отрывочно записывала его рассказы о себе.Теперь есть возможность предоставить слово ему самому.
* * *
"Родился я в Ашхабаде; когда мне было двенадцать лет, мы переехали в Ташкент, и в Ташкенте я окончил школу, из Ташкента и приехал в Ленинград. Отец у меня был часовой мастер, немножко ювелир. Мать - корсетница, шила корсеты. В Ашхабаде она была единственной, много было заказчиц. Серьезное искусство, трудное. Пятеро детей: старший брат, три сестры и я, самый младший.
Все очень были удивлены, когда поняли, что я ничем другим заниматься не могу кроме того, как стать артистом. Вы знаете, я впервые попал на драматический спектакль, когда мне было лет девять. "Бедность не порок" привезли в Ашхабад. Я был так потрясен впечатлениями от драматического спектакля, что несколько дней был как одурманенный."
* * *
"Когда я потом поступил в школу, и преподаватель русского языка и литературы решила сделать школьный спектакль и спросила: "Кто из вас когда-нибудь играл?" - я поднял руку, хотя я никогда в жизни не играл! Она поставила спектакль. "Дикие лебеди" Андерсена, где я изображал приближенного к королю человека, Горальд его звали. Я с увлечением играл. Я помню, когда этот спектакль был сыгран, а я играл с бородой, с усами, а мне было лет пятнадцать-шестнадцать, я не стал снимать, а с этими бородой и усами пришел домой.
* * *
В семье к этому относились отрицательно. И когда я затеял переезд в Ленинград, они меня понять, конечно, не могли. Но я настоял на своем, выпросил деньги на билет. Я ведь приехал в Ленинград учиться искусству кино. Но - я буду немножко нескромен, ничего? - когда я был молодой, я был очень красив. Очень красив, может быть, неточно... Ну, просто красив, не очень. Мне все мои товарищи по школе говорили - тебе надо идти в кино. С твоей внешностью, с твоим ростом, с твоей осанкой тебе нужно идти в кино. И я поехал в Ленинград поступать в институт экранного искусства. Но я поехал в Ленинград зимой, поступить уже невозможно было. А поехал я в Ленинград из-за того, что я был влюблен в мою одноклассницу, которая раньше меня уехала в Ленинград. А она училась в институте Живого слова. И она говорит: "А у нас есть декламационное отделение". И я решил, что до того момента, как придет время поступать в институт экранного искусства, я поучусь немножечко в институте Живого слова. И слава Богу, что я опоздал! Это такая счастливая стезя, на которую я ступил. Я счастлив."
* * *
"Я очень люблю музыку, особенно симфоническую. Да, в общем, МУЗЫКУ. Одними большими буквами. Но вы знаете, я не люблю совмещения двух несовместимых искусств. Очень многие чтецы используют музыку для своих вечеров... Наверное, потому что я очень люблю музыку, то я перестаю слушать текст. Я очень люблю текст, и прекрасная музыка мне мешает. Это два несовместимых великолепных искусства. Если музыка адресуется сюда, в сердце, то искусство чтения адресуется в черепную коробку. Адресаты - они несовместимы."
