УЧИТЕЛЬ И УЧЕНИК. ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Ну а теперь - статья. Только не та, которую заказчик, yurafetisov, читал, а та, которую вообще мало кто читал. Естественно, об Учителе. Она была опубликована в газете "Культура" (№42, 26 октября-1 ноября 2006 года) к столетию Романа Робертовича Гельгардта, с тех пор, как газета круто изменилась, текста в сети уже нет, так что прежние ссылки недействительны, ну и попробую выложить ее сейчас целиком, хотя она довольно большая. Вдруг поместится?
Люди чужого времени
ЗАКОН ГЕЛЬГАРДТА
…милая какая опечатка! - Покачав головой, Роман Робертович с улыбкой прочитал фразу из рукописи коллеги вслух: - «Труп Р.Р. Гельгардта вызывает громадный интерес». Как ты думаешь, что лучше: исправить «труп» на «труд» или заменить «громадный» интерес на «патологический»?
Когда сегодня, спустя почти уже четверть века после смерти Романа Робертовича Гельгардта, я вновь и вновь пытаюсь оживить память об ученом, так и представляю себе эту его улыбку: он качает головой и повторяет то, что говорил мне всегда:
- Du bist verrückt, mein Kind...*
Роман Робертович начал говорить со мной по-немецки с первого дня знакомства, даже не поинтересовавшись, знаю ли я язык. Язык я, к счастью, знал - во всяком случае, настолько, чтобы понять: «сумасшедший» - это обо мне.
Слово «сумасшедший» - применительно, увы, все время к одному и тому же объекту - устойчиво возникало во всех контекстах, имевших отношение к моим представлениям об исторической справедливости...
Увы, Роман Робертович! Ни за десять лет нашего знакомства, ни за следующие двадцать пять мои представления об исторической справедливости не изменились: я и теперь считаю Вас одним из наиболее блистательных умов и одним из наиболее живых сердец минувшего столетия. Правда, минувшее столетие обошлось с Вами жестоко. Достойного Вас места в советском дискурсе Вам не нашлось.
Впрочем, в советском дискурсе Вам было вообще не место.
***
Родиться с именем «Роман Робертович Гельгардт» между двумя революциями - поступок дерзкий. За свою дерзость носителю имени пришлось расплачиваться потом всю жизнь. Это уже в конце семидесятых - с недосягаемой высоты своего авторитета! - ученый мог позволить себе пошутить: «По происхождению я немец - разумеется, ГДР-овский».
Он появился на свет в 1906 году.
Всякий раз, когда я вспоминаю, что Роман Робертович, так полно воплощавший в себе европейскую культуру, ни разу не выезжал за пределы Советского Союза, полная абсурдность этого воспоминания заставляет меня усомниться в надежности собственной памяти. «Почему Вы думаете, что Вас не выпустят за границу?» - спросили его однажды в моем присутствии. «Выпустят? - повторил он с сарказмом. - Я никому, кроме себя самого, не позволю больше решать, куда мне ездить, куда - нет». Ему навсегда хватило того, что за него это однажды уже решили: тогда его, немца, а значит, и потенциального врага русского народа, не выпустили из Киргизии, куда он в числе сотрудников Института языка и письменности был эвакуирован в начале сорок второго. С тех пор жизнь Романа Робертовича состояла в медленном перемещении назад, по направлению к родному городу.
В Москву он вернулся только через сорок лет, 12 декабря 1982 года: в этот день гроб с телом ученого был поставлен для отпевания в церкви при Пятницком кладбище. На Пятницком сутки спустя и захоронили Эрэра (так называли его у нас в семье). На его памятнике рукою моего отца высечено: «Von Ewigkeit zu Ewichkeit». «От вечности до вечности» - от одной «черты оседлости», всякий раз грозившей оказаться последней, до другой «черты оседлости».
