Печальная судьба Дмитрия Львовича Дорлиака.
Юрий Борисович Елагин
Дочитываю интереснейшую книгу воспоминаний Юрия Борисовича Елагина "Укрощение искусств" впервые изданную у нас в 2002 году. Елагин был послевоенный эмигрант и книгу воспоминаний написал и издал на Западе еще в середине 50-х. Но в СССР эта книга по понятным причинам была недоступна. Да и в современной России ее до 2002 года практически не знали. И вот она наконец издана и я ее рекомендую всем интересующимся историей театральной жизни Москвы 30-х начала 40-х годов. До войны Елагин работал поначалу в оркестре Второго Художественного театра, а потом все 30-е годы в оркестре театра им. Вахтангова. Его круг общения в то время это Дмитрий Шостакович, Тихон Хренников, Исаак Дунаевский, Алексей Толстой, Дмитрий Дорлиак, Давид Ойстрах и многие другие известные и полузабытые ныне актеры и театральные деятели Москвы того времени. И вот они предстают перед читателем в грустных и смешных, экстремальных и житейских ситуациях.
Меня поразил в книге рассказ о судьбе ныне совсем забытого, а в середине 30-х годов очень популярного, вахтанговского актера Дмитрия Львовича Дорлиака. Мы хорошо знаем Нину Львовну Дорлиак, певицу и жену Святослава Рихтера, сестру Дмитрия. А вот судьба самого Дмитрия была весьма печальна...
Дмитрий Львович Дорлиак
Дима родился в 1912 году. Он происходил из старинного французского аристократического рода. Его предки бежали в Россию во время великой французской революции. Мать его - Ксения Николаевна Дорлиак - была фрейлиной при дворе последней русской императрицы Александры Федоровны. После революции 1917 года Ксения Дорлиак не погибла и не эмигрировала за границу, как большинство лиц ее круга, а неплохо устроилась при новой власти. Она была хорошей певицей, с прекрасной школой, и ее приняли преподавательницей пения в одну из петербургских музыкальных школ, а вскоре она была приглашена профессором в консерваторию и в самом начале тридцатых годов стала заведующей кафедрой пения в Московской консерватории. Из ее класса вышло много молодых солистов Большого театра, в том числе любимицы Сталина - Кругликова и Наталья Шпиллер. И в середине тридцатых годов бывшая фрейлина императрицы Ксения Николаевна Дорлиак получила орден Трудового Красного знамени и почетное звание заслуженного деятеля искусств.
Дима был ее сыном...Он окончил театральную школу и был принят в труппу театра им. Вахтангова. Не обладая большими способностями,он тем не менее сразу начал быстро продвигаться по театральной лестнице. Помогла его замечательная наружность. Ни в одном из театров Москвы не было молодых актеров с таким лицом и с такой фигурой, как у Димы. Высокий, стройный, сильный, он был и превосходным спортсменом: теннисистом и пловцом.
Уже в 1933 году Дмитрий получил большую роль Люсьена Левена в «Человеческой комедии» Бальзака. С этого времени начинается его сказочный успех в Москве.
Ни один из знаменитых теноров Большого театра - ни Козловский, ни Лемешев - не имели такого успеха у москвичек, каким стал пользоваться Дима с первых же недель своего появления на сцене. В вечер, когда он играл, десятки девушек, не попавших в зал, часами простаивали у выходов из театра, чтобы только взглянуть на Дорлиака в тот момент, когда он выйдет из дверей на улицу. Случалось ему после спектакля оставаться на ночные репетиции, которые кончались обычно перед рассветом, - бедные девушки так и простаивали терпеливо всю ночь под снегом или дождем с букетами цветов, которые уже начинали увядать, прежде чем бывали отданы тому, для кого предназначались. Десятки писем, которые Дима получал ежедневно, с предложением если не руки, то уж сердца по меньшей мере, давал он прочитывать своим товарищам в качестве «легкого развлекательного чтения» или просто рвал и выбрасывал, но сам никогда не читал.
