Чтоб не прошмыгнула жизнь
Еще не выходя из дома, уже была слышна эта разрывающая душу музыка. Она начиналась издалека, в самом начале песчаной улицы Гагарина. На ней среди деревянных убогих хат забытого богом райцентра стояла церквуха, стены, которой были сложены из красного кирпича. Их венчали три купола, разной высоты. На самом высоком красовался золоченый крест. Из этой аккуратненькой церквушки после отпевания выходила скорбная процессия. Она еще была далеко от дома, но я практически всегда безошибочно предугадывал, как эти похороны будут выглядеть. Значит так: накрапывает нудный осенний дождь, под ногами желтые листья, вдавленные в дорожную грязь, а из далекого поворота с улицы Гагарина, вступает на улицу Красную, мощеную булыжником нестройная толпа народа. Впереди толпы по этому булыжнику медленно-медленно движется, приближается зеленая грузовая машина «Газ -54» с откинутыми бортами, увешенными еловыми лапами. Она как бы вплывает в поле моего зрения под тягучие, тоскливые завывания медных труб оркестра. Но раньше машины, впереди ее, согнувшись под тяжестью длинного деревянного креста, тяжело шагает человек. Он несет на плече крест, который вкопают в могилу. Человек иногда озирается - не оторвался ли он от машины, не слишком ли быстро идет? Он весь мокрый, с носа капает то ли дождь, то ли пот. Поэта Александра Блока я тогда не знал, не читал, но, глядя на мужчину с крестом, в голове у меня начинала крутиться эта фраза, услышанная бог весть от кого: … Снежной россыпью жемчужной,
в белом венчике из роз -
впереди - Иисус Христос.
В кузове машины - красный гроб. В его изголовье - три, пять венков из искусственных цветов. За машиной в длинной черной рясе, размахивая кадилом, обязательно шел поп. У него большой живот, а на шее цепь с золотым крестом. На круглом, полном лице острая седая бороденка. Далее за попом шла шеренга родственников. Небритые мужики в мятых пиджаках, ветер шевелит их редкие клоки волос на головах. С шапками в руках помятые, испитые крестьянские лица. Черные платки у женщин и старух надвинуты так низко на лоб, что не видно глаз. Некоторые под зонтами, некоторые нет. Они идут за машиной, с безмолвными лицами, взяв друг друга под руки. Нет. Безмолвной шеренга была не всегда. «А на кого ты нас покинул?»- этот в разных вариациях вопль чаще всего висел над улицей. Такой была первая шеренга. Далее за ними шли соседи, сослуживцы, колхозники, одним словом - односельчане. Всего человек пятнадцать, двадцать от силы. И очень часто за похоронами семенили бездомные собаки. Процессия проходила. Улица замирала. Мужики на велосипедах останавливались, снимали шапки и закуривали, провожая похороны взглядом. Женщины крестились и перешептывались: «Кого понесли?»
Хорошо помню, что преимущественно это всегда была поздняя осень. Дождливая, пасмурная погода и суббота. Нестройный оркестрик влачил за собою одну и ту же тоскливую мелодию. Звенели медные тарелки, выла труба, бухал огромный барабан - бум-бум-бум и фагот выводил жалостливые пассажи. И вот эта скорбная процессия ползет за ровно бурчащей машиной. Ползет вдоль черных от дождя кривых заборов, бревенчатых и побеленных хат, мимо редких трехэтажных кирпичных домов, в которых живет местная интеллигенция. Прохожие останавливаются и смотрят в след похоронам. Из уст в уста передается имя умершего, или умершей.
Мы с мамой стояли у окна и провожали взглядом эти похороны. Процессия проходила, мама вздыхала, задергивала занавеску и жизнь продолжалась.