Когда-то, еще в Институте слова, куда Роман Робертович поступил после окончания Peter-Paul Schule** в Москве (институт был ликвидирован через год), ему настойчиво рекомендовали поменять фамилию. Шла середина 20-х, но кое-какие угловатости «национального вопроса» уже проступали в гармонии молодой страны Советов. Мало тренированный «многонациональный слух» различал в фамилии «Гельгардт» не столько еще приемлемую тогда немецкую, сколько уже опасную по тем временам еврейскую мелодическую основу. Явно скандинавские корни фамилии (чрезвычайно распространенное в Скандинавии «-gaard» означает «двор», «поместье») уходили в земли, по тем временам слишком экзотические - смело обобщенные Маяковским до понятия «датчан и разных там прочих шведов». В их составе и следовало искать предков Романа Робертовича. Впрочем, поисками никто не затруднялся.
Но об изменении фамилии не могло вестись и речи: Роман Робертович был последним Гельгардтом, и это значило для него невероятно много. Он тихо сожалел о том, что его внучатный племянник Виталий, сын сестры (своих детей у Эрэра не было), носит другую фамилию. Был даже какой-то период, когда Роман Робертович всерьез подумывал о том, каким образом фамилия Гельгардт, в качестве второй, могла бы быть передана мне - идею в конце концов оставили за полной стилистической несостоятельностью маячившего на горизонте результата. Клюев-Гельгардт никак не хотело монтироваться воедино. «Такое соседство делает мою притягательную фамилию какой-то неуместно притяжательной...», - саркастически замечал Эрэр. «И претенциозной!», - бубнил я, тоже явно не в восторге от словосочетания.
Семья Романа Робертовича стала мне второй семьей, семьей моих «вторых родителей» - несмотря на то, что от формализации этого родства в конце концов пришлось отказаться. Но, когда профессор Е. М. Верещагин, который присутствовал на похоронах Романа Робертовича, спросил меня, собиравшегося вместе с другими нести гроб из церкви к месту захоронения: «Вам нельзя нести гроб... Вы ведь его сын?» - я кивнул.
Путь из Киргизии вел в Россию - в Пермь, где Роману Робертовичу было разрешено жить после войны. А позднее - из Перми в Тверь (обмен квартиры): с надеждой на Москву.
Надежда сбылась, но поздно. Кстати, даже и перевезти тело в столицу оказалось непросто: у Гельгардтов не оказалось документов на фамильное захоронение, так что разрешение было наконец получено только благодаря тому, что супруге Романа Робертовича, Тамаре Александровне, принадлежал участок на Пятницком кладбище. Теперь они там вместе. Когда я во время редких приездов в Россию прихожу сюда, то замечаю, что кто-то иногда бывает на могиле... Из родственников остался только взрослый теперь внучатный племянник. И, наверное, я... нестрого говоря.
«Я не делаю ставки на память человечества, - сказал мне как-то Эрэр. - Я делаю ставку на память человека. Вот... тебя, например».
Я помню Вас, Роман Робертович Гельгардт.
Недавно, готовя к печати сборник Ваших работ (на данный момент, увы, пока не состоявшийся), я листал написанные Вами книги и удивлялся, насколько все-таки не вписывались они в контекст доперестроечной России. И даже не столько потому, что речь в этих книгах шла о вещах, для того времени не принципиальных (мы помним, какие вещи тогда считались принципиальными), - сколько потому, что «стиль Гельгардта» оказывался непроницаемым для «всех и каждого». Чтение требовало серьезной подготовки - и приобщиться к написанному ученым могли только те, кем уже была проделана предварительная работа по освоению пространства филологической мысли. В противном случае текст только утомлял читателя, ничего не давая ему. Помню одну из типичных студенческих оценок того времени: «Пробовал читать Гельгардта... до чего же непонятно пишет!»
***
Когда я теперь перечитываю то, что было опубликовано при жизни Романа Робертовича, меня не покидает ощущение, будто он чуть ли не намеренно кодировал информацию, придавая сообщаемому характер герметического знания. Строки не пускали в себя, отталкивая всех, кто ведом праздным интересом к науке. Написанное оставалось книгой за семью печатями: она не приносила ни пользы читателю, обращавшемуся к этой книге всуе, ни вреда ее автору. Автор мог позволить себе писать все, что хотел, - шанс понять его имелся лишь у немногих. Не в том ли и была разгадка неуязвимости ученого, ни разу не подвергшегося гонениям критиков, которые в соответствующие времена неустанно боролись за чистоту политической доктрины советского времени?