* * *
"По паспорту я ведь Соломон. Из Соломона я превратился в Александра с "легкой руки" однокурсницы из Рязани, где, по ее словам, всех Соломонов звали Сашами. Я думаю, что там, в Рязани, огромное количество Соломонов, конечно"
* * *
"Мне как-то сказали: «Знаете, когда вы читаете, в том эпизоде где Элиаф убивает Суламифь , чувствуется запах крови.», а ведь в драматическом театре, когда Отелло душит Дездемону публика условно это воспринимает; публика знает: сейчас откроется занавес и Дездемона живая будет кланяться на приветствие. В нашем же искусстве - никакой условности. Только естественно, только натурально, только подлинно. И когда Элиаф убивает Суламифь, то меч, которым он пронзает ее насквозь, виден, кончик его торчит из спины Суламифи. Это же на самом деле происходит. Поэтому и пахнет кровью"
* * *
"В чём принцип точного чтецкого существования? Вот в пьесе Корнейчука "Платон Кречет" есть санитарка - во втором или в третьем действии, - и эта санитарка рассказывает о том, как в годы революции вся медицина сбежала из больницы, а она, санитарка, осталась, и вдруг приходит какая-то военная часть, и командиру нужно сделать операцию. И вот она рассказывает, как она без медицины помогла ему, приводит слова, которые были к ней обращены, приводит себя, сказавшую тогда так. Ее играла Корчагина-Александровская, которая выступала иногда на эстраде как чтица, но не очень удачно, потому что, как драматическая актриса, она проигрывала за всех персонажей, нарушая образ говорящего. А тут она играла санитарку, и как гениальная актриса, она не могла нарушить основного персонажа. И она так блестяще, чтецким способом рассказала основной монолог санитарки - идеально чтецким способом."
* * *
"Мне никогда не хотелось уйти в драматическое искусство. Да почему мне должно хотеться, когда я и так играю образ говорящего. Самом драматическим способом! Незачем мне идти в драму"
* * *
"Как цирковая лошадь, заслышав звуки музыки, начинает танцевать, так я, когда прихожу туда, где мне нужно выступать, я уже только там. Я уже готов идти общаться с аудиторией, я очень люблю свое искусство. Так люблю глаза в глаза с аудиторией встречаться! Мне это так нужно в жизни! Я поэтому до 90 лет продолжаю читать. Я не могу бросить этого дела"
* * *
"Я считаю, что сейчас ужасное время, которое не может не кончиться. Оно должно пройти. Не может быть такого, чтобы в народе не было тяготения к настоящему искусству. Сейчас упадок, но это временный упадок. Придет то время, когда к лучшему в искусстве будет стремиться всякий человек. Вот такой я оптимист"
* * *
"Я не гениальный. Я просто очень любящий это искусство и всю жизнь ему отдавший"
* * *
Я помню его последний вечер. Он читал главы из "Мастера и Маргариты" и "Суламифь". Вышел, с трудом передвигая ноги, но - безупречно прямой, с гордо откинутой головой, в отглаженном костюме (несколько мешковатом на исхудавших плечах), с неизменной бабочкой. Поразили впалые щеки, начавшая отрастать борода ("Извините мою небритость, два месяца я не вставал с постели, да и теперь еще не совсем здоров") и - совершенно прозрачное лицо и легкие, невесомые руки (ранее так хорошо и уверенно дававшие зримый, земной, колоритный жест). Но этот выход - был единственный момент, говоривший, что всё - смертно. Всё дальнейшее побеждало смерть.
Матеррриал взят здесь.
Александр Перельман в день своего 90-летия. Фото Ю. Белинского
Александр бывал у нас дома - у него сложились очень тёплые отношения с моими бабушкой и дедушкой, ну а я, естественно, старррался не пррропускать эти визиты. Он был потрррясающим аррртистом, любые ррразговоррры, чаепития, воспоминания пррревррращались в спектакль, игрррались самозабвенно и вдохновенно, он летал, не обррращая внимания на свой возррраст и силы - кому вообще интеррресны возррраст и силы, когда есть крррылья!
«Официальный» же спектакль, на которрром я видел его в последний ррраз, был, как вы уже догадались, «Сказы Бажова». Почему-то память смеётся, сидя напррротив, и не хочет подсказать где это было. В голове крррутится музей Достоевского, но я не совсем уверррен. Зато в чём уверррен точно - в тот ррраз его выступление записывали на рррадио, из-за этого даже задеррржали начало спектакля. Так вот, никогда больше я не слышал, чтобы так читали Бажова. Именно так! С таким говоррром, интонацией, волшебством и равновесием чуда.
Мне очень хочется надеяться, что запись сохррранилась.
А под катом ещё слова о Перельмане.
