ЕЛДЫРИН, ХРЮКИН И ФУРЦЕВА
Чехов оказался как нельзя актуальным при Брежневе. Нет, не в качестве бронзового классика, о котором было положено говорить исключительно с придыханием и скрывать от широкой общественности его неуёмный кобелизм, которому он отдавал дань с 13 годиков и до самой преждевременной смерти от чахотки. Впрочем, в биографиях того времени для внеклассного чтения старшеклассников Мусоргский мог предстать образцом трезвенности, а Лермонтов - товарищем комсомольского возраста, приятным во всех отношениях (Чайковский, как пел Тимур Шаов - ну да ладно).
Чехов ухитрился выставить на обозрение в своём рассказе «Хамелеон», написанном в 1884 году, в котором фигурируют полицейский надзиратель, городовой, собака и пьяный ювелир (а за кулисами - некий важный генерал с жиганской фамилией Жигалов), ситуацию конца 60-х годов в советской прачечной, сорри, министерстве культуры и мультуры. В роли золотых дел мастера Хрюкина оказались драматург Эдвард Радзинский и директор Ленкома, коллективным Очумеловым были разные номенклатурные товарищи, вплоть до заместителя министра, а вот генерал Жигалов появился sua personae, но был он женщиной, и звали его, вернее, её, Екатериной Алексеевной Фурцевой. Из мемуаров драматурга Э.Радзинского, цитируется по ЖЖ jlm-taurus.
Ночью раздался он - звонок телефона. И прелестный женский голос (который я тогда так хорошо знал) ласково сказал мне:- Ну и как - ты счастлив?- Счастлив, - ответил я элегически.В ответ зазвучали стальные нотки (очаровательное создание работало редактором в Министерстве культуры):- Тогда приготовься: твою пьесу снимают.- То есть как?! - То есть так: о ней приготовлено постановление.- ??? - Дело в том, что наш министр Екатерина Алексеевна Фурцева… как и положено истинной Екатерине Великой… много любила. Говорят, даже резала себе вены от любви. Но, как бывает с много любившими дамами, вступив в возраст и в чин, она стала особенно нравственной. А твоя пьеса… это не надо тебе объяснять… очень безнравственная. Там молодой человек спит с девушкой сразу, в первый же день… нет, в первый же вечер знакомства. Короче, послезавтра театр Ленинского комсомола вызван на наш не очень мягкий ковер и уже приготовлено постановление об этом театре. Не могу не обрадовать: твоя пьеса его возглавляет.- А что же мне делать?- Умереть.И повесила трубку.
На следующий день я позвонил в Большой драматический, в Ленинград. Ответила знаменитая заведующая литературной частью, которая всегда была так приветлива и нежна. Теперь ее голос был лишен привычных приятных ноток. На мой вопрос: «Как дела со спектаклем?», - она сухо сообщила, что как только я уехал, заболела актриса, и репетиции временно прекращены. И торопливо повесила трубку.В театр Ленинского комсомола я дозвониться никак не мог. Директор исчез, у Эфроса телефон молчал. Весь день я думал, что же мне делать. И решил пойти на грозное заседание.
«А мы с вами уже не умеем любить» Приглашения у меня не было. Заседание начиналось в 10 утра. С половины десятого я начал прогуливаться у входа в Министерство культуры. Я ждал. Наконец он появился - директор театра. Он поглядел на меня с ужасом, как на восставшего из могилы покойника. Вместо того чтобы спокойно отдыхать во гробе - продолжает зачем‑то торчать среди живых. Он спросил: - А что вы тут, собственно, делаете? Я ответил бодро:- А меня пригласили… - и почему‑то засмеялся. Он как‑то удивленно сказал:- Ну, пойдемте. Он был свой человек в министерстве. Так что, оживленно беседуя с ним, я прошел мимо охраны в святая святых. Не спросили ни пропуска, ни приглашения - идиллическое, дотеррорное время… Зал был полон. Все смотрели на дверь. Наконец дверь распахнулась. И она буквально ворвалась в зал. Вот так, наверное, вылетает потревоженная медведица из берлоги. Взглянув огненно на бедного директора, она сказала:- Встаньте!