А ведь Роман Робертович Гельгардт отнюдь не пользовался эзоповым языком - например, убирая в подтекст важные для него соображения или формулируя их нарочито косвенно. Он высказывал свои, часто весьма и весьма еретические, идеи прямо, - добыть же их из текста было трудно лишь потому, что концентрация научной мысли в его работах оказывалась чрезвычайно высокой. Текст, выходивший из-под пера Романа Робертовича (все его работы написаны от руки), отличала такая смысловая плотность, которой принято ожидать, пожалуй, только от хорошей поэзии. Он, кстати, и работал над ним так, как если бы действительно создавал художественный текст, - добиваясь одному ему ведомой безупречности речевого результата. В семье это называлось «флоберничать». («Эрэр дописал статью?» - «Нет, флоберничает...»)
На протяжении десяти последних лет жизни Романа Робертовича я изучил содержание глагола «флоберничать» в деталях. Сначала - глядя, как это делает маэстро, потом - тщетно пытаясь и никогда не умея повторить.
А маэстро делал это так. Разорвав (реже - разрезав) пополам лист писчей бумаги, Эрэр записывал на первой половинке предложение - причем только одно. Записав, откладывал в сторону, и брался за другую половинку листа, на которой записывал второе предложение - не больше. Стопка таких половинок на столе, слева от Романа Робертовича, росла медленно, но неуклонно. Уже написанные половинки часто перечитывались, правились, писались заново, но за рамки одного предложения на одной же половинке листа Эрэр выходил редко.
«Попробуй и ты так, - уговаривал он меня, - все равно более рациональной техники письма не существует». Из вежливости я, конечно, пробовал - причем не один раз... правда, хватало меня ненадолго: обычно дальше второй половинки первого листа я не продвигался, после чего бросал написанное в мусорную корзину и начинал снова - прямо на машинке. А уже часа через три непрерывного долбления по клавиатуре, протягивал Эрэру добрую половину готовой статьи. «Ну-ну, - кивал он, вздыхая. - Сколько посидел - столько написал!» Более страшного приговора у него не было: то, что не рождалось в муках, не стоило, по его мнению, ничего.
После дежурного «оч-хорошо» Роман Робертович, обещая «только чуть-чуть подправить», садился и - начинал от руки переписывать написанное мною - слово за словом. В результате от первоначального текста не оставалось ни строки. Я обижался и говорил, что больше писать не буду, раз потом весь текст так и так надо переделывать.
Две мои первые научные статьи написаны фактически им...
***
Только теперь я понимаю, что Роман Робертович, ученый докомпьютерной эпохи, на самом-то деле изобрел принцип компьютерной обработки текста. Имея по одному предложению на каждой странице, он легко мог менять предложения местами, переставлять их, компоновать в том порядке, который диктовало текстовое пространство. В конце концов половинки писчих листов склеивались в «простыни»: эти простыни выкладывались на полу, одна подле другой - композиция целого выстраивалась постепенно. Нередко «простыни» перекраивались: орудуя ножницами, как компьютерной мышью, Эрэр добивался совершества структуры и только после этого отдавал статью в перепечатку: сам он так и не научился печатать на машинке. «Наверное, печатать - это как играть на фортепиано, - говорил он, потрясающе владевший техникой игры и легко наигрывавший на каком-нибудь гостиничном пианино (своего у него никогда не было) сложнейшие фортепианные этюды. - Только гораздо скучнее».
Он был типичным представителем «недобитой интеллигенции», внезапно ошарашивающей самыми разнообразными умениями, которых никто не ожидает: игрой на фортепиано, сочинительством великолепных стихов, знанием какого-нибудь совершенно бесполезного в быту языка - например, сербского, на котором он вдруг начал свободно общаться с заблудившимся в зимней Москве черногорцем... «Откуда, Эрэр?» Помню его ответ - преобразованную цитату из «Мцыри»: «Я много жил - и жил в плену».
Пленный... военнопленный. Сполна расплатившийся за историческую вину своей, никогда не виденной им, родины перед Россией - страной, которую он любил за то, что она никогда не скрывала, как сильно не любила его.
