"Человек, который приватизировал Орион"
*
Еще одна статья Ирины Васюченко.
Предисловие к "Монохроникам", опубликованным в журнале "Детская литература".
Ирина ВАСЮЧЕНКО
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ
ПРИВАТИЗИРОВАЛ ОРИОН
- А что, разве в наше время еще остались настоящие писатели?
Каждому, кто когда-нибудь занимался критикой современной литературы, знаком сей ядовитый вопрос. Скептическому профану, только и ждущему повода задать его, имя легион. Но воюет он, к счастью, не умением, а только числом: писатели всё же есть и были, за что в такие минуты испытываешь к ним чувство, которое Фазиль Искандер назвал бы фортификационной благодарностью. Что до меня, много лет подряд, отвечая на пресловутый выпад, свою речь я начинала словами:
- Во-первых, Юрий Коваль...
Больно, что его нет. В этой боли ничего фортификационного, ведь остались великолепные «во-вторых», прекрасные «в-третьих», замечательные «в-четвертых», да и все это построение по ранжиру вздор, годный только для сугубо пустопорожнего разговора. Просто нет больше Юрия Коваля, художника, единственного в своем роде, ни на кого не похожего, на самого себя - и то не всегда. И вот уже можно прочесть отрывки из дневника. Запретная при жизни автора, прощальная читательская радость.
Чтобы понять, что это вправду радость, достаточно пропустить предисловие, в котором, строго говоря, нет особой нужды, и пробежать глазами первые строчки. Про «рябиновый год». Про ящик помидоров, купленный «для смеху и наслажденья». Никто другой так бы не сказал. Только он.
Не отделанный с таким мастерским тщанием, как проза, самим автором подготовленный к печати, будь то «Недопесок», «Суер-Выер» или менее известные, но тоже безупречные в своей законченности вещи вроде, скажем, «Ошибки гражданина Лошакова», дневник сохраняет тот таинственный, столь же неуловимо, сколь несомненно особенный блеск слова, по которому всегда можно отличить Коваля.
Разрозненные, отрывочные записи. Скупые словесные наброски - пейзаж, лицо, диалог, состояние души. Ну, ездил человек на этюды, был с мамой на море, с Юликом говорил о том-то, от Чабуа слышал это, или мелькнет вдруг какой-нибудь «пальмовый лист под снегом», вспомнится давнишний забавный стишок Арсения Тарковского, а то вырвется с внезапной горечью: «Плохо, тяжело, тускло начинается год...». Но есть во всем этом счастливый склад и лад, то ли умышленно созданный художником, всё же не просто дневник писавшим, а «Монохроники»: примеривался, значит, к новому жанру, какую-то мозаичную картину думал сложить из этих пестрых осколков.
Нам уже не узнать, какой она была бы, если бы Коваль успел ее завершить, возможна ли вообще - и нужна ли - этому жанру завершенность. Остается всматриваться в то, что получилось, пусть даже случайно, если случайное существует. А получилось красиво. При том, что здесь, по крайности в этой подборке, куда вошла лишь небольшая часть оставленных Ковалем записей, бесполезно искать так называемой новой информации. Хотя Юлик, который появляется на этих страницах, не кто иной как Ким, Чабуа, само собой, Амиреджиби, да и других известных публике имен в «Монохрониках» немало, мудрено почерпнуть отсюда что-нибудь о быте и нравах знаменитостей. Действие дневника, пространство его преимущественно относятся к области духа, а не быта, и каждое из этих имен для автора - прежде всего дорогой сердцу звук. «Лирическая струя», хоть и помянутая Ковалем с иронией, не просто присутствует: она-то и делает «Монохроники» единым целым. Притом до странности светлым, утешительным для души.
Почему до странности? Потому что при всем остроумии и праздничной яркости Коваль грустный, чтобы не сказать трагический писатель. Его «Суер-Выер», изобилующий гротескно смешными подробностями, в целом абсурден и мрачен не меньше, чем «Путешествие доктора Фаустролля», сочинение француза Альфреда Жарри, недаром прославленного своей пугающе реальной игрой в жестокость. А ведь этот роман о тщете и смерти - последнее, что Коваль опубликовал при жизни. Хорошо тем, кто может вспомнить его веселым, - все так говорят, - и лучезарным. Я-то его не знала: единственная минутная встреча в вестибюле издательства, где усталый немолодой писатель передал свою книжку критикессе, не в счет. (То была «Шамайка», подаренная не для смеха и наслаждения - для дела).
И однако мне всегда, чуть ли не с первого абзаца давным-давно прочитанного «Недопеска», казалось, будто Коваля я понимаю, как никто другой. Даже вроде бы ревнивая досада шевелилась при чужих восторженных отзывах: всё, мол, не то, и хвалят не так, не за главное...
Но похвалить лучше всех и я не возьмусь, даже если бы за это, как в старом мультфильме, сулили большую конфету. Главное ускользает. Да оно и всегда так, если речь идет о явлении истинно поэтическом, то есть обращенном к чему-то непостижимому в мире и в человеке. Просто признаюсь: когда сентябрьской ночью, выйдя на крыльцо деревенского домика под Калугой, где привыкла жить до глубокой осени, вижу низко повисший над дальним лесом Орион, в сознании всякий раз вспыхивает имя Юрия Коваля.
Опубликовано в журнале «Детская литература» №2 1998 г.
Фото В. Ускова.