Лена Вестергольм
АЛЕКСАНДР ПЕРЕЛЬМАН
ЗВЕЗДА СОЛОМОНА
Если бы Александр Перельман жил в туманном Альбионе, то, подобно Джону Гилгуду, имел бы титул «сэр Перельман», да ещё пользовался бы правом сидеть в присутствии королевы. Во Франции - за участие в Сопротивлении ордена с голубыми ленточками и прозвище «самое дорогое лицо Франции». О его «Ласочке» на сцене Одеона (в один вечер с Марией Казарес) писал бы Кокто. Я уже не говорю про Японию - Перельман давно был бы там национальным достоянием. А уж Израиль! Что вы! Почётное присутствие на церемонии… добровольный посол в Палестине, фото - омовение Перельмана в водах Иордана (на обложке «Плейбоя»). Что уж говорить о настоящем купании зимой в проруби! Стоит стать помощником Собчака по культуре, чтобы в день 90-летия Перельмана посоветовать мэру преклонить перед артистом колени.
Есть люди, артисты, которые, как национальное достояние, определены независимо от того, получают ли они гранты и президентские пенсии. Хотя если представить, что в маленькой Швеции большому артисту исполнилось бы 90 лет, и в этот день, широко распахнув руки, встряхнув красивой седой гривой, он вышел на сцену - поздравления в национальных новостях были бы само собой разумеющимися. А Перельман… Ну, что Перельман… спустя месяц после юбилея получил звание… Заслуженного артиста. Потрясающе. Только очень долго. Сначала мешал пятый пункт и его нечестолюбивый характер. Зачем вцепляться в глотку, рвать жилы, идти по головам, надуваться, надуваться, когда вокруг столько красивых женщин? Я только не понимаю, почему нельзя было сразу дать Народного. Ерунда, конечно, но всё-таки… Не понимаю. Впрочем, у Перельмана есть своё звание. Он - Артист. Этого на сегодня достаточно. …Он идёт по склону холма. Ветви можжевельника касаются его плеч, волосы темны, лоб высок и чист. Он опускается на землю. Белые полы плаща разрезают ночь. Время свершило свой круг, и Луна повернулась к Земле другим боком, и рассыпавшиеся песчинки упали на лист, обернулись буквами, сложились в горчичное зёрнышко Слова. Слово приблизилось, обретая плоть и запах цветов. Голос Суламифи: «Скажи мне, кто ты? Я никогда не видела подобного тебе…»
Когда на сцене Александр Перельман - воспоминания неизбежны. Но из вороха впечатлений - а за долгие годы им была отдана дань огромному количеству самой разноликой литературы - выбираю два. Царя Соломона и Кола Брюньона. Терпкость и остроту чувств сохраняет высокий Брюньон; свежа и горяча, как тридцать лет назад «Суламифь». В творчестве Перельмана они в центре.
…Актёр сидит. Большое тело втиснуто в тесное пространство между круглым столиком и стулом. Бордовые кулисы Малого зала Дома актёра (ну, там, где сейчас гардероб), как кирпичная кладка дома Брюньона. Руки актёра спокойно лежат на столе. Вот дрогнули пальцы. Первое движение - встать. Первое слово - от себя.
Не немощь и старость. Сильный старик с потрескавшимися губами и ясными глазами. Одновременно трогательно и нежно он скажет первую фразу с летящим концом. Заговорит, размеренно помогая себе рукой.
Мелодия и речь перельмановских рук. Будь у Александра Абрамовича побольше времени и сил, он мог бы написать об этом отдельный трактат. Но лучше просто выйти на улицу и подставить ветру лицо.
Созданный Перельманом образ Брюньона в моноспектакле «Ласочка» (в постановке Майи Забулис) - это свободное парение над хаосом, раздробленностью и нелепостью жизни, оттенённое юмором, мудростью и страстностью царя Соломона.