Вскоре Диму пригласили сниматься в фильме «Пламя Парижа» - из истории Парижской коммуны 1871 года. Он играл центральную роль молодого парижанина-коммунара. С того времени в жизни его произошли перемены. В театре Вахтангова жалованье актеров было сравнительно небольшим. В особенности это относилось к молодым актерам, каким и был Дорлиак. Кино же сразу дало ему много денег. И тут Дима начал свои знаменитые кутежи в московских ресторанах...
Он стал он постоянным посетителем лучших московских ресторанов. К этому времени Дима сильно возмужал и перестал быть юношей. Барская осанка и манеры аристократа стали его естественными и повседневными особенностями...Его манеры и поведение представляли собой невероятный контраст с простыми, грубоватыми манерами москвичей, хотя никогда не производили впечатления вызывающего, наигранного, ибо были совершенно естественны. Он стал одеваться с изысканной и благородной простотой, свойственной безукоризненному вкусу. По улице он всегда ходил с тростью. Это была старинная трость красного дерева с серебряным набалдашником тонкой ручной работы. И в тридцатых годах нашего столетия Дима был, безусловно, единственным молодым и совершенно здоровым человеком на всей территории Советского Союза, который ходил с тростью. А все другие молодые люди, которые когда-то тоже гуляли с тростью по Кузнецкому мосту и по Камергерскому и имели изысканные манеры, уже давным-давно таскали камни на Беломорканале или рубили лес на Колыме. Те же немногие, которым посчастливилось избежать этой печальной участи, уже многие годы тому назад продали свои трости и фетровые шляпы старьевщикам и носили комсомольские полувоенные гимнастерки, засаленные кепки, брились два раза в неделю, а в разговоре старались употреблять словечки нового советского жаргона, а то и более крепкие выражения. Но не Дима! Со своими изящными, спокойными, исполненными достоинства манерами, безукоризненно одетый, выглядел он в советской Москве, как молодой маркиз на общем собрании бродяг или на митинге русских ломовых извозчиков. Удивительное дело, но особа Димы не вызывала ни у кого иных чувств кроме удивления, которое переходило в восхищение, как только узнавали, что он - артист одного из лучших театров Москвы. И восхищаться было чем, ибо какое же другое чувство может вызвать замечательно красивый, хорошо одетый и идеально воспитанный молодой человек? Был Дима прекрасным товарищем - верным, добрым и щедрым. Даже в театре, где было много людей отзывчивых и внимательных к нуждам своих друзей, Дима выделялся, часто отдавая нуждавшемуся последние свои рубли... В рестораны почти никогда не ходил он с дамами, хотя женщины играли большую и запутанную роль в его жизни. Он ходил чаще с товарищами, и, если бывал при деньгах, то лучше было и не предлагать заплатить свою долю по счету. Смерит, бывало, таким взглядом, как будто ты и в самом деле оскорбил его глубоко...
После фильма «Пламя Парижа» Диму пригласили играть главную роль в фильме по сценарию Юрия Олеши «Строгий юноша». Может быть, в жестоком крахе, который потерпел этот фильм, а вместе с ним и автор сценария, было «виновато» не только содержание, сомнительное с точки зрения идеологии, но и замечательная внешность героя фильма, которая помогала особенно выразительно донести до зрителя основную идею. Внешность Димы Дорлиака не имела ничего общего с внешностью нового советского человека - рабочего-стахановца, инженера, командира Красной армии. А идея фильма заключалась в том, что, по мысли Олеши, в новом социалистическом обществе должен был быть создан тип совершенного социалистического человека - идеального не только по своим внутренним идейным качествам безукоризненного большевика, но и внешне представляющего собою гармоническое совершенство, то есть некое подобие древнегреческих юношей - дискоболов и атлетов. И эта идея показалась ГПУ настолько вопиюще противоречащей основным идеологическим положениям большевизма, что фильм был провозглашен «антисоветским по духу, проникнутым фашистской идеологией», автор сценария - Юрий Олеша - был подвергнут литературному остракизму, а режиссеру Роому вынесли строгое порицание с запрещением впредь самостоятельно ставить фильмы. На актеров репрессии почему-то не распространились, и сам «строгий юноша», прекрасный социалистический «дискобол» Дима Дорлиак вышел сухим из воды. Его вновь пригласили сниматься в каком-то другом фильме, но его постигла неожиданная неприятность, навсегда закрывшая для него возможность сниматься в кино.