Сканирование и OCR - serezhik_18.
Еще одна статья Ирины Васюченко.
Предисловие к "Монохроникам", опубликованным в журнале "Детская литература".
Ирина ВАСЮЧЕНКО
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ
ПРИВАТИЗИРОВАЛ ОРИОН
- А что, разве в наше время еще остались настоящие писатели?
Каждому, кто когда-нибудь занимался критикой современной литературы, знаком сей ядовитый вопрос. Скептическому профану, только и ждущему повода задать его, имя легион. Но воюет он, к счастью, не умением, а только числом: писатели всё же есть и были, за что в такие минуты испытываешь к ним чувство, которое Фазиль Искандер назвал бы фортификационной благодарностью. Что до меня, много лет подряд, отвечая на пресловутый выпад, свою речь я начинала словами:
- Во-первых, Юрий Коваль...
Больно, что его нет. В этой боли ничего фортификационного, ведь остались великолепные «во-вторых», прекрасные «в-третьих», замечательные «в-четвертых», да и все это построение по ранжиру вздор, годный только для сугубо пустопорожнего разговора. Просто нет больше Юрия Коваля, художника, единственного в своем роде, ни на кого не похожего, на самого себя - и то не всегда. И вот уже можно прочесть отрывки из дневника. Запретная при жизни автора, прощальная читательская радость.
Чтобы понять, что это вправду радость, достаточно пропустить предисловие, в котором, строго говоря, нет особой нужды, и пробежать глазами первые строчки. Про «рябиновый год». Про ящик помидоров, купленный «для смеху и наслажденья». Никто другой так бы не сказал. Только он.
Не отделанный с таким мастерским тщанием, как проза, самим автором подготовленный к печати, будь то «Недопесок», «Суер-Выер» или менее известные, но тоже безупречные в своей законченности вещи вроде, скажем, «Ошибки гражданина Лошакова», дневник сохраняет тот таинственный, столь же неуловимо, сколь несомненно особенный блеск слова, по которому всегда можно отличить Коваля.
Разрозненные, отрывочные записи. Скупые словесные наброски - пейзаж, лицо, диалог, состояние души. Ну, ездил человек на этюды, был с мамой на море, с Юликом говорил о том-то, от Чабуа слышал это, или мелькнет вдруг какой-нибудь «пальмовый лист под снегом», вспомнится давнишний забавный стишок Арсения Тарковского, а то вырвется с внезапной горечью: «Плохо, тяжело, тускло начинается год...». Но есть во всем этом счастливый склад и лад, то ли умышленно созданный художником, всё же не просто дневник писавшим, а «Монохроники»: примеривался, значит, к новому жанру, какую-то мозаичную картину думал сложить из этих пестрых осколков.
Нам уже не узнать, какой она была бы, если бы Коваль успел ее завершить, возможна ли вообще - и нужна ли - этому жанру завершенность. Остается всматриваться в то, что получилось, пусть даже случайно, если случайное существует. А получилось красиво. При том, что здесь, по крайности в этой подборке, куда вошла лишь небольшая часть оставленных Ковалем записей, бесполезно искать так называемой новой информации. Хотя Юлик, который появляется на этих страницах, не кто иной как Ким, Чабуа, само собой, Амиреджиби, да и других известных публике имен в «Монохрониках» немало, мудрено почерпнуть отсюда что-нибудь о быте и нравах знаменитостей. Действие дневника, пространство его преимущественно относятся к области духа, а не быта, и каждое из этих имен для автора - прежде всего дорогой сердцу звук. «Лирическая струя», хоть и помянутая Ковалем с иронией, не просто присутствует: она-то и делает «Монохроники» единым целым. Притом до странности светлым, утешительным для души.
Почему до странности? Потому что при всем остроумии и праздничной яркости Коваль грустный, чтобы не сказать трагический писатель. Его «Суер-Выер», изобилующий гротескно смешными подробностями, в целом абсурден и мрачен не меньше, чем «Путешествие доктора Фаустролля», сочинение француза Альфреда Жарри, недаром прославленного своей пугающе реальной игрой в жестокость. А ведь этот роман о тщете и смерти - последнее, что Коваль опубликовал при жизни. Хорошо тем, кто может вспомнить его веселым, - все так говорят, - и лучезарным. Я-то его не знала: единственная минутная встреча в вестибюле издательства, где усталый немолодой писатель передал свою книжку критикессе, не в счет. (То была «Шамайка», подаренная не для смеха и наслаждения - для дела).
И однако мне всегда, чуть ли не с первого абзаца давным-давно прочитанного «Недопеска», казалось, будто Коваля я понимаю, как никто другой. Даже вроде бы ревнивая досада шевелилась при чужих восторженных отзывах: всё, мол, не то, и хвалят не так, не за главное...
Но похвалить лучше всех и я не возьмусь, даже если бы за это, как в старом мультфильме, сулили большую конфету. Главное ускользает. Да оно и всегда так, если речь идет о явлении истинно поэтическом, то есть обращенном к чему-то непостижимому в мире и в человеке. Просто признаюсь: когда сентябрьской ночью, выйдя на крыльцо деревенского домика под Калугой, где привыкла жить до глубокой осени, вижу низко повисший над дальним лесом Орион, в сознании всякий раз вспыхивает имя Юрия Коваля.
Опубликовано в журнале «Детская литература» №2 1998 г.
Фото В. Ускова.
Сканирование и OCR - serezhik_18.