Казалось бы, какие параллели с днем сегодняшним я ищу в этих воспоминаниях дней давно минувших. Какая может быть связь, какие точки соприкосновения, какая, в конце концов, как сегодня говорят, карма царапает душу и бередит сердце? Что мне до тех похорон? Прошла бездна времени. Я вырос, женился, у меня растет взрослый сын, мы сменили страну, живем в Израиле. И здесь происходит столько всего драматического, что не оставляет сердцу шансов возвращаться в эти неожиданно всплывающие картинки детства. Почему же они с некоторых пор неотступно со мной? Интуитивно я понимаю почему. Ответ в этом признании, в этом обстоятельстве - мы сменили страну, но главным образом, потому что у меня взрослый сын. Недавно он позвонил мне из армии и сказал дословно следующее: «Папа, новости неважные». Я напрягся, учащенно забилось сердце. Никогда раньше он так не начинал разговор, ничего подобного я раньше от него не слышал. Оказалось, Илюше позвонил его лучший друг детства Давид. С ним они вместе ходили в один садик, в одну школу, в один класс. Давид сообщил Илюше, что у него умер дедушка. Илья выразил другу соболезнование. Слушая сына, по его голосу, я понял, что он расстроен, потому что не сможет быть на похоронах. Вот, пожалуй, и все. Но не совсем. Мы повесили трубки, и я вдруг подумал: «как часто, как безжалостно, как бесцеремонно отвратительный оскал смерти стал, появляется в жизни сына. Может быть не само восприятие смерти, как таковой, а то, как он привык или свыкся с самим этим понятием «смерть». И самое непредвиденное! Его безразличное отношение к судьбам своих прабабушек, прадедушек. Его не очень заботит, что он не знает о них ничего, и что нет уже у него дедушек и нет бабушки Софы. Нет. Неправильно. Не то, что не заботит, а просто он их не вспоминает. За все эти восемь лет, которые я живу без мамы, Илюша ни разу не заговорил о бабушке Софе. Мне даже страшно спросить его помнит ли он ее. Я боюсь услышать равнодушный ответ. Не вызывает у него никакого интереса почему я зажигаю свечу и сижу перед маминым портретом в годовщину ее смерти. Сижу, мысленно разговариваю с мамой и вспоминаю чью-то фразу: «Пока мама жива - мы молоды». Или напоминаю ему: «Сегодня день рождения дедушки». Он ничего не отвечает, спешит по своим делам. А ведь сравнительно недавно, когда сыну было десять, одиннадцать лет с каким не детским пониманием неизбежности смерти и главное с какой не детской печалью он рассказывал бабушке Софе об Александре Македонском. Однажды, в один из их приездов из Америки он спросил у бабушки и деда знают ли они, почему Александр Македонский, умирая, просил похоронить себя с раскинутыми в стороны руками? Сколько версий он наслушался тогда в тот вечер от них, сколько предположений. На все ответы лишь смеялся и отрицательно крутил головой. И когда бабуля первая сдалась, то он напомнил ей и деду, что Македонский был богатейшим человеком планеты, который завоевал полмира. Был владельцем несметных богатств и сокровищ. Но, завещая похоронить себя с раскинутыми руками, он хотел показать всем, что ТУДА он ничего не забирает. ТУДА ему ничего не надо. Выходит, будучи сущим ребенком, он уже тогда понимал что значит «туда», что значит «никогда больше не будет». Сегодня меня угнетает, обескураживает его короткая память. Меня просто шокирует мысль, что сын растет и идет по жизни, забывая бабушек, дедушек, своих родных и близких. Помнит ли он, как мама, наэлектризованная страной, в которой она к тому времени проживала пять лет, садилась с ним рядышком и начинала: «Знаешь ли ты, внучечек, что Америка была большущей страной, со своей территорией от севера до юга. На севере жили белые, на юге - черные. Они не очень уважали друг друга, потому что у них был разный цвет кожи. Сегодня это называется… «Расизм! - подсказывал бабушке Илюша. Умница! - с радостным восторгом и удивлением качала та головой. «Какой мальчишечка!». Бабушка готова была рассказывать ему еще и еще, потому что живой интерес знать все про историю Америки так необычно, по взрослому проявлял ее внук Илья.
Вспоминает ли сегодня мой взрослый сын эти первые уроки не истории, но чего-то большего, может быть уроки жизни, которые бабушка преподавала ему? О том, чему мне не выразить словами ясно, по человечески мудро сказал мой замечательный товарищ поэт Феликс Куперман в стихотворении о моей маме:
Сердцем сына, глазами внука,
И открытым уроком счастья.
Всем завидую, кто в науке
К вашей мудрости был причастен.
Горше не бывает, когда на поверку оказывается, глаза внука не очень причастны к мудрости бабушки. Он уже не помнит ни ее смеха, ни поглаживания его по ручке, когда бабушка рассказывала ему что-то, например, из истории Древней Греции.