Роман Робертович Гельгардт подарил этой стране свою научную биографию, изложенную «Краткой литературной энциклопедией» в нескольких строках, - биографию, состоящую из девяноста шести публикаций разного объема по проблемам лингвистики, литературоведения, фольклористики. По проблемам, которые считал проблемами он сам и которые честно пытался решать, опираясь на самые сокровенные свои представления о таинствах единственной святыни, каковой он, немец, поклонялся всю свою жизнь, - святыни под названием Русский Язык.
Он рассказал нам о том, что произведения искусства, создаваемые на основе знаковой системы языка, суть семиотические феномены, чья сложность превышает сложность самой системы.
Он рассказал нам о том, что форма художественного произведения имеет свое, формальное, содержание, часто идущее вразрез с содержанием текста как таковым.
Он рассказал нам о том, что восприятие литературного произведения представляет собой процесс вкладывания смысла в относительно свободные в смысловом отношении элементы структуры художественного текста, за семантическое наполнение которых автор далеко не всегда несет ответственность.
Он рассказал нам о том, что, обмениваясь репликами, мы всякий раз обмениваемся свернутыми мировоззрениями и потому должны быть готовы к широкой интерпретации собеседником любой из наших реплик.
Он рассказал нам о том, что наука об искусстве ближе к искусству, чем к науке, и потому должна судиться по его законам.
Он рассказывал нам и о многом, многом другом - жаль только, что нас во второй половине ХХ века все это почти не интересовало... И Романа Робертовича Гельгардта почитали, увы, не за то, что он рассказывал, - его почитали за то, что он символизировал, - за ту культурную традицию, которая все еще продолжалась им, но которая вот-вот должна была с неизбежностью прерваться.
Человек-символ. Объект бесконечного уважения и субъект бесконечного одиночества. По-настоящему-то его практически и не знали: уважение мешало приблизиться. А он только махал рукой и приговаривал: «Читатели читают, да не почитают - почитатели почитают, да не читают».
Эта открытая им закономерность вполне могла бы именоваться «законом Гельгардта».
Бредя по темной Твери после пира по случаю семидесятилетнего юбилея, празднование которого навязали друзья и коллеги, он вдруг остановился... закурил: «Знаешь, за что меня надо было сегодня поблагодарить? За то, что мне - мне и всем нам, советским ученым, - не удалось сделать переворота в науке. Тешу себя надеждой, что мы повлияли на науку гораздо меньше, чем нам кажется. Вот на том нам всем и спасибо».
В этом году, 16 сентября, исполнилось сто лет со дня его рождения. Я отметил эту сюрреалистическую дату в случайно попавшемся по дороге из университета Роскильде ресторанчике, хлопнув там стакан водки «Распутин» и сказав себе с интонацией Эрэр´а:
«Du bist verrückt, mein Kind!
Du g´hörst nach Schleswig hin.
Dort kriegst du ein Brett vor´m Kopf,
Da steht ”Verrückter” d´rop» ***
***
Роман Робертович терпеть не мог, когда отмечали день его рождения. Поздравлять его, а уж тем более дарить подарки в этот день позволялось только уж совсем близким людям. Так что в семье задолго до нелюбимой им даты начинали с предельной осторожностью выпытывать, чего ему все-таки хотелось бы:
- Эрэр, что Вам подарить на 16-е? (вопрос, заданный мной и в 1982 году - год его смерти).
- Похорони меня в Москве. А сам уезжай - в какую-нибудь Норвегию - и не завись там ни от кого.
Я уехал в Данию.
Он научил меня не зависеть ни от кого. Научил не зависеть от исторического контекста. Научил не зависеть от господствующего дискурса. Научил не зависеть ни от каких законов - кроме одного, «закона Гельгардта», который, как теперь выяснилось, действует повсеместно... причем в этой стране - точно так же, как и в той.
Евгений Клюев, Ph.D,
Копенгаген, сентябрь 2006 г.
__________________________
* Ты сумасшедший, дитя мое (нем.).