Все больше и больше запутывался Дима и своих увлечениях, все больше и больше женщин входили в его жизнь, входили большей частью бурно и тяжело... Красивейшие женщины и девушки Москвы были у его ног и часто находили возможность давать ему об этом знать откровенно и бесстыдно. Мимо десятков из них проходил он равнодушно, не обращая ни малейшего внимания на самые тонкие ухищрения очаровательных соблазнительниц, но единицам иногда удавалось его увлечь - и увлечь сильно. К женщинам Дима относился с большой нежностью, с искренней и глубокой почтительностью, в наш век странной и редкой. Он, например, не мог себе представить, как можно сидеть в трамвае или в метро, если женщина рядом стоит, или смотреть, как женщина несет ношу, и не помочь ей. К самой простой девочке-продавщице из гастронома или к уборщице относился он с вежливостью, предупредительностью и вниманием - несколько церемонным, но искренним, - как к молодой и прекрасной принцессе. Отказать женщине он не мог ни в чем, как не мог и обижаться на женщин...
Еще в те времена, когда Дима снимался в первом своем фильме «Пламя Парижа», начался у него роман с его партнершей - красивой киноактрисой Антониной Максимовой.
Антонина Михайловна Максимова в фильме "Пламя Парижа"
Роман был (как почти всегда у Димы) очень бурный и болезненный, и когда пришло время разрыва, то получил он почему-то громкую огласку в кругах кино. Кончилось тем, что в газете «Кино» была напечатана большая статья под названием «Пошляк из театра Вахтангова», где в самых сильных выражениях описывалась несчастная судьба покинутой Антонины, а поведение Димы клеймилось как недостойное новой социалистической морали. Результатом этой статьи явился приказ самого начальника всей кинопромышленности Советского Союза - Бориса Шумяцкого. Этим приказом строжайше запрещалось всем киностудиям всех одиннадцати республик (в те годы их было одиннадцать) Советского Союза «приглашать для участия в киносьемках артиста театра имени Вахтангова Д.Л. Дорлиака, ввиду безнравственного поведения вышеназванного артиста, недопустимого для советского работника театра и кино».
Это был удивительный, единственный в своем роде приказ в истории советского кино, да и вообще советского искусства. Удивителен был он своей полной аполитичностью и своей неожиданной для высших советских руководителей тех лет реакцией на легкомысленное увлечение молодого человека. Но как бы то ни было, приказ этот оказался для Димы большим ударом. Сразу иссяк главный источник его существования, и ему пришлось перейти на скромное театральное жалование. К тому же его собственная мать, профессор консерватории, женщина строгих правил и твердого характера, возмутилась легкомысленным поведением своего сына, получившим огласку, и отвернулась от Димы. К матери присоединилась и его сестра Нина Дорлиак - известная камерная певица и доцент консерватории. Самые близкие родственники Димы разорвали отношения с ним и перестали принимать его у себя. Все киностудии Советского Союза были для него теперь закрыты. Правда, в театре его положение оставалось достаточно прочным, и дело ограничилось отеческим внушением дирекции и серьезным предупреждением. Товарищи любили его по-прежнему. Московская же публика, в особенности ее прекрасная половина, после всей этой истории стала относиться к Диме с еще большим обожанием, толпы девушек с букетами цветов у выходов из театра по вечерам все увеличивались и увеличивались, а количество ежедневных писем от поклонниц уже не могло уместиться в отделении почтового театрального ящика на букву «Д». Но не только милые восторженные девушки, а даже и самые видные и известные московские дамы были не в состоянии улучшить финансовое положение своего кумира. Бедный Дима Дорлиак постепенно продавал свои костюмы, купленные в годы его благополучия, и свои граммофонные пластинки, а на вырученные деньги продолжал ходить с верными товарищами в рестораны. Но костюмов оказалось не так уж много, и скоро последний был отнесен в комиссионный магазин, а сам Дима облачился в единственную оставшуюся у него потертую коричневую бархатную куртку. На рестораны денег больше не было.