Может это Израиль зомбирует молодую его память, делает избирательной. Здесь скорбят по покойному ровно столько, сколько требует шива. А далее снова профанация благополучия и неутолимая жажда всякого израильтянина заработать много денег. Возможно, я утрирую, возможно, у моего страха слишком велики глаза, но фраза, давно ставшей банальной, воспринимается мной, как нежеланная действительность. Фраза героев шекспировской трагедии «Гамлет». «Прервалась связь времен». Господи! Неужели она действительно прервалась и Илюша никогда не вспомнит своего прадеда Зяму Давыдовича? Не вспомнит ни кого из фамилии Онгейберг? Не вспомнит, забудет или уже не помнит мой рассказ о том, как всю войну его прадед прошел в звании капитана бронетанковых войск, которыми командовал прославленный генерал, дважды Герой Советского Союза Павел Рыбалко. Никогда не будет перебирать фронтовые награды, прадеда, как когда-то любил перебирать их я.
…На похороны дедушки я опоздал и приехал к свежей могиле, обставленной венками и цветами. Какая она сегодня, спустя столько лет? Ухаживать за ней некому. Из родных в Гомеле не осталось никого. Зато на похороны второго своего дедушки со стороны папы, дедушки Вульфа не опоздал. В 1973 я был студентом второго курса театрального вуза в Минске. И вот пришла телеграмма, отправленная папой. «Умер дедушка». Мне навсегда врезалось в память то, как приехал я в Гомель, шагнул через порог в прихожую, и в глаза бросилась красная крышка гроба, прислоненная к стене. Я никогда не помнил дедушку мрачным, сердитым, расстроенным. Он всегда улыбался в усики, и глаза его светились любовью и радостью за своих внуков. А сколько всего выпало на его долю! Сталинская репрессия и многие годы жизни на краю света без семьи и родных. Бабушка Эсфирь и дедушка Вульф не дожили до рождения правнука. Потому, когда я показываю ему пожелтевшее фото, он смотрит на них с абсолютным, равнодушием и спокойствием, как на чужих людей. Ему неинтересно слушать, когда я что-то пытаюсь рассказать о них. Например, про то, как когда меня маленького приводили к ним в гости, дедушкина колючая щека и небольшие усики, которыми он всегда касался лица, наклоняясь поцеловать, непривычно покалывали и щекотали меня. «Чому (почему) ты к нам не приходишь, Бадичек, (то есть Вадичек) чому?»- спрашивал он меня, смешивая белорусские и русские слова. Я стеснялся, терся о белые дедушкины одежды и что-то мямлил. Вспоминаю, как бабушка доставала из сумочки белый платочек и вытирала тщательно мое лицо, выпачканное мороженым. При этом всегда любила повторять: «Уа-уа!». Она всегда так радостно встречала нас с сестрой, когда мы появлялись в доме. Или вспоминаю сыну, как бабушка с дедушкой водили меня в сад, я срывал с кустов крыжовник, наполнял ягодой большущую кружку и был счастлив. Тем более дедушка разрешал мне влезать на яблони. Эти мои скупые рассказы не вызывают никакого интереса, никаких вопросов у сына про жизнь своего прадеда и про жизнь прабабушки.
Сегодня они лежат на одном кладбище. Их правнук никогда не приедет поклониться их праху. Что он там забыл в белорусском Гомеле? Его ждут Австралия, Америка, Новая Зеландия, Европа.
А прабабушка Мера лежит рядом с его бабушкой на еврейском кладбище штата Мичиган. У прабабушки Меры было пять сестер. Я сейчас, к своему собственному стыду даже не вспомню их всех по именам. Но тетю Зою, бабушкину младшую сестру, помню очень хорошо. Потому что последний раз видел ее, когда приезжал в Московский ОВИР. Приезжал по вопросам репатриации. Она жила в Москве, была известным геологом и прожила жизнь довольно ярко. К моему приезду тетя Зоя была уже на пенсии. За плечами три брака. Взрослые дети и взрослые внуки. Я сидел у нее в гостях, листал семейный альбом и увидел неожиданно фото, где она была снята рядышком с молодым тогда актером Юрием Яковлевым. Оказывается, они очень дружили. Много лет спустя, когда я уже давно жил в Израиле, позвонил в Америку своей сестре и вдруг услышал: «Ты знаешь, что тетя Зоя умерла? Ее сбил на дороге грузовик. Водитель уехал, и она полтора часа пролежала на снегу. С переломами и с воспалением легких была доставлена в больницу, где вскоре скончалась». Позже мне сказали, что это случилось 21 ноября. В этот же день попал под машину и я. Только я в 1991году, а тетя Зоя годом позже. Народ утверждает, что Бог не фраер. Он действительно не фраер потому что когда хочет скрыть свои поступки, он называет это случаем.Говорят, что пространство, в котором человек обретает новую для себя среду, как природа пустоты не уважает. Появляется вдруг человек способный ее заполнить. Таким был Илюшин дед Аркадий. Спустя всего лишь три года после эмиграции в Америку он Советом Ветеранов Детройтской ассоциации евреев - участников Второй мировой войны был избран ее бессменным председателем. Это по его инициативе ассоциация занималась сбором финансовых средств, которые шли в помощь Израильской армии. Он привозил их сам, встречался с руководителями военных госпиталей и с представителями армии. Когда родители гостили у нас, с каким неподдельным интересом слушал Илюша рассказ деда о том, как Америка отмечает свой национальный праздник День поминовения и чествования своих граждан, погибших во всех ее войнах. О том, как пронзительно звучит труба в центре старого военного кладбища и как пожилые американцы, прикладывая руку к сердцу, отдают дань памяти погибшим.