**Петропавловская школа существовала в Москве для детей, чьим родным языком был немецкий.
*** Подстрочный перевод: «Ты сумасшедший, дитя мое!/ Твое место в Шлезвиге./ Там тебе прибьют на лоб табличку, На которой будет написано: ”Сумасшедший”». (Город Шлезвиг издавна был известен своим когда-то знаменитым пансионатом для душевнобольных).
Люди чужого времени
ЗАКОН ГЕЛЬГАРДТА
…милая какая опечатка! - Покачав головой, Роман Робертович с улыбкой прочитал фразу из рукописи коллеги вслух: - «Труп Р.Р. Гельгардта вызывает громадный интерес». Как ты думаешь, что лучше: исправить «труп» на «труд» или заменить «громадный» интерес на «патологический»?
Когда сегодня, спустя почти уже четверть века после смерти Романа Робертовича Гельгардта, я вновь и вновь пытаюсь оживить память об ученом, так и представляю себе эту его улыбку: он качает головой и повторяет то, что говорил мне всегда:
- Du bist verrückt, mein Kind...*
Роман Робертович начал говорить со мной по-немецки с первого дня знакомства, даже не поинтересовавшись, знаю ли я язык. Язык я, к счастью, знал - во всяком случае, настолько, чтобы понять: «сумасшедший» - это обо мне.
Слово «сумасшедший» - применительно, увы, все время к одному и тому же объекту - устойчиво возникало во всех контекстах, имевших отношение к моим представлениям об исторической справедливости...
Увы, Роман Робертович! Ни за десять лет нашего знакомства, ни за следующие двадцать пять мои представления об исторической справедливости не изменились: я и теперь считаю Вас одним из наиболее блистательных умов и одним из наиболее живых сердец минувшего столетия. Правда, минувшее столетие обошлось с Вами жестоко. Достойного Вас места в советском дискурсе Вам не нашлось.
Впрочем, в советском дискурсе Вам было вообще не место.
***
Родиться с именем «Роман Робертович Гельгардт» между двумя революциями - поступок дерзкий. За свою дерзость носителю имени пришлось расплачиваться потом всю жизнь. Это уже в конце семидесятых - с недосягаемой высоты своего авторитета! - ученый мог позволить себе пошутить: «По происхождению я немец - разумеется, ГДР-овский».
Он появился на свет в 1906 году.
Всякий раз, когда я вспоминаю, что Роман Робертович, так полно воплощавший в себе европейскую культуру, ни разу не выезжал за пределы Советского Союза, полная абсурдность этого воспоминания заставляет меня усомниться в надежности собственной памяти. «Почему Вы думаете, что Вас не выпустят за границу?» - спросили его однажды в моем присутствии. «Выпустят? - повторил он с сарказмом. - Я никому, кроме себя самого, не позволю больше решать, куда мне ездить, куда - нет». Ему навсегда хватило того, что за него это однажды уже решили: тогда его, немца, а значит, и потенциального врага русского народа, не выпустили из Киргизии, куда он в числе сотрудников Института языка и письменности был эвакуирован в начале сорок второго. С тех пор жизнь Романа Робертовича состояла в медленном перемещении назад, по направлению к родному городу.
В Москву он вернулся только через сорок лет, 12 декабря 1982 года: в этот день гроб с телом ученого был поставлен для отпевания в церкви при Пятницком кладбище. На Пятницком сутки спустя и захоронили Эрэра (так называли его у нас в семье). На его памятнике рукою моего отца высечено: «Von Ewigkeit zu Ewichkeit». «От вечности до вечности» - от одной «черты оседлости», всякий раз грозившей оказаться последней, до другой «черты оседлости».
Когда-то, еще в Институте слова, куда Роман Робертович поступил после окончания Peter-Paul Schule** в Москве (институт был ликвидирован через год), ему настойчиво рекомендовали поменять фамилию. Шла середина 20-х, но кое-какие угловатости «национального вопроса» уже проступали в гармонии молодой страны Советов. Мало тренированный «многонациональный слух» различал в фамилии «Гельгардт» не столько еще приемлемую тогда немецкую, сколько уже опасную по тем временам еврейскую мелодическую основу. Явно скандинавские корни фамилии (чрезвычайно распространенное в Скандинавии «-gaard» означает «двор», «поместье») уходили в земли, по тем временам слишком экзотические - смело обобщенные Маяковским до понятия «датчан и разных там прочих шведов». В их составе и следовало искать предков Романа Робертовича. Впрочем, поисками никто не затруднялся.