И вот тут-то и произошло нечто совершенно удивительное и труднообъяснимое с точки зрения нормальной логики. То общее поклонение, которым он бывал всегда окружен в мире ресторанного персонала, за время его финансового упадка не только не уменьшилось, но стало даже еще сильнее, перейдя в область вполне метафизическую. Когда Дима в своей бархатной курточке, в стареньком пальто, с шарфом на шее, но все еще с тростью красного дерева (на нее не нашлось покупателя) входил в ресторан, то еще ниже склонялись перед ним швейцары и официанты, которым он не давал уже щедро на чай, еще быстрее подбегал к нему метрдотель, с радостью и неподдельным бескорыстным радушием провожая его к лучшему столику в зале.
- У меня мало денег сегодня, - спокойно говорил Дима официанту, который почтительно, с неизменной крахмальной салфеткой под мышкой ожидал заказа именитого гостя. - Дай мне рюмку водки и селедку. Это все.
- Не извольте беспокоиться, батюшка Дмитрий Львович, - говорил старый «человек из ресторана». -Заказывайте, что вам будет угодно. Они уж на кухне для вас постараются. А ведь продукты-то государственные. Так что уж никому и обидно не будет...
До сознания старика, вероятно, еще не дошел знаменитый советский закон «О хищении социалистической собственности», в силу которого малейшее присвоение государственного имущества рассматривалось как преступление неизмеримо большее, чем кража у частного лица. Да и до всех служащих лучших московских ресторанов тех лет этот закон, видимо, не доходил; либо они по каким-то им одним ведомым причинам не считали его применимым к Диме Дорлиаку.
Летом 1938 года, во время обычного летнего отпуска, группа вахтанговской молодежи организовала небольшую труппу и поехала на гастроли в Сибирь. Поехал с одной из этих групп и Дима. Для него было теперь особенно важным некоторое улучшение его финансового положения, и товарищи охотно пошли ему навстречу и включили его в число участников турне (всегда очень ограниченное). Уже в конце гастролей, когда группа находилась где-то за Байкалом, Дима заболел брюшным тифом. Сильный молодой организм долго не хотел поддаваться болезни. Несмотря на уговоры товарищей, Дима продолжал оставаться на ногах и, с обычным своим легкомысленным молодечеством, отказывался от диеты. «Любая болезнь проходит у меня от стакана водки и хорошего бифштекса...» - говорил он и лечил свой брюшной тиф этими оригинальными лекарствами. Был ли с его стороны умысел в этом странном поведении? Один из его самых близких друзей, бывший вместе с ним на гастролях в Сибири, рассказывал мне, что как-то незадолго до болезни Дима сказал ему: «Знаешь, у меня такое чувство, что я уже прожил свою жизнь. Я не могу объяснить, но мне часто кажется, что на этом свете мне уже делать нечего...»
Как и следовало ожидать, болезнь вскоре приняла тяжелую форму. Товарищи отвезли его в Иркутск; и при помощи соответствующего нажима из Москвы получили разрешение положить Диму в военный госпиталь - лучший госпиталь в Центральной Сибири. Его навещали ежедневно и окружали всем возможным в тех условиях вниманием, как это всегда бывало в таких случаях в нашем дружном коллективе.
Но был уже конец августа, предстояло скорое открытие театрального сезона в Москве. Вся группа должна была спешно уезжать из Иркутска, и бедный Дима остался лежать один в госпитале за 6000 километров от родного города. А болезнь все ухудшалась и грозила принять трагический оборот., . Мать и сестра Димы вылетели на самолете в Иркутск. Настало время простить легкомысленного сына и брата и забыть старые размолвки.
