ОСВОБОДИТЕЛИ (продолжение)
НАЧАЛО
2. ЕГОРЫЧ
У моей жены был дед (был - потому, что помер лет пять назад в возрасте девяноста с лишним лет). Официально он назывался Николаем Егоровичем, но близкие звали его просто Егорыч. Меня в нём всегда поражали оптимизм и жизнелюбие, выглядевшие совершенно невероятными на фоне запредельного количества «советского счастья», которого он нахлебался за свою весьма продолжительную жизнь.
До своих преклонных лет Егорыч дожил чудом. «Родная советская власть» постоянно норовила его изничтожить, но он столь же постоянно ухитрялся вывернуться из-под её тяжёлого сапога и выжить.
Когда ему было 16, комиссары раскулачили его семью. Взрослые сгинули сразу и навсегда, а Егорыча отправили в ссылку за Урал - подыхать от голода. Егорыч удрал из ссылки и вернулся в родные места, на Псковщину. Его изловили и, как врага народа, сунули на строительство Беломоро-Балтийского канала. Егорыч симулировал язву желудка и добился пониженной нормы выработки, которую, будучи привычен к тяжёлой работе, легко перевыполнял. Стал ударником, был амнистирован по случаю досрочного завершения строительства и даже получил право поселиться в Ленинграде.
В 1939-ом чуть было не попал в Монголию. Повестку принесли в первый день отпуска - всего через пару часов после того, как он уехал к родственникам жены в Псковскую область. А несколько его коллег по работе, отправившихся в армию, так и сгинули в степях Халхин-Гола.
Однако, осенью того же года он был призван и отправлен сражаться за «освобождение народа Финляндии». Но и тут ему повезло. По специальности он был кузнецом, а не желавшие «освобождения» финны столь успешно калечили бронетехнику «освободителей», что пришлось Егорыча срочно перебросить с передовой на какую-то танкоремонтную базу под Ленинградом - он ни разу даже выстрелить не успел.
Зато в 1941-ом хлебнул полной мерой. Участвовал в боях на Лужском рубеже, попал под миномётный обстрел и был ранен - осколком ему изувечило кисть правой руки. После этого несколько дней шастал по лесам, прячась от немцев, которые «были всюду». И опять ему повезло : немцы не лезли в чащу, рана оказалась хоть и серьёзной, но не летальной - ни гангрены, ни столбняка. А винтовка, которую он дотащил-таки до своих, избавила от лишних вопросов со стороны особистов.
После ранения несколько месяцев провёл в ленинградском госпитале - рука упорно не заживала. Чуть не умер от голода. Но в конце концов всё-таки был вывезен по ладожскому льду на Большую землю и получил отпуск по ранению. После отпуска предстал перед медкомиссией, которая долго и придирчиво изучала его правую кисть, больше напоминавшую клешню краба. Убедившись, что он не может нажимать на курок, но может держать молот и гаечный ключ, комиссия признала его «годным к нестроевой службе в военное время», а военкомат направил в ремонтную бригаду танковой дивизии. Вот это и стало Самой Большой Удачей : до конца войны Егорыч служил во втором эшелоне - сортировал битую бронетехнику, отправлял в тыл то, что подлежало переплавке или заводскому ремонту, и ремонтировал то, что можно было отремонтировать на месте.
Вспоминать о начале войны Егорыч не любил - слишком чудовищным было это начало. О службе в рембригаде тоже шибко не распространялся, так как, во-первых, не было там ничего особенно интересного, а во-вторых, Егорыч, похоже, ощущал какое-то иррациональное чувство вины перед теми, кто сражался и погибал на передовой.
Зато о конце войны всегда вспоминал с удовольствием. Оно и понятно : бои кончаются, сам жив и почти здоров, а у ног - поверженная Германия, хоть и потрёпанная войной, но всё ещё содержащая столько приятных сюрпризов и чудес... И хотя не было в воспоминаниях Егорыча запредельных ужасов, коими пестрят последнее время неофициальные источники, а всё же отличались они от официозных картин чрезвычайно.
