ДЕСЯТЬ СЕРИЙ О ВОЙНЕ.

[starshinazapasa]

Яковлев

Яковлев чухнул под вечер.Он был не первым, кто ушел. Недели за две до него двое солдат с восьмой роты, прихватив пулемет, дернули домой. Их искать никто не стал бы, но пропажа пулемета в батальоне - дело серьезное, и комбат сутками мотался по полям, разыскивая этих двоих. Нашли их ОМОНовцы - те двое сами пришли к ним на блокпост и попросили еды.
Яковлева никто не искал. Третий день шел штурм Грозного, соседний батальон третий день безуспешно брал крестообразную больницу, неся потери, а мы третий день топтались на первой линии частного сектора, не в силах продвинутся дальше. Штурм захлебывался, и было не до Яковлева.
Его занесли в списки самовольно оставивших часть, автомат списали на боевые потери и замяли это дело.
Нашли его опять же ОМОНовцы. Через два дня. Зачищая подвал одного из коттеджей, они наткнулись на изуродованное тело.
Это был Яковлев.
Чехи вскрыли его как консервную банку, достали кишечник и удушили его, еще живого, собственными кишками. На аккуратно побеленной стене, под которой он лежал, его кровью написали “Аллаху Акбар”. А на ноги надели белые носки - белых тапочек у них не было.


Горная бригада
Что такое горы, может представить только тот, кто там побывал. Горы - это полная задница. Все, что нужно для жизни - все на себя. Нужна еда - и ты под завязку набиваешь вещмешок сухпаем на пять суток, выкидывая оттуда все лишнее. Нужны боеприпасы - и цинк патронов и пол-ящика гранат ты рассовываешь по всем карманам, пихаешь их в кармашки вещмешка, в подсумки, вешаешь на ремень. При ходьбе они ужасно мешаются, натирают пах, бедра, своим весом давят на шею.
Свой АГС - автоматический гранатомет станковый - взваливаешь на правое плечо, а АГС раненного Андрюхи Валегжанина на левое. Две ленты с гранатами вешаешь крест на крест на грудь, как матрос Железняк в кино про революцию, а в свободную руку, если такая останется, берешь еще и “улитку” - коробку для ленты.
Плюс палатка, колья, топоры, пила, лопаты и тому подобные вещи, необходимые для жизни взвода.
Плюс вещи, необходимые лично тебе - автомат, бушлат, одеяло, спальный мешок, котелок, пачек тридцать сигарет, смену белья, запасные портянки, и т.д. и т.п. Всего получается килограмм шестдесят.
И когда делаешь первый шаг в гору, понимаешь, что наверх ты не залезешь ни за что, даже если тебя расстреляют. Но потом ты делаешь второй, третий шаг, начинаешь карабкаться, ползти, лезть наверх, поскальзываться, падать, снова лезть, зубами и кишками цепляясь за кустики и веточки. Отупев, ты все прешь и прешь, ни думая ни о чем - только следующий шаг, всего лишь один шаг.
Рядом ползет противотанковый взвод. Им хуже - мой АГС весит 18 килограмм, а их ПТУРы - по сорок два. И толстый Андрюха, прозванный за свою комплекцию и веселый нрав Жиропопом, плачет: «Командир, ну давай бросим хоть один ПТУР, ну давай, а?” А командир, лейтенант-срочник, тоже со слезами на глазах упрашивает его: «Ну, Андрюха, ну Жиропоп, ну зачем мы там нужны без ПТУРов? Ну зачем? Там наша пехота умирает…” Да, там умирает наша пехота. И мы ползем. Материмся в голос, но ползем…
А потом мы меняли парней из Буйнакской горно-штурмовой бригады. Они жили в сакле пастуха - маленькой глиняной мазанке.
Нам, после роскошных квартир Грозного с кожаными диванами и зеркалами на потолках, этот хилый сарай казался абсолютным убожеством. Глиняные стены, земляной пол, маленькое слепое окошко, почти не дающее света.