Скоро в вестибюле театра появилась доска с ежедневными сообщениями о состоянии здоровья больного. Эти сообщения не предвещали ничего хорошего. В конце сентября положение стало безнадежным. Войдя одним утром в вестибюль, я увидел толпу вахтанговцев, молча стоявших перед доской. Я протиснулся ближе и увидел, что обычный белый листок на доске обведен траурной каймой. Сообщение было кратко: «Вчера, в такой-то час, в иркутском военном госпитале скончался Дмитрий Львович Дорлиак».
Странным обаянием обладал бедный Дима. Весь театр почувствовал необъяснимым образом, что в лице этого молодого человека, не такого уж даже талантливого в актерском смысле, он понес потерю тяжелую и невосполнимую. Я не помню других дней такого искреннего и глубокого траура, какие настали после смерти Димы. Забылось все плохое, пустое... А хорошее вдруг предстало таким, каким оно, вероятно, представлялось старым цыганам, когда они пели для своего любимого Дмитрия Львовича, - другого такого не будет уже никогда. Этот был последним.
Самые внушительные связи были пушены в ход для получения разрешения на перевоз гроба с телом Димы в Москву. Такое разрешение - в виде специального приказа наркома обороны маршала Ворошилова - было получено. И через неделю мы пошли на вокзал встречать нашего Диму. Это был единственный случай в Советском Союзе за время всей сталинской эпохи. Подумать только: из Иркутска в Москву привезли тело умершего молодого человека, беспартийного и ничем не отличившегося перед советской властью, ничем особенным не знаменитого, разве что своими веселыми похождениями. Из специального вагона вынесли большой запаянный цинковый гроб и отвезли в наш театр. И поставили в нашем желтом фойе на высокий помост, усыпанный цветами, прямо под большим портретом Вахтангова.
Самые лучшие музыканты и певцы России подходили к роялю один за другим, играли и пели. И не было среди них ни одного, кто не пришел бы и не отдал свой последний долг Диме - долг прекрасным своим искусством. Давид Ойстрах играл «Чакону» Баха, Эмиль Гилельс - Шопена и Листа, лучший струнный квартет Москвы - квартет имени Бетховена - сменял знаменитого тенора Лемешева, за квартетом Бетховена следовал Лев Оборин, после Оборина пела Барсова... и так бесконечно долго - целых два дня...
А в соседнем желтом фойе, перед помостом в цветах, на котором стоял запаянный цинковый гроб, стояли красивейшие женщины Москвы. Стояли и рыдали навзрыд. Когда же через два дня гроб вынесли на улицу, поставили на траурную колесницу и Дима отправился в свой последний путь по его любимому Арбату, то многотысячная толпа запрудила все соседние улицы вокруг театра. Ни одного своего самого выдающегося артиста не хоронила советская Москва так, как она хоронила Диму Дорлиака. Даже когда через год после этого умер Борис Щукин - знаменитейший актер советской России, - то за его гробом шло значительно меньше народа, чем за Димой. Шли тысячи, десятки тысяч девушек, лучшие девушки Москвы. Шли артисты и музыканты, знаменитые балерины Большого театра, актеры кино, шли метрдотели из ресторанов, швейцары с бакенбардами, повара и официанты. Шли грузины из шашлычных, шли все цыгане и цыганки, какие только были в Москве и ее окрестностях.
Так ехал Дима последний раз по Арбату. Перед ним шел лучший в Москве духовой оркестр пограничной школы и играл траурный марш из Героической симфонии Бетховена. И милиционерам пришлось закрыть все движение по Арбату на целых три часа!
...Вечером близкие друзья Димы устроили ему поминки и решили обойти все его любимые рестораны. И во всех ресторанах Москвы был траур в тот вечер. Старые цыгане в «Праге» пели любимые песни Димы, а «Застольную» пели с припевом: «Не приедет к нам любимый Дмитрий Львович дорогой...»