…Мешает стул. Брюньон встаёт. Широким шагом выйдет навстречу. Замрёт у порога - на авансцене. Воспоминания обступят его со всех сторон, тормоша и улыбаясь. Перельман даёт мгновения слушательского (и зрительского) наслаждения, когда одним штрихом восстанавливает перед глазами пёструю картину ушедшей жизни. Он даёт поразительное фонетическое соответствие старофранцузской речи, слышимой сквозь безупречное русское слово. Этот эффект заложен в каждой работе Перельмана - от характерного говорка в сказках Бажова (с которым дружил) до мелодики еврейской речи в вечере Шолом-Алейхема. Так говорят на Урале, в Париже или Касриловке. Так давно уже не говорят на театре.
«Ласочку» я впервые слушала в трагический день. Хоронили Игоря Озерова. Он ушёл нелепо и быстро, когда жизнь, кажется, только стала налаживаться. На его губах застыла совершенно ясная и спокойная улыбка. «Посмотрите, посмотрите, он улыбается», - раскачиваясь, повторяла жена Аня. «Когда на праздник икону выносят, - рассказывал Озеров, - обязательно выглянет солнце. Вот тучи, дождь, а вынесли - и обязательно луч!» - «Всегда?» - «Всегда!» А днём в этот день шёл прогон спектакля Перельмана. И спокойная озеровская улыбка «оттуда» для меня навсегда наложилась на восприятие спектакля, прозвучавшего тогда «поминальной молитвой» по человеческой жизни, чьё биение притчево и реально одновременно. Где кровь, боль, чума и утраты отступают под брызгами первых весенних лучей, а в черепках разбитых игрушек Брюньона после дождя отразится солнце.
Литературный театр - явление штучное. Сегодня, когда я слышу девочек-театроведов о жизни Слова в современном театре (например, театре Александра Галибина), о «лёгкой энергии чистого духа и смысла», о рождении «живого Слова» и его месте в образной структуре, всё хочу спросить - а что вы знаете о Слове в театре Перельмана? Впрочем, ему самому рассуждения о Слове и Образе не то чтобы неинтересны - они как будто скучноваты ему. Всё равно, что задумываться, как ты дышишь. Недаром приглашённый Галибиным на телевидение в компанию Елены Юнгер и Ивана Дмитриева для «серьёзного разговора», Перельман предпочёл весело крутить головой, наблюдая за летающей в студии живой мухой.
Образы, вызываемые Перельманом к жизни (здесь, сейчас), реальны до фантастичности. (Меня до сих пор преследует видение, что на голове его Брюньона была широкополая шляпа.) Слово Перельмана никогда не выворачивается, не превращается в игрушку. Здесь каждая буква имеет свою ауру и действенный смысл.
…Жизнь и судьба. Суть каждого вечера Перельмана. Где сок жизни - в любви. «Кто эта девочка с камерой?» - о молодой женщине, снимающей концерт Перельмана. «Художница? У них что-то есть?..» - «Слушайте, он переехал в мастерскую!» - «Один?!!»
Дожить до девяноста одного года и не устать выяснять личные отношения с молодой женой; как Лев Толстой, уходить из дома; завязывать красивейшие седые волосы в попсовый хвостик и так гулять по Фонтанке; избежать сталинских лагерей и подвергнуться нападению рэкетиров в этой самой мастерской, одна из комнат которой превращена в склад сигарет («Меня приняли за сторожа, дали под ж…, заткнули, связали, кричали: „Дед, дед! Давай деньги!“»)… Представьте на этом месте Константина Сергеевича. Вот именно.
Премудрый Соломон. Дядя Саша. Мне нравится, как встали рядом царь Соломон и Александр Перельман. Может быть, потому, что это наречённое имя артиста? Я не видела «Суламифи», когда, по легенде, напор зрителей на концерт Перельмана сдерживал отряд конной милиции. Спустя годы она оказалась шедевром актёрского искусства.
Он - подтверждение вечной жизнеспособности театра, даже когда нет кулис. Сила воздействия его образов увеличивается со временем.
Вослед ему оборачиваются женщины. Перед ним - накрытый стол Земли и Солнца.