Для них же это был дворец - первое настоящее жилье после нескончаемых ночевок в крысиных норах и ямах. Семь месяцев, изо дня в день, они лазали по горам, выбивая при этом чехов с вершин, ночуя там, где, упав, уже не было сил подняться, а потом, просыпаясь, снова лезли наверх. Своим внешним видом они сами стали похожи на чехов - бородатые, в грязных засаленных танкистских бушлатах, немытые, озверевшие, ненавидящие все и вся. На нас смотрели зло. Наш приход означал конец их маленького счастья - надо покидать свой дворец и снова идти в горы. Им предстоял девятичасовой марш и штурм какой-то стратегически важной сопки. Они говорили об этом с радостью, девять часов для них - это не срок, обычно переход занимает сутки или двое.
И тогда мы поняли, что наши мучения - цветочки по сравнению с тем, что перенесли они.
И когда они уходили, мы смотрели им вслед и каждому становилось страшно. Потому что скоро - мы уже знали это - наша высота ждала нас.

Аргун-рекаПервого марта мой взвод перекинули под Шатой. Нашей задачей было держать мост через Аргун.
Воды у нас не было, и мы брали её из реки. Она воняла тухлыми яйцами, и была цементного цвета, но мы пили её, успокаивая себя тем, что сероводород полезен для почек.
Река значила для нас столько же, сколько для бедуина источник в пустыне. В реке мы мылись, из реки пили, из реки брали воду для приготовления пищи. Боевиков в этом районе не было, и наша жизнь вошла в тихое спокойное русло.
По утрам мы спускались к Аргун-реке как курортники - с обнаженным торсом и цветастым “трофейным” полотенцем через плечо. Мы умывались, плескались как дети, потом рассаживались на камнях и загорали, подставляя белые животы яркому зимнему солнцу.
А потом по Аргун-реке поплыли трупы. Вверх по течению с обрыва упали две «Нивы» с уходившими боевиками, вода вымывала их из машин и несла вниз. Первым проплыл пленный десантник - на фоне мутной воды его камуфлированный бушлат расцветки "белая ночь" выделялся отчетливо. Мы его выловили, потом за ним приехало начальство и его увезли, положив в кузов грузовика.
Но всех вода не смогла унести - несколько трупов зажало в раскореженных машинах. Погода была теплая и тела неизменно должны были начать разлагаться. Мы хотели их достать, так как они портили нам воду, но ущелье было слишком отвесным и глубоким, и мы прекратили попытки.
На следующее утро, проснувшись, я подошел к бачку с водой, который мы каждое утро приносили на кухню. Обычно бачок быстро пустел, но на этот раз он был полным.
Зачерпнув кружку воды, я уже сделал первый глоток, как до меня дошло - вода-то с мертвечиной, поэтому и не пил никто. Я сплюнул, поставил кружку. Тогда сидевший рядом Аркаша-снайпер посмотрел на меня, взял кружку, зачерпнул воды, выпил до дна и протянул кружку мне:
- На, пей, чего ты...
И мы продолжили пить её, эту мертвую серную воду, но уже не успокаивали себя отговорками о том, что она полезна для почек.

ЧехиВернувшись с “фишки” Шишигин растолкал меня:
- Второй этаж, первое окно справа?
- Да. Тоже видел?
- Видел, - он выжидающе посмотрел на меня. - Это “чехи”.
Чехов мы засекли по зеленоватому отсвету в окне, который оставлял их ночник.
Наша и чеченская фишки находились в соседних домах, расположенных метрах в 50 друг от друга - наша на третьем, а их - на втором этажах. Они наблюдали за нами в прибор ночного видения, мы же отслеживали их по хрусту стекла, который давали их шаги.