Но об изменении фамилии не могло вестись и речи: Роман Робертович был последним Гельгардтом, и это значило для него невероятно много. Он тихо сожалел о том, что его внучатный племянник Виталий, сын сестры (своих детей у Эрэра не было), носит другую фамилию. Был даже какой-то период, когда Роман Робертович всерьез подумывал о том, каким образом фамилия Гельгардт, в качестве второй, могла бы быть передана мне - идею в конце концов оставили за полной стилистической несостоятельностью маячившего на горизонте результата. Клюев-Гельгардт никак не хотело монтироваться воедино. «Такое соседство делает мою притягательную фамилию какой-то неуместно притяжательной...», - саркастически замечал Эрэр. «И претенциозной!», - бубнил я, тоже явно не в восторге от словосочетания.
Семья Романа Робертовича стала мне второй семьей, семьей моих «вторых родителей» - несмотря на то, что от формализации этого родства в конце концов пришлось отказаться. Но, когда профессор Е. М. Верещагин, который присутствовал на похоронах Романа Робертовича, спросил меня, собиравшегося вместе с другими нести гроб из церкви к месту захоронения: «Вам нельзя нести гроб... Вы ведь его сын?» - я кивнул.
Путь из Киргизии вел в Россию - в Пермь, где Роману Робертовичу было разрешено жить после войны. А позднее - из Перми в Тверь (обмен квартиры): с надеждой на Москву.
Надежда сбылась, но поздно. Кстати, даже и перевезти тело в столицу оказалось непросто: у Гельгардтов не оказалось документов на фамильное захоронение, так что разрешение было наконец получено только благодаря тому, что супруге Романа Робертовича, Тамаре Александровне, принадлежал участок на Пятницком кладбище. Теперь они там вместе. Когда я во время редких приездов в Россию прихожу сюда, то замечаю, что кто-то иногда бывает на могиле... Из родственников остался только взрослый теперь внучатный племянник. И, наверное, я... нестрого говоря.
«Я не делаю ставки на память человечества, - сказал мне как-то Эрэр. - Я делаю ставку на память человека. Вот... тебя, например».
Я помню Вас, Роман Робертович Гельгардт.
Недавно, готовя к печати сборник Ваших работ (на данный момент, увы, пока не состоявшийся), я листал написанные Вами книги и удивлялся, насколько все-таки не вписывались они в контекст доперестроечной России. И даже не столько потому, что речь в этих книгах шла о вещах, для того времени не принципиальных (мы помним, какие вещи тогда считались принципиальными), - сколько потому, что «стиль Гельгардта» оказывался непроницаемым для «всех и каждого». Чтение требовало серьезной подготовки - и приобщиться к написанному ученым могли только те, кем уже была проделана предварительная работа по освоению пространства филологической мысли. В противном случае текст только утомлял читателя, ничего не давая ему. Помню одну из типичных студенческих оценок того времени: «Пробовал читать Гельгардта... до чего же непонятно пишет!»
***
Когда я теперь перечитываю то, что было опубликовано при жизни Романа Робертовича, меня не покидает ощущение, будто он чуть ли не намеренно кодировал информацию, придавая сообщаемому характер герметического знания. Строки не пускали в себя, отталкивая всех, кто ведом праздным интересом к науке. Написанное оставалось книгой за семью печатями: она не приносила ни пользы читателю, обращавшемуся к этой книге всуе, ни вреда ее автору. Автор мог позволить себе писать все, что хотел, - шанс понять его имелся лишь у немногих. Не в том ли и была разгадка неуязвимости ученого, ни разу не подвергшегося гонениям критиков, которые в соответствующие времена неустанно боролись за чистоту политической доктрины советского времени?