Он встал.- Почему по городу развешаны эти афиши - «Сто четыре способа любви»?
Директор знал свое дело. Он молчал, и взгляд его был полон раскаяния.- Молчите? - сказала она трагически. - А знаете ли вы количество абортов среди несовершеннолетних? Этого директор не знал. Но раскаялся еще больше.
- А я знаю… Я знаю количество абортов среди несовершеннолетних, - повторила она каким‑то плачущим голосом. - И вот в это время Театр имени Ленинского комсомола… Ленинского комсомола! - грозно повторила она, - ставит пьесу про шлюшку, которая все время залезает в чужие постели…Наступила тишина. И в этой тишине, видимо, не выдержав напряжения, я неожиданно для себя… встал.И сказал: - Екатерина Алексеевна, там ничего этого нет. И вы неправильно назвали пьесу. Она называется: «Сто четыре страницы про любовь».
Я много потом думал, что такое тишина. Есть описание тишины в лесу, тишины в горах… но тишину, которая наступила тогда, описать отчаиваюсь. Это была какая‑то сверхтишина, оцепенение, финал «Ревизора». Наконец она спросила:
- А кто вы такой? Я ответил:- Я - автор пьесы. Зал несколько ожил - и я даже услышал легкий смешок. Ибо выглядел я тогда лет на шестнадцать, наверное. К тому же для солидности у меня росли какие‑то прозрачные усы - вид был отвратительный.
- Вы - член партии? - спросила она грозно. - Я - комсомолец.По залу снова пронесся легкий смех. Они никогда не видели в этом зале драматургов‑комсомольцев.Тут она как‑то сбилась. Я это почувствовал.
Она сказала: - Сядьте. Мы дадим вам слово. И предоставила слово своему заместителю. Замминистра не был оригинален. Он сказал, что сейчас, когда среди несовершеннолетних такое количество абортов, в Театре имени Ленинского комсомола репетируется пьеса, где «шлюшка постоянно залезает в чужие постели»…Тут он опрометчиво сделал паузу. Тотчас встал я и сказал:- Там ничего этого нет. Вы просто не читали пьесу.… И начался театр…
Екатерина Алексеевна (грозно):- Сядьте! И немедленно!Я сел. Следующим выступал главный редактор газеты «Советская культура». Нельзя сказать, что и он захотел быть оригинальным. Он объявил, что теперь, когда количество абортов среди несовершеннолетних так велико, в это трудное для молодежи время, Театр имени Ленинского комсомола ставит пьесу про «шлюшку»…
Здесь я тотчас поднялся и сказал:- Ничего этого в пьесе нет. Вы тоже не читали пьесу.
Она:- Я поняла. Вы решили сорвать наше заседание. Идите и выступайте.Я должен был умирать от страха… но я умирал от ярости! На меня с большим любопытством смотрел зал. Предстояло нечто вроде корриды, где человек идет на быка, но без шпаги. Просто идет, и все.Но я сумел сказать себе - никакой ярости! Ты должен, как твоя героиня, их всех любить. Они несчастные.И я начал рассказывать. Я рассказывал правду, потому что я не писал пьесу про «шлюшку». Это была вечная история про молодого человека, который ведет ту обычную, веселую и легкую жизнь, которую во все времена вели и будут вести молодые люди. И которую люди пожилые будут именовать «распутством». Он вовлекает в эту жизнь случайную девушку и… и в нее влюбляется! И она тоже. История, тысячу раз рассказанная… и всегда новая. Но любовь - это обязательно пробуждение высокого, чистоты, это - бремя, страдание… Потому что, если этого всего нет, то это скорее следует назвать собачьей страстью, мощным сексуальным порывом… и прочим. Именно «прочим», но не любовью.
Потом министрами культуры перебывало много тухлых мужчин с тухлыми глазами. Их никогда нельзя было ни в чем переубедить. А вот она была женщиной. Прекрасной женщиной. В этом было все. В этом, думаю, была и ее гибель.