Ни они, ни мы не стреляли. Тактику чехов к тому времени мы изучили уже хорошо - до рассвета они вели наблюдение, после чего давали один-два выстрела из гранатомета и уходили. Мы же не могли их шугануть, потому что роскошная квартира с огромной кроватью, периной и теплыми одеялами, которую мы выбрали для ночлега вопреки всем правилам безопасности, позарившись на комфорт и наплевав на войну, была мышеловкой и не давала нам путей отхода - в случае боя нам хватило бы одной гранаты в форточку. Поэтому нам не оставалось ничего другого, как ждать - будут они стрелять или нет, и если будут, то куда - в комнату, где спят четверо, или в балкон, где на фишке постоянно находился один из нас.
Русская рулетка, крупье в которой был чеченский снайпер, игралась четыре к одному, где четыре - смерть.
Они так и не выстрелили. Шишигин, стоявший на фишке под утро, рассказал, что слышал два коротких свиста, после чего чехи спустились и ушли.
Утром, когда окончательно рассвело, наше любопытство погнало нас с Шишигиным туда. В пыли, толстым слоем покрывавшей квартиру, отчетливо отпечатались два следа - армейского ботинка и кроссовок. “Армейский ботинок” - снайпер - все время сидел у окна и пас нашу квартиру, второй охранял его.
А не выстрелили они потому, что у них отказала “муха”. Такое случается. Чехи взвели её, прицелились, нажали на спуск, но "муха" не сработала. Брошенная, она валялась на кухне. Наш русский брак, допущенный Ваней-слесарем при сборке гранатомета, спас наши жизни.
Кроме “мухи” на кухне стояла еще и печка. Печки у нас не было, и мы решили прихватить трофей с собой. И когда мы уже выходили из подъезда, со стороны чехов сработала сигналка - они засекли двух любопытных русских дураков и хотели взять нас в этом подъезде - и мы мчались до нашего дома как сайгаки, в два прыжка преодолев пятидесятиметровое расстояние, но печку и «муху» так и не бросили. А, вбежав в подъезд, стали ржать, как безумные, и гоготали чуть ли не полчаса, все никак не могли остановиться. И на всем свете не было тогда человека ближе и понятней мне, чем Шишигин

Чехи-2 Я только успел снять сапоги, когда раздался выстрел. Вскакиваю, хватаю автомат и в одних носках бегу к выходу из комнаты, моля Бога, чтобы не прошили через дверь. Сердце колотится бешено, в ушах стучит. Добегаю, плюхаюсь спиной к стене. Дверь не открываю, жду. Тишина. И вдруг сдавленный голос Шишигина:
- Пацаны, ну подорвитесь кто-нибудь!
Суматошно, прыгая на одной ноге, пытаюсь надеть сапоги, они, как назло, загибаются, не лезут на ногу.
- Сейчас, Ваня, сейчас...
Проходит невыносимо много времени. Секунды три, наверное. Наконец-то мне удается кое-как натянуть сапоги. Перед тем, как открыть дверь, несколько раз глубоко вдыхаю, как перед прыжком в ледяную воду. Потом резко распахиваю ногой дверь, перекатываюсь в соседнюю комнату.
Никого, пусто.
- Ваня, ты где?
- Да здесь я, здесь, - бледный Шишигин вываливается из туалета, на ходу застегивая штаны, выдыхает сипло, на одном дыхании: - Чехи. Те самые. Под нами. Я на очке сидел, когда их свист услышал.
- Ебт, гранату бы кинул! - я злюсь на него, потому что теперь надо идти туда, вниз, где чехи, и страх холодит желудок.
- Я на очке сидел, - повторяет Шишигин и смотрит на меня затравленно, как побитая собака.
Медленно, как можно тише, чтобы не хрустнуло стекло под ногой, выходим в коридор. Каждый шаг - вечность, и пока мы проходим трехметровую вселенную прихожей, тысячи поколений успевают появиться и сгинуть на Земле, а Солнце умирает и возрождается вновь.