P. S. 13 марта 1996 года, не дожив десяти дней до 91-летия, Александр Абрамович умер. Он уже год болел, но всё время был на сцене. И сейчас в городе ещё висит афиша…
Отсюда
Александр Абрамович Перельман
( 1905 - 1996 )
В девяносто лет он ушел из дома. Жил у дочери, потом ютился в каком-то подвале, пил пиво со случайно забредавшими к нему бомжами и чувствовал себя "великолепно свободным".
Одна из моих последних встреч с ним - видение на встречном эскалаторе в переходе метро. Не сразу узнала: худой седой старик в потертом плаще осторожно, опираясь на палку, пробирается в спешащей толпе, виноватой улыбкой отвечая на раздраженные толчки и тычки. "Удивление было написано на благороднейшем лице его..." Да, казалось, он с удивлением всматривался в этих людей, с которыми он сотни раз встречался на своих концертах, разговаривал с ними, как с родными, а теперь брел среди них неузнанным чужаком - из другого времени, из другого мира, из другой эпохи...
В нем, как в человеке, жил прошлый век - с благородством и врожденным изяществом. В нем, как в чтеце, была божественная простота, абсолютная естественность, "великолепная свобода" и легкость, которой он щедро одаривал зрителей на концертах.
Описывать эти концерты - дело неблагодарное. Статьи о нём можно найти в Интернете, в старых газетах и журналах. Когда-то я отрывочно записывала его рассказы о себе.Теперь есть возможность предоставить слово ему самому.
* * *
"Родился я в Ашхабаде; когда мне было двенадцать лет, мы переехали в Ташкент, и в Ташкенте я окончил школу, из Ташкента и приехал в Ленинград. Отец у меня был часовой мастер, немножко ювелир. Мать - корсетница, шила корсеты. В Ашхабаде она была единственной, много было заказчиц. Серьезное искусство, трудное. Пятеро детей: старший брат, три сестры и я, самый младший.
Все очень были удивлены, когда поняли, что я ничем другим заниматься не могу кроме того, как стать артистом. Вы знаете, я впервые попал на драматический спектакль, когда мне было лет девять. "Бедность не порок" привезли в Ашхабад. Я был так потрясен впечатлениями от драматического спектакля, что несколько дней был как одурманенный."
* * *
"Когда я потом поступил в школу, и преподаватель русского языка и литературы решила сделать школьный спектакль и спросила: "Кто из вас когда-нибудь играл?" - я поднял руку, хотя я никогда в жизни не играл! Она поставила спектакль. "Дикие лебеди" Андерсена, где я изображал приближенного к королю человека, Горальд его звали. Я с увлечением играл. Я помню, когда этот спектакль был сыгран, а я играл с бородой, с усами, а мне было лет пятнадцать-шестнадцать, я не стал снимать, а с этими бородой и усами пришел домой.
* * *
В семье к этому относились отрицательно. И когда я затеял переезд в Ленинград, они меня понять, конечно, не могли. Но я настоял на своем, выпросил деньги на билет. Я ведь приехал в Ленинград учиться искусству кино. Но - я буду немножко нескромен, ничего? - когда я был молодой, я был очень красив. Очень красив, может быть, неточно... Ну, просто красив, не очень. Мне все мои товарищи по школе говорили - тебе надо идти в кино. С твоей внешностью, с твоим ростом, с твоей осанкой тебе нужно идти в кино. И я поехал в Ленинград поступать в институт экранного искусства. Но я поехал в Ленинград зимой, поступить уже невозможно было. А поехал я в Ленинград из-за того, что я был влюблен в мою одноклассницу, которая раньше меня уехала в Ленинград. А она училась в институте Живого слова. И она говорит: "А у нас есть декламационное отделение". И я решил, что до того момента, как придет время поступать в институт экранного искусства, я поучусь немножечко в институте Живого слова. И слава Богу, что я опоздал! Это такая счастливая стезя, на которую я ступил. Я счастлив."