Уже в начале моей длинной речи о любви она вся повернулась ко мне… Она слушала. И не просто слушала.От напряжения я сразу охрип, и она подала мне воду.- Не волнуйтесь, - говорила она нежно.А я видел ее руки с рубцами от бритвы…
И когда я окончил, она долго молчала. Потом сказала:- Как нам всем должно быть сейчас стыдно…Я подумал, она скажет, «… что мы с вами не читали пьесу».Она сделала паузу и сказала куда лучше:- … Что мы с вами уже не умеем любить. И далее была неумолима. Она вновь предоставила слово своему заместителю.
Замминистра рассказал, как важно для молодежи умение любить - особенно сейчас, когда такое количество абортов среди несовершеннолетних. Потому что любовь облагораживает молодежь, делает ее чище.
Затем она дала слово главному редактору «Советской культуры». Он тоже отметил, что умение любить облагораживает, и потому количество абортов среди несовершеннолетних после постановки Театра имени Ленинского комсомола сократится…
Я хорошо помнил слова маркиза де Кюстина: «Нигде в мире нет такого количества вельможных рабов, как в России». И знаменитую фразу Чернышевского помнил: «Все рабы - снизу доверху». Все это я читал, но впервые увидел, как это наглядно демонстрировали.
Мы шли по улице со счастливейшим директором театра. Он сказал: - Думаю, этак театров сто сейчас будут репетировать твою пьесу.Я радостно согласился.Но он ошибся. Их было 120. По пьесе сняли фильм «Еще раз про любовь». А потом моя Стюардесса перелетела через наши границы. Спектакль дружно ставили все «братские страны», и даже ФРГ.За границу, даже в «братские страны», меня не выпустили, но мне переслали фотографии спектаклей. И я радовался, видя: Она - в Польше, Она - в ФРГ, Она - в Венгрии, Она - в Болгарии, Чехословакии, Румынии…И вышла статья одного из самых модных тогда критиков Инны Вишневской в «Вечерней Москве». Текст звучал так: «Однажды Ермолова, Мартин Иден и драматург Эдвард Радзинский проснулись знаменитыми…». Но газета напечатала: «известными».С тех пор на десятилетия я остался «известным». Это и стало моим единственным титулом.
Чехов ухитрился выставить на обозрение в своём рассказе «Хамелеон», написанном в 1884 году, в котором фигурируют полицейский надзиратель, городовой, собака и пьяный ювелир (а за кулисами - некий важный генерал с жиганской фамилией Жигалов), ситуацию конца 60-х годов в советской прачечной, сорри, министерстве культуры и мультуры. В роли золотых дел мастера Хрюкина оказались драматург Эдвард Радзинский и директор Ленкома, коллективным Очумеловым были разные номенклатурные товарищи, вплоть до заместителя министра, а вот генерал Жигалов появился sua personae, но был он женщиной, и звали его, вернее, её, Екатериной Алексеевной Фурцевой. Из мемуаров драматурга Э.Радзинского, цитируется по ЖЖ jlm-taurus.
Ночью раздался он - звонок телефона. И прелестный женский голос (который я тогда так хорошо знал) ласково сказал мне:- Ну и как - ты счастлив?- Счастлив, - ответил я элегически.В ответ зазвучали стальные нотки (очаровательное создание работало редактором в Министерстве культуры):- Тогда приготовься: твою пьесу снимают.- То есть как?! - То есть так: о ней приготовлено постановление.- ??? - Дело в том, что наш министр Екатерина Алексеевна Фурцева… как и положено истинной Екатерине Великой… много любила. Говорят, даже резала себе вены от любви. Но, как бывает с много любившими дамами, вступив в возраст и в чин, она стала особенно нравственной. А твоя пьеса… это не надо тебе объяснять… очень безнравственная. Там молодой человек спит с девушкой сразу, в первый же день… нет, в первый же вечер знакомства. Короче, послезавтра театр Ленинского комсомола вызван на наш не очень мягкий ковер и уже приготовлено постановление об этом театре. Не могу не обрадовать: твоя пьеса его возглавляет.- А что же мне делать?- Умереть.И повесила трубку.