Лестничная площадка. Приседаю. Резко выглядываю за угол и тут же прячу голову. На лестнице вроде никого. Выглядываю уже медленнее. Никого.
Растяжка, поставленная мной вчера между 3 и 4 ступенью, цела. Значит, не поднимались, внизу.
Надо идти.
Жестами показываю Шишигину встать на противоположную сторону и держать лестничный пролет внизу. Он перебегает, вскидывает автомат, кричит шепотом:
- Аркаш, не ходи!
Пока осторожно, держа на прицеле пролет, иду к лестнице, в голове только эта мысль: “Аркаш, не ходи”. “Аркаш, не ходи” - уговариваю я себя, и делаю шаг на первую ступеньку. “Не ходи!” - медленно-медленно перешагиваю через растяжку. “Не ходи!” - спускаюсь еще на несколько ступенек вниз. Угол. Часто-часто дышу, виски ломит, очень страшно. “Не ходи! Не ходи! Не...” Резко врываюсь в квартиру, выбиваю дверь в комнату - пусто, на кухню - пусто, бегом возвращаюсь, понимая, что время потеряно и ничего уже не успеть, кидаю гранату в раскрытую пасть квартиры напротив, сходу падаю, жду криков, стона, стрельбы в упор...
Взрыв. Тихо. Никого. Ушли...
Сажусь на корточки, достаю пачку “Примы”, разминаю сигарету. Закуриваю. Пустую пачку выкидываю. Я страшно устал.
Под шапкой появляется капля пота, стекает по переносице, на мгновение зависает на кончике носа и капает на сигарету. Я тупо смотрю на потухшую сигарету. Руки дрожат. Глупо, конечно. Нельзя было в одиночку сюда соваться.
- Шишигин! Дай закурить... Они ушли...

Корова Корова эта досталась нам в наследство от Буйнакской горной бригады, которую мы меняли в Халкилое.
Тощая до невозможности, она напоминала узников фашистских концлагерей и уже доходила до ручки, только лежала, уставившись пустыми глазами в одну точку на горизонте, даже не зализывая раненное осколком от ПТУРа плечо.
В первый же вечер мы приволокли корове огромную охапку сена. Она повела ноздрями, лизнула его длинным языком, кося на нас одним глазом, и осторожно захрустела, еще не веря в свое счастье.
Она жевала, не останавливаясь, два дня, позабыв про сон - десантники ее не кормили. Сначала она ела все также лежа, потом встала.
На третий день, когда корова уже могла ходить, Мутный надоил с нее кружку молока. И хотя молоко было без капли жира, таким же пустым и невкусным, как топленый снег, мы выпили его словно божественный нектар. Пустили кружку по кругу - каждому по глотку - и радовались за корову.
А на следующий день у неё пошла носом кровь. Она умирала.
Не глядя ей в глаза, мы повели ее в овраг добивать. Она шла еле-еле, слабые ноги подгибались, и мы материли ее за то, что она затягивает расстрел.
Одегов подвел ее к краю оврага, развернул и, как-то торопливо, плохо прицелившись, выстрелил.
Пуля пробила корове носовую перегородку - я слышал как ломались кости, тупой такой удар и сухой хруст. Из носа обильно хлынула черная со сгустками кровь. Корова пошатнулась, посмотрела на нас, поняла, что мы ее убиваем, и покорно опустила голову.
Одегов, прицеливавшийся для второго выстрела, вдруг опустил автомат, развернулся и быстро пошел вверх по склону.
Тогда я догнал его, взял автомат и, вернувшись, в упор выстрелил корове за ушами, между рогов. Ее глаза дернулись, взглядом провожая убившую ее пулю, закатились, и она сползла вниз по склону.
Мы еще долго стояли на краю оврага и смотрели на мертвую корову. Кровь на ее носу запеклась, и мухи уже заползали в ноздри и вылезали из дырки в затылке. Потом я дернул Одегова за рукав:
- Пойдем.