А ведь Роман Робертович Гельгардт отнюдь не пользовался эзоповым языком - например, убирая в подтекст важные для него соображения или формулируя их нарочито косвенно. Он высказывал свои, часто весьма и весьма еретические, идеи прямо, - добыть же их из текста было трудно лишь потому, что концентрация научной мысли в его работах оказывалась чрезвычайно высокой. Текст, выходивший из-под пера Романа Робертовича (все его работы написаны от руки), отличала такая смысловая плотность, которой принято ожидать, пожалуй, только от хорошей поэзии. Он, кстати, и работал над ним так, как если бы действительно создавал художественный текст, - добиваясь одному ему ведомой безупречности речевого результата. В семье это называлось «флоберничать». («Эрэр дописал статью?» - «Нет, флоберничает...»)
На протяжении десяти последних лет жизни Романа Робертовича я изучил содержание глагола «флоберничать» в деталях. Сначала - глядя, как это делает маэстро, потом - тщетно пытаясь и никогда не умея повторить.
А маэстро делал это так. Разорвав (реже - разрезав) пополам лист писчей бумаги, Эрэр записывал на первой половинке предложение - причем только одно. Записав, откладывал в сторону, и брался за другую половинку листа, на которой записывал второе предложение - не больше. Стопка таких половинок на столе, слева от Романа Робертовича, росла медленно, но неуклонно. Уже написанные половинки часто перечитывались, правились, писались заново, но за рамки одного предложения на одной же половинке листа Эрэр выходил редко.
«Попробуй и ты так, - уговаривал он меня, - все равно более рациональной техники письма не существует». Из вежливости я, конечно, пробовал - причем не один раз... правда, хватало меня ненадолго: обычно дальше второй половинки первого листа я не продвигался, после чего бросал написанное в мусорную корзину и начинал снова - прямо на машинке. А уже часа через три непрерывного долбления по клавиатуре, протягивал Эрэру добрую половину готовой статьи. «Ну-ну, - кивал он, вздыхая. - Сколько посидел - столько написал!» Более страшного приговора у него не было: то, что не рождалось в муках, не стоило, по его мнению, ничего.
После дежурного «оч-хорошо» Роман Робертович, обещая «только чуть-чуть подправить», садился и - начинал от руки переписывать написанное мною - слово за словом. В результате от первоначального текста не оставалось ни строки. Я обижался и говорил, что больше писать не буду, раз потом весь текст так и так надо переделывать.
Две мои первые научные статьи написаны фактически им...
***
Только теперь я понимаю, что Роман Робертович, ученый докомпьютерной эпохи, на самом-то деле изобрел принцип компьютерной обработки текста. Имея по одному предложению на каждой странице, он легко мог менять предложения местами, переставлять их, компоновать в том порядке, который диктовало текстовое пространство. В конце концов половинки писчих листов склеивались в «простыни»: эти простыни выкладывались на полу, одна подле другой - композиция целого выстраивалась постепенно. Нередко «простыни» перекраивались: орудуя ножницами, как компьютерной мышью, Эрэр добивался совершества структуры и только после этого отдавал статью в перепечатку: сам он так и не научился печатать на машинке. «Наверное, печатать - это как играть на фортепиано, - говорил он, потрясающе владевший техникой игры и легко наигрывавший на каком-нибудь гостиничном пианино (своего у него никогда не было) сложнейшие фортепианные этюды. - Только гораздо скучнее».
Он был типичным представителем «недобитой интеллигенции», внезапно ошарашивающей самыми разнообразными умениями, которых никто не ожидает: игрой на фортепиано, сочинительством великолепных стихов, знанием какого-нибудь совершенно бесполезного в быту языка - например, сербского, на котором он вдруг начал свободно общаться с заблудившимся в зимней Москве черногорцем... «Откуда, Эрэр?» Помню его ответ - преобразованную цитату из «Мцыри»: «Я много жил - и жил в плену».
Пленный... военнопленный. Сполна расплатившийся за историческую вину своей, никогда не виденной им, родины перед Россией - страной, которую он любил за то, что она никогда не скрывала, как сильно не любила его.