На следующий день я позвонил в Большой драматический, в Ленинград. Ответила знаменитая заведующая литературной частью, которая всегда была так приветлива и нежна. Теперь ее голос был лишен привычных приятных ноток. На мой вопрос: «Как дела со спектаклем?», - она сухо сообщила, что как только я уехал, заболела актриса, и репетиции временно прекращены. И торопливо повесила трубку.В театр Ленинского комсомола я дозвониться никак не мог. Директор исчез, у Эфроса телефон молчал. Весь день я думал, что же мне делать. И решил пойти на грозное заседание.
«А мы с вами уже не умеем любить» Приглашения у меня не было. Заседание начиналось в 10 утра. С половины десятого я начал прогуливаться у входа в Министерство культуры. Я ждал. Наконец он появился - директор театра. Он поглядел на меня с ужасом, как на восставшего из могилы покойника. Вместо того чтобы спокойно отдыхать во гробе - продолжает зачем‑то торчать среди живых. Он спросил: - А что вы тут, собственно, делаете? Я ответил бодро:- А меня пригласили… - и почему‑то засмеялся. Он как‑то удивленно сказал:- Ну, пойдемте. Он был свой человек в министерстве. Так что, оживленно беседуя с ним, я прошел мимо охраны в святая святых. Не спросили ни пропуска, ни приглашения - идиллическое, дотеррорное время… Зал был полон. Все смотрели на дверь. Наконец дверь распахнулась. И она буквально ворвалась в зал. Вот так, наверное, вылетает потревоженная медведица из берлоги. Взглянув огненно на бедного директора, она сказала:- Встаньте!
Он встал.- Почему по городу развешаны эти афиши - «Сто четыре способа любви»?
Директор знал свое дело. Он молчал, и взгляд его был полон раскаяния.- Молчите? - сказала она трагически. - А знаете ли вы количество абортов среди несовершеннолетних? Этого директор не знал. Но раскаялся еще больше.
- А я знаю… Я знаю количество абортов среди несовершеннолетних, - повторила она каким‑то плачущим голосом. - И вот в это время Театр имени Ленинского комсомола… Ленинского комсомола! - грозно повторила она, - ставит пьесу про шлюшку, которая все время залезает в чужие постели…Наступила тишина. И в этой тишине, видимо, не выдержав напряжения, я неожиданно для себя… встал.И сказал: - Екатерина Алексеевна, там ничего этого нет. И вы неправильно назвали пьесу. Она называется: «Сто четыре страницы про любовь».
Я много потом думал, что такое тишина. Есть описание тишины в лесу, тишины в горах… но тишину, которая наступила тогда, описать отчаиваюсь. Это была какая‑то сверхтишина, оцепенение, финал «Ревизора». Наконец она спросила:
- А кто вы такой? Я ответил:- Я - автор пьесы. Зал несколько ожил - и я даже услышал легкий смешок. Ибо выглядел я тогда лет на шестнадцать, наверное. К тому же для солидности у меня росли какие‑то прозрачные усы - вид был отвратительный.
- Вы - член партии? - спросила она грозно. - Я - комсомолец.По залу снова пронесся легкий смех. Они никогда не видели в этом зале драматургов‑комсомольцев.Тут она как‑то сбилась. Я это почувствовал.
Она сказала: - Сядьте. Мы дадим вам слово. И предоставила слово своему заместителю. Замминистра не был оригинален. Он сказал, что сейчас, когда среди несовершеннолетних такое количество абортов, в Театре имени Ленинского комсомола репетируется пьеса, где «шлюшка постоянно залезает в чужие постели»…Тут он опрометчиво сделал паузу. Тотчас встал я и сказал:- Там ничего этого нет. Вы просто не читали пьесу.… И начался театр…
Екатерина Алексеевна (грозно):- Сядьте! И немедленно!Я сел. Следующим выступал главный редактор газеты «Советская культура». Нельзя сказать, что и он захотел быть оригинальным. Он объявил, что теперь, когда количество абортов среди несовершеннолетних так велико, в это трудное для молодежи время, Театр имени Ленинского комсомола ставит пьесу про «шлюшку»…
Здесь я тотчас поднялся и сказал:- Ничего этого в пьесе нет. Вы тоже не читали пьесу.