- Да.
- Это всего лишь корова…
- Да.

В Моздок Дожди шли уже неделю. Серое низкое небо постоянно было затянуто тучами, и дождь не прекращался ни на минуту, он только лишь менял свою интенсивность.
Мы давно уже не надевали сухих вещей - мокрым было все, от спальных мешков до портянок. И мы постоянно мерзли - сорокаградусная жара с началом дождей сменилась мерзостной слякотью, температура упала до плюс пятнадцати.
Землянку все время заливало. Нар у нас не было, и, возвращаясь из караула, мы ложились в ледяную хлюпающую жижу, и спали всю ночь в одной позе - на спине, стараясь, чтобы нос и рот постоянно были выше уровня этой жижи.
Утром мы вылезали из землянки как из недра подводной лодки и, уже не прячась от дождя, шлепали прямо по лужам хронически мокрыми сапогами, на которые сразу налипало по полпуда глины.
Мы стали опускаться. Неделю немытые руки растрескались и постоянно кровоточили, превратившись от холода в сплошную экзему. Мы перестали умываться, чистить зубы, бриться. Мы уже неделю не грелись у костра - сырой тростник не горел, а дров в степи достать было негде. И мы стали звереть. Холод, сырость и грязь вытравливали из нас все чувства, кроме ненависти и мы ненавидели все на свете, включая самих себя. Ссоры вспыхивали как спички и мгновенно достигали высшей точки накала.
И когда я уже почти окончательно превратился в животное, меня вдруг вызвал ротный:
- Собирайся. К тебе мать приехала. Завтра с колонной поедешь в Моздок.
Эта фраза сразу отделила меня от остальных. Они оставались здесь, в дожде, а я уезжал в казарму - в теплое, сухое, чистое. И меня уже больше ничто не волновало из жизни моего взвода - из их жизни. Единственное, о чем я думал, была услышанная от кого-то фраза, что после короткого перемирия колонны опять начали обстреливать. И стоя свою последнюю ночь в карауле, и жуя утром безвкусный молочный суп, и обещая Андрюхе, что вернусь, я думал только об этом - что колонны опять начали обстреливать.

Шестой микрорайон Перед рассветом, часов около шести, чехи, как обычно, обстреляли позиции из граников.
Мы стояли в частном секторе, перед нами, в девятиэтажках шестого микрорайона - гантамировцы. Все пряники достались им: четверо раненных, один - тяжело.
Они прибегают к нам, молотят в ворота:
- Эй, русские, вставайте! Эй, русские! Дайте машину, у нас раненные!
Раненные лежат на носилках, прямо на снегу, по горло укрытые одеялами. Бескровные лица, сжатые челюсти, задранные вверх подбородки. Все молчат, никто не стонет. От этого молчания немного не по себе, мы легонько трясем их за плечо: "Жив?". Откроет глаза, поводит налитыми болью зрачками... Жив.
Обкалываем их промедолом и грузим на бэтэр, одного, самого тяжелого - внутрь, остальных на броню. Двое гантамировцев вскакивают на машину: "Быстрей, быстрей! Знаешь, где госпиталь в Ханкале? Я покажу!", и бэтэр, виляя между воронками, уходит в ночь по разбитой пустынной улице. От этой экстренности, от того, что бэтэр уходит один, без сопровождения, на большой скорости, не боясь растрясти раненных, мне думается, что тяжелого не довезут, умрет по дороге.
...Утром, когда начинает светать, мы занимаем девятиэтажки. Занимаем спокойно, без боя - они пусты. Девятиэтажки стоят коробкой, образуя замкнутый защищенный двор. Только в одном месте он простреливается снайперами - пуля пролетает у меня перед носом и выбивает крошки в бетонной стене. В остальном же двор полностью защищен, можно ходить не прячась, в полный рост. Мы радуемся этому, радуемся роскошным квартирам с красной мебелью, мягким диванам и зеркалам на потолках, радуемся, что так легко заняли эти дома. Пехота тут же рассыпается по квартирам на мародерку.