Роман Робертович Гельгардт подарил этой стране свою научную биографию, изложенную «Краткой литературной энциклопедией» в нескольких строках, - биографию, состоящую из девяноста шести публикаций разного объема по проблемам лингвистики, литературоведения, фольклористики. По проблемам, которые считал проблемами он сам и которые честно пытался решать, опираясь на самые сокровенные свои представления о таинствах единственной святыни, каковой он, немец, поклонялся всю свою жизнь, - святыни под названием Русский Язык.
Он рассказал нам о том, что произведения искусства, создаваемые на основе знаковой системы языка, суть семиотические феномены, чья сложность превышает сложность самой системы.
Он рассказал нам о том, что форма художественного произведения имеет свое, формальное, содержание, часто идущее вразрез с содержанием текста как таковым.
Он рассказал нам о том, что восприятие литературного произведения представляет собой процесс вкладывания смысла в относительно свободные в смысловом отношении элементы структуры художественного текста, за семантическое наполнение которых автор далеко не всегда несет ответственность.
Он рассказал нам о том, что, обмениваясь репликами, мы всякий раз обмениваемся свернутыми мировоззрениями и потому должны быть готовы к широкой интерпретации собеседником любой из наших реплик.
Он рассказал нам о том, что наука об искусстве ближе к искусству, чем к науке, и потому должна судиться по его законам.
Он рассказывал нам и о многом, многом другом - жаль только, что нас во второй половине ХХ века все это почти не интересовало... И Романа Робертовича Гельгардта почитали, увы, не за то, что он рассказывал, - его почитали за то, что он символизировал, - за ту культурную традицию, которая все еще продолжалась им, но которая вот-вот должна была с неизбежностью прерваться.
Человек-символ. Объект бесконечного уважения и субъект бесконечного одиночества. По-настоящему-то его практически и не знали: уважение мешало приблизиться. А он только махал рукой и приговаривал: «Читатели читают, да не почитают - почитатели почитают, да не читают».
Эта открытая им закономерность вполне могла бы именоваться «законом Гельгардта».
Бредя по темной Твери после пира по случаю семидесятилетнего юбилея, празднование которого навязали друзья и коллеги, он вдруг остановился... закурил: «Знаешь, за что меня надо было сегодня поблагодарить? За то, что мне - мне и всем нам, советским ученым, - не удалось сделать переворота в науке. Тешу себя надеждой, что мы повлияли на науку гораздо меньше, чем нам кажется. Вот на том нам всем и спасибо».
В этом году, 16 сентября, исполнилось сто лет со дня его рождения. Я отметил эту сюрреалистическую дату в случайно попавшемся по дороге из университета Роскильде ресторанчике, хлопнув там стакан водки «Распутин» и сказав себе с интонацией Эрэр´а:
«Du bist verrückt, mein Kind!
Du g´hörst nach Schleswig hin.
Dort kriegst du ein Brett vor´m Kopf,
Da steht ”Verrückter” d´rop» ***
***
Роман Робертович терпеть не мог, когда отмечали день его рождения. Поздравлять его, а уж тем более дарить подарки в этот день позволялось только уж совсем близким людям. Так что в семье задолго до нелюбимой им даты начинали с предельной осторожностью выпытывать, чего ему все-таки хотелось бы:
- Эрэр, что Вам подарить на 16-е? (вопрос, заданный мной и в 1982 году - год его смерти).
- Похорони меня в Москве. А сам уезжай - в какую-нибудь Норвегию - и не завись там ни от кого.
Я уехал в Данию.
Он научил меня не зависеть ни от кого. Научил не зависеть от исторического контекста. Научил не зависеть от господствующего дискурса. Научил не зависеть ни от каких законов - кроме одного, «закона Гельгардта», который, как теперь выяснилось, действует повсеместно... причем в этой стране - точно так же, как и в той.
Евгений Клюев, Ph.D,
Копенгаген, сентябрь 2006 г.
__________________________
* Ты сумасшедший, дитя мое (нем.).
**Петропавловская школа существовала в Москве для детей, чьим родным языком был немецкий.
*** Подстрочный перевод: «Ты сумасшедший, дитя мое!/ Твое место в Шлезвиге./ Там тебе прибьют на лоб табличку, На которой будет написано: ”Сумасшедший”». (Город Шлезвиг издавна был известен своим когда-то знаменитым пансионатом для душевнобольных).