* * *
"Я очень люблю музыку, особенно симфоническую. Да, в общем, МУЗЫКУ. Одними большими буквами. Но вы знаете, я не люблю совмещения двух несовместимых искусств. Очень многие чтецы используют музыку для своих вечеров... Наверное, потому что я очень люблю музыку, то я перестаю слушать текст. Я очень люблю текст, и прекрасная музыка мне мешает. Это два несовместимых великолепных искусства. Если музыка адресуется сюда, в сердце, то искусство чтения адресуется в черепную коробку. Адресаты - они несовместимы."
* * *
"По паспорту я ведь Соломон. Из Соломона я превратился в Александра с "легкой руки" однокурсницы из Рязани, где, по ее словам, всех Соломонов звали Сашами. Я думаю, что там, в Рязани, огромное количество Соломонов, конечно"
* * *
"Мне как-то сказали: «Знаете, когда вы читаете, в том эпизоде где Элиаф убивает Суламифь , чувствуется запах крови.», а ведь в драматическом театре, когда Отелло душит Дездемону публика условно это воспринимает; публика знает: сейчас откроется занавес и Дездемона живая будет кланяться на приветствие. В нашем же искусстве - никакой условности. Только естественно, только натурально, только подлинно. И когда Элиаф убивает Суламифь, то меч, которым он пронзает ее насквозь, виден, кончик его торчит из спины Суламифи. Это же на самом деле происходит. Поэтому и пахнет кровью"
* * *
"В чём принцип точного чтецкого существования? Вот в пьесе Корнейчука "Платон Кречет" есть санитарка - во втором или в третьем действии, - и эта санитарка рассказывает о том, как в годы революции вся медицина сбежала из больницы, а она, санитарка, осталась, и вдруг приходит какая-то военная часть, и командиру нужно сделать операцию. И вот она рассказывает, как она без медицины помогла ему, приводит слова, которые были к ней обращены, приводит себя, сказавшую тогда так. Ее играла Корчагина-Александровская, которая выступала иногда на эстраде как чтица, но не очень удачно, потому что, как драматическая актриса, она проигрывала за всех персонажей, нарушая образ говорящего. А тут она играла санитарку, и как гениальная актриса, она не могла нарушить основного персонажа. И она так блестяще, чтецким способом рассказала основной монолог санитарки - идеально чтецким способом."
* * *
"Мне никогда не хотелось уйти в драматическое искусство. Да почему мне должно хотеться, когда я и так играю образ говорящего. Самом драматическим способом! Незачем мне идти в драму"
* * *
"Как цирковая лошадь, заслышав звуки музыки, начинает танцевать, так я, когда прихожу туда, где мне нужно выступать, я уже только там. Я уже готов идти общаться с аудиторией, я очень люблю свое искусство. Так люблю глаза в глаза с аудиторией встречаться! Мне это так нужно в жизни! Я поэтому до 90 лет продолжаю читать. Я не могу бросить этого дела"
* * *
"Я считаю, что сейчас ужасное время, которое не может не кончиться. Оно должно пройти. Не может быть такого, чтобы в народе не было тяготения к настоящему искусству. Сейчас упадок, но это временный упадок. Придет то время, когда к лучшему в искусстве будет стремиться всякий человек. Вот такой я оптимист"
* * *
"Я не гениальный. Я просто очень любящий это искусство и всю жизнь ему отдавший"
* * *
Я помню его последний вечер. Он читал главы из "Мастера и Маргариты" и "Суламифь". Вышел, с трудом передвигая ноги, но - безупречно прямой, с гордо откинутой головой, в отглаженном костюме (несколько мешковатом на исхудавших плечах), с неизменной бабочкой. Поразили впалые щеки, начавшая отрастать борода ("Извините мою небритость, два месяца я не вставал с постели, да и теперь еще не совсем здоров") и - совершенно прозрачное лицо и легкие, невесомые руки (ранее так хорошо и уверенно дававшие зримый, земной, колоритный жест). Но этот выход - был единственный момент, говоривший, что всё - смертно. Всё дальнейшее побеждало смерть.
Матеррриал взят здесь.