Она:- Я поняла. Вы решили сорвать наше заседание. Идите и выступайте.Я должен был умирать от страха… но я умирал от ярости! На меня с большим любопытством смотрел зал. Предстояло нечто вроде корриды, где человек идет на быка, но без шпаги. Просто идет, и все.Но я сумел сказать себе - никакой ярости! Ты должен, как твоя героиня, их всех любить. Они несчастные.И я начал рассказывать. Я рассказывал правду, потому что я не писал пьесу про «шлюшку». Это была вечная история про молодого человека, который ведет ту обычную, веселую и легкую жизнь, которую во все времена вели и будут вести молодые люди. И которую люди пожилые будут именовать «распутством». Он вовлекает в эту жизнь случайную девушку и… и в нее влюбляется! И она тоже. История, тысячу раз рассказанная… и всегда новая. Но любовь - это обязательно пробуждение высокого, чистоты, это - бремя, страдание… Потому что, если этого всего нет, то это скорее следует назвать собачьей страстью, мощным сексуальным порывом… и прочим. Именно «прочим», но не любовью.
Потом министрами культуры перебывало много тухлых мужчин с тухлыми глазами. Их никогда нельзя было ни в чем переубедить. А вот она была женщиной. Прекрасной женщиной. В этом было все. В этом, думаю, была и ее гибель.
Уже в начале моей длинной речи о любви она вся повернулась ко мне… Она слушала. И не просто слушала.От напряжения я сразу охрип, и она подала мне воду.- Не волнуйтесь, - говорила она нежно.А я видел ее руки с рубцами от бритвы…
И когда я окончил, она долго молчала. Потом сказала:- Как нам всем должно быть сейчас стыдно…Я подумал, она скажет, «… что мы с вами не читали пьесу».Она сделала паузу и сказала куда лучше:- … Что мы с вами уже не умеем любить. И далее была неумолима. Она вновь предоставила слово своему заместителю.
Замминистра рассказал, как важно для молодежи умение любить - особенно сейчас, когда такое количество абортов среди несовершеннолетних. Потому что любовь облагораживает молодежь, делает ее чище.
Затем она дала слово главному редактору «Советской культуры». Он тоже отметил, что умение любить облагораживает, и потому количество абортов среди несовершеннолетних после постановки Театра имени Ленинского комсомола сократится…
Я хорошо помнил слова маркиза де Кюстина: «Нигде в мире нет такого количества вельможных рабов, как в России». И знаменитую фразу Чернышевского помнил: «Все рабы - снизу доверху». Все это я читал, но впервые увидел, как это наглядно демонстрировали.
Мы шли по улице со счастливейшим директором театра. Он сказал: - Думаю, этак театров сто сейчас будут репетировать твою пьесу.Я радостно согласился.Но он ошибся. Их было 120. По пьесе сняли фильм «Еще раз про любовь». А потом моя Стюардесса перелетела через наши границы. Спектакль дружно ставили все «братские страны», и даже ФРГ.За границу, даже в «братские страны», меня не выпустили, но мне переслали фотографии спектаклей. И я радовался, видя: Она - в Польше, Она - в ФРГ, Она - в Венгрии, Она - в Болгарии, Чехословакии, Румынии…И вышла статья одного из самых модных тогда критиков Инны Вишневской в «Вечерней Москве». Текст звучал так: «Однажды Ермолова, Мартин Иден и драматург Эдвард Радзинский проснулись знаменитыми…». Но газета напечатала: «известными».С тех пор на десятилетия я остался «известным». Это и стало моим единственным титулом.