А через полчаса нас накрывают САУшки. Мы с ротным стоим на улице, когда соседний дом вздрагивает, ломается, и на девятом этаже вырастает громадный клуб разрыва. Балконы, балки, перекрытия медленно взлетают в воздух, парят, как в замедленной съемке, переворачиваясь, и тяжело, с толчком в ноги, тыкаются в землю. Следом по двору россыпью сыплется более легкая мелочевка, осколки.
Мы не понимаем в чем дело, инстинктивно приседаем, переползаем за насквозь распотрошенный осколками ржавый гараж, и крутим башками: как? что? откуда?
Потом до нас доходит: свои! Это же наши! Наши САУшки!
Ротный суматошно хватает наушники от висящей у меня на спине рации, начинает вызывать комбата. Я переползаю к стоящей на открытой земле запасной рации, ротный волочется за мной на наушниках, мы по очереди, он у меня над ухом, я раком у него между ног, орем в трубки чтобы прекратили огонь, путаемся в проводах, в наушниках, забываем об осколках, в голове одно - скорей доложить, что здесь свои, скорей прекратить огонь, скорей, лишь бы не побило людей!
Из подъезда ошарашено высыпает пехота, останавливается под козырьком, не знает куда бежать. Ротный отвлекается от матерщины, орет им:
- Без паники! Главное без паники, мужики! Главное - не бздеть!
Последним из темноты подъезда появляется Гильман, спокойный как слон:
- А никто и не паникует, командир. Надо уводить людей, ротный.
Ротный приказывает всем бежать обратно в частный сектор, подталкивает меня в плечо. Я делаю с десяток шагов, оборачиваюсь: ротный стоит на месте. Я возвращаюсь к нему - я связист, мне надо быть рядом.
Огромные стапятидесятидвухмиллиметровые снаряды в два пуда весом рвут воздух над головами, разрываются в верхних этажах. Взрыв - и полквартиры нету, только ржавые арматурные кишки домов торчат из покореженных стен.
Один снаряд пролетает навесом посередине двора, метрах в двадцати от нас, кожей лица физически чувствуется, как он расталкивает воздух. Снаряд ударяет во внутреннюю стену дома справа. Мы падаем на землю, опять ползем за гараж. Несколько окон загораются, пожар потрескивает, становится жарко, от едкого тяжелого дыма трудно дышать, першит в горле...
Время теряет свое значение. Мы лежим за гаражом, вжавшись в снег, и сколько так продолжается, я не знаю.
Наконец обстрел стихает. Напоследок дома обрабатывают вертушки, но ощущения уже не те, калибр слабоват - НУРСы не пробивают дома насквозь, рвутся снаружи. Отнурсившись, улетают и они. Все заканчивается.
Пехота возвращается. На удивление, у нас ни одной потери - даже никого не ранило. Целы и бэтэры, стоящие под самыми домами со стороны частного сектора. У них там рвалось больше всего, но машины лишь засыпало мусором.
Все пряники опять достаются гантамировцам. У них двое тяжелораненых. Тот самый пролетевший посередине двора снаряд попал точно в окно их штаба и разорвался в комнате, где находились двое. Одному разворотило ногу и бок, другому оторвало обе ноги по самый пояс.
Мы опять бегом тащим их на носилках к бэтэрам, грузим в машины. Они опять молчат, лишь задранные в небо белые подбородки. Только один раз безногий открывает глаза, говорит тихо: "Ногу возьмите". Сигай берет его ногу, несет рядом с носилками. Они так и несут его впятером, по частям - четверо туловище, Сигай ногу. Когда его грузят в бэтэр, Сигай кладет ногу рядом.
Второй раненный умирает.