Чуть не каждый раз, когда речь заходила о войне, Егорыч вспоминал как в одном немецком городишке кто-то из его коллег забрёл в хорошо сохранившийся трёхэтажный особняк и увидал в зале на первом этаже шикарный концертный рояль. Решение созрело мгновенно. Он призвал сослуживцев и они, оторвав роялю ноги, минут сорок пердячим паром затаскивали его на третий этаж. А потом выкинули рояль в окно - и не по злобе вовсе, а для того лишь, чтобы услышать как он брякнется о брусчатую мостовую.
В другом городке раздербанили какой-то винный погреб, и устроили развесёлую пьянку. Постепенно подтягивались солдаты и сержанты из других подразделений, а в разгар веселья кто-то из вновь прибывших сказал, что в паре кварталов обнаружен немецкий госпиталь с персоналом, в составе которого наверняка найдётся несколько симпатичных немок. Решили, однако, что сначала надо допить, а уж потом идти по девкам - мол, коли до сих пор не разбежались, так никуда и не денутся. А когда всё допили и уже двинулись было к немецким «сестричкам», явился вдруг один из ремонтников, ранее незаметно отваливший от застолья. Было известно, что вся его семья погибла в оккупации, и он, с тех пор как узнал об этом, был несколько не в себе. Он кинул в угол мешок с пустыми автоматными дисками и равнодушно сказал, что никуда идти не надо - он туда уже сходил и застрелил 56 человек.
В середине мая 45-го подразделение Егорыча оказалось на берегу реки, разделявшей американскую и советскую зоны оккупации (возможно, Эльбы, но уверенности у Егорыча не было). На «чужом» берегу виднелся какой-то городок с каменной набережной. А на «нашем» располагался небольшой коттеджный посёлок и лодочная стоянка с несколькими шикарными моторными катерами. Плавать же по реке хоть на лодке, хоть без было категорически запрещено - любая попытка такого рода рассматривалась как измена Родине со всеми вытекающими последствиями. Но хитроумные механики из ремонтной бригады нашли способ развлечься, не раздражая особняков : они заправляли топливные баки доверху, фиксировали рули, заводили двигатели и направляли катера к «вражескому» берегу, целя в каменную набережную. Врезаясь в парапет, катера взрывались, порождая грохот, пламень и облака дыма. Бойцы были в восторге. Управились за час с небольшим.
Прочие рассказы Егорыча большим разнообразием не отличались. Большинство их было посвящено разграблению продовольственных складов. Если верить словам Егорыча, чуть не в каждом немецком городе или посёлке был свой склад, доверху набитый связками колбас, пудовыми дисками сыров, копчёными окороками, мириадами бутылок вина и прочими вкусностями, о коих «освободители» уже успели позабыть за годы советской власти. По словам Егорыча, всё это великолепие немедленно сжиралось или растаскивалось. То, что не удавалось сожрать или унести, старались уничтожить - бутылки разбивали, что нельзя было разбить - скидывали на пол и топтали, чтоб смешалось с бутылочными осколками, ломали полки и стеллажи, выбивали окна и двери... В общем, чисто иллюстрация к «Заводному апельсину».
На мой вопрос «зачем ?» Егорыч ответить не смог. Он даже не пытался найти оправдания. Очевидно, мысль о каком-то обосновании таких действий просто не приходил ему в голову. В самом деле, какие нужны обоснования ? Достаточно, что никто не мешает и не препятствует.
В советском «военном» кинематографе есть такой штамп - где-нибудь в немецком городке, ещё не остывшем от боя, вдруг отыскивается рояль, и какой-нибудь капитан (почему-то именно капитан) вдруг вспоминает, что в далёкой довоенной жизни он учился в консерватории, кладёт загрубевшие пальцы на клавиши и, полуприкрыв глаза, начинает наигрывать что-нибудь из Шуберта или Шопена. А вокруг «стоят и слушают бойцы»...
Каждый раз, видя такую сцену, я вспоминаю рассказы Егорыча и представляю, как последний аккорд божественной музыки тает в дымном воздухе, и капитан благосклонно кивает окружающим - теперь, мол, можно. Солдаты-освободители, словно муравьи, облепляют рояль, отрывают ему ноги, волокут по лестнице на последний этаж и с шутками-прибаутками выпихивают в окно.
ОКОНЧАНИЕ