Когда парни возвращаются, Сигай подходит ко мне, стреляет сигарету. Закуриваем.
Я смотрю на Сигаевские руки, как он большим пальцем приминает в "Приме" табак, а потом эту же сигарету зажимает губами. Мне кажется, что к рукам, губам, сигарете прилипли кусочки человеческого мяса. Но это не так - руки чистые, даже крови нет.
Закуриваем. Сигай говорит:
- Странно... Я когда ехал на войну, боялся всего этого - оторванных ног, человеческого мяса... Думал, страшно будет... А это, оказывается, не страшно ни фига.

Шарик Он пришел к нам, когда харча оставалось на два дня. Красивая умная морда, пушистая шерсть, хвост кольцом. Глаза потрясающие - один оранжевый, другой зеленый. Сытый, но не так, как были сыты псы в Грозном - питающиеся мертвечиной в развалинах, они становились безумными, их психика не выдерживала. Этот был добродушен.
Мы его предупреждали. Мы говорили с ним, как с человеком, и он все понимал. Здесь вообще все очень понятливые - человек, собака, дерево, камень, река. Когда ковыряешь саперной лопаткой каменную глину, с ней разговариваешь, как с родной: "Ну, давай, миленькая, еще один штык, еще чуть-чуть..." И она поддается твоим уговорам, отдает тебе еще часть земли, пряча твое тело в себе. Они все всё понимают, они знают, какова их судьба и что будет дальше с ними. И они вправе делать свой выбор сами - где расти, куда течь, как умирать.
Мы ни его не уговаривали - достаточно одного слова, и так все ясно. Слова на войне имеют совсем другой вес. За каждым из них стоит действие.
Он понял и ушел. Но потом вернулся. Он хотел быть с нами. Он сам сделал свой выбор. И никто его не гнал.
Жратва у нас закончилась на пятый день. Еще сутки нам удалось продержаться на коровьем боку, полученном в качестве гуманитарки от стоящего неподалеку пятнадцатого полка.
Потом не осталось ничего.
- Я его освежую, если кто-нибудь убьет, - сказал Андрюха, наш повар, поглаживая Шарика за ухом, - я его не буду убивать, я люблю собак. И вообще животных.
Мы ломались еще полдня. Все это время Шарик сидел у наших ног, слушал разговоры - кому его убивать.
В конце концов Андрюха решился сам. Он отвел Шарика к реке и выстрелил ему за ухо. Убил сразу, с первого выстрела, даже визга не было. Освежеванную тушку повесил на сук.
Шарик был упитан, на боках лоснился жир.
- Жир надо срезать, - сказал Андрюха, - он у собак горчит.
Я срезал жир, порубил теплое еще мясо. Проварив его два часа в котле, мы потушили его с кетчупом - у нас еще оставалось немного кетчупа из сухпайков. Мясо получилось очень вкусное.
На следующее утро нам завезли сечку.

Квартира В Грозном у меня была квартира. Вообще в Грозном у меня было много квартир, - богатых и нищих, с мебелью красного дерева и полностью разбитых, больших и маленьких - но эта была особенная.
Я нашел её в первом микрорайоне, в желтой пятиэтажке. Из обитой дешевым дерматином двери торчали ключи - хозяева не стали запирать: живите, только не взламывайте.
Квартира была не богатая, но целая. Очень жилая, видимо, хозяева уехали только что, перед штурмом. Не по военному домашняя, тихая. Небогатая мебель, книги, старые обои, палас. Все аккуратно убрано, не разграблено. Даже стекла не выбиты.
Я не стал сразу проходить в квартиру. И, вернувшись во взвод, никому не сказал про неё. Не хотел, чтобы кто-то чужой шарил руками по этой частице мирной жизни, ворошил добро в шкафах, глазел на фотографии и рылся в ящиках. Не хотел, чтобы чужие сапоги топтали вещи, чужие руки устанавливали там печку и ломали паркет на дрова.
Это был мир, кусочек спокойной тихой жизни, жизни, как там, в прошлом, где нет войны - с семьей, с любимой женщиной, разговорами за ужином и планами на будущее.
Это была моя квартира. Лично моя. Мой дом. И я придумал одну игру.
Вечером, как стемнело, я пришел с работы домой, открыл своими ключами свою дверь. Какое это счастье открывать своими ключами свою дверь. Вошел в свою квартиру, устало сел в кресло. Откинув голову, закурил, закрыл глаза...
Она подошла ко мне, свернулась калачиком на коленях, нежно положила маленькую голову на грудь. "Господи, милый, где ты был так долго? Я ждала тебя..." "Извини, задержался на работе". "У тебя сегодня был хороший день?" "Да. Я убил двоих". "Ты у меня молодец! Я горжусь тобой". - Она чмокнула меня в щеку, погладила по руке, - " Господи, а руки-то какие? Это что, от холода?" Я посмотрел на свои руки. Её маленькая удлиненная ладонь с тонкой, пахнущей хорошей косметикой гладкой кожей лежала на моих шершавых лапищах, грязных, растрескавшихся, кровоточащих... "Да, от холода. От грязи... Это экзема. Пройдет". "У тебя плохая работа. Мне здесь страшно. Давай уедем отсюда?" "Мы обязательно уедем, родная. Ты только потерпи немножко. Там, за первым микрорайоном мой дембель и мир. И ты... Мы обязательно уедем, только подожди".
Она встала, пошла на кухню, легко ступая по ковру. "Иди, мыть руки! Сейчас будем ужинать, я сегодня приготовила борщ. Настоящий, не то что у вас на работе - бигус недоваренный. Вода в ванной, я принесла с колонки. Только она уже замерзла, но ведь лед можно растопить, правда?" Она налила борщ в тарелку, пододвинула её мне. Сама села напротив "А ты?" "Кушай, я уже поела... Да ты сними разгрузку-то, глупенький! - она засмеялась звонко, как колокольчик, - что ж ты гранаты в борще купаешь! Давай их сюда, я их на подоконник положу. Господи, грязные-то какие, не стыдно тебе?" Она взяла тряпку, протерла гранаты, положила их на подоконник. "Да, кстати, милый, твою "муху", что около шкафа стоит, я тоже сегодня протерла, она запылилась совсем. Ничего? А то я боялась, может, ты ругаться будешь... Он страшная такая, я ее, когда протирала, все боялась - вдруг стрельнет... Ты её на работу возьмешь? А то давай на антресоли уберем?" "Нет, не надо, я её сегодня с собой возьму. Мне сегодня в ночь, знаешь, в эти девятиэтажки, где снайпера, может, пригодится..." "Да, знаю. Там еще эта русская женщина, с сердцем... Ты сейчас пойдешь?" "Да, я уже ухожу, я на минутку забегал только". Она обвила шею руками, прижалась. "Возвращайся скорее, я буду ждать тебя. И будь аккуратнее, смотри, под пули там не лезь". Застегнула мне верхнюю клепку на разгрузке, нашла на плече маленькую дырочку "вернешься, зашью", поцеловала. "Ну, все, иди, а то опоздаешь. Будь аккуратней... Я тебя люблю".
Я открываю глаза. Некоторое время сижу не шевелясь. В душе пусто. Пепел с сигареты упал на ковер. Тоскливо. Но мне хорошо, как будто это было на самом деле - дом, семья, мир, и я прихожу с работы уставший, и меня ждут.
...Я приходил в эту квартиру еще много раз, каждый день, и все время играл в эту игру - в мир. Правда, он получался у меня каким-то кособоким, с гранатами на антресолях, но все же...
Потом, когда мы пошли дальше, я в последний раз зашел в свою квартиру, постоял на пороге.
Аккуратно запер дверь.
Ключи оставил в замке.