Наступали будни, и отец активно включался в любую работу по обустройству бывших своих соотечественников, эмигрировавших в Америку позднее его.
Я нищету души не понимаю,
а бедноту старайся превозмочь.
Я ощущаю мир, пока я помогаю,
и я живу, пока могу помочь.
Эти стихи мы с сестрой нашли, разбирая папин архив, папины бумаги. Пространство, в котором человек обретает новую для себя среду, не терпит пустоты. Да. Сегодня дед Аркадий лежит в совсем неземном другом пространстве, несколькими рядами выше, от того места, где лежит бабушка Софа и прабабушка Мера. Прилетит ли его внук хоть когда-нибудь поклониться каждой могилке, их праху? Прилетит ли связать невидимую нить, связать эту слабенькую, тончайшую нить времен? Нить эта оборвана, не дотягивается до его прадедов и дедов. Что знает о происхождении нашей фамилии мой Илюша? Помнит ли мой разговор о том, что фамилия наша Онгейберг переводится дословно, как у подножия, в начале горы. Потому что на идиш «онгейб» - это начало. То есть пока есть фамилия Онгейберг, есть и вечное восхождение. Помнит ли он об этом? И не только об этом? Я многое ему рассказывал. Но восхождения, увы, не происходит. Я это чувствую, замечаю.
У папы были два двоюродных брата: минчанин Онгейберг Зиновий и проживавший в Слуцке (откуда родом все Онгейберги) Онгейберг Семен, всей семьей улетевший в Америку в конце восьмидесятых. Папины братья тоже ушли уже из жизни. Вечная им память. Остались их дети. У Семена - дочь Ира и сын Марк, у Зиновия - сын Эдуард.Мой двоюродный брат Эдуард живет в Минске. Когда я был студентом Минского вуза, мы практически ежедневно встречались. Сегодня меня донимает мысль: с тех ли, юношеских лет вынашивал Эдик три самых своих сокровенных желания? О них я недавно узнал из белорусской газеты, которая писала о брате. Первое желание, мечта - принять участие в телешоу, телеигре «Поле чудес». Мечта осуществилась! Вторая мечта - спрыгнуть с парашютом. Осуществилась! Третья мечта - посетить США. Эта мечта пока недосягаема. Это угнетают Эдуарда. Я приглашаю его для начала посетить Израиль, но он думает только об Америке.
Что знает обо всем этом, о своей тете и двух дядях Илья? И о них я ему рассказывал. Только рассказывал. И больше ничего. Он их не видел никогда. Он знает лишь одну свою тетю - мою сестру Ирину. Сестра с семьей прилетали когда-то к нам в Израиль.
Не знает Илюша еще одного своего дедушки - Яна Давыдовича Облигорского папы моей жены Ирины. Какое внуку дело, что был он замечательным музыкантом и когда маленького Илюшу привозили родители в Черновцы, счастливый дедушка сажал его на колени и часами не выпускал своего первенца из рук, играл с ним. Что Илья знает о нем? Ни-че-го. Сегодня у него осталась только бабушка Галя. Она, старенькая, лежит в больнице «Шмуэль - а Рофе». Он приезжает к ней, целует ее. Бабушка ничего не может сказать. Только по дряблым щекам текут слезы. Но видит ли их ее внук? Он торопится. Его ждут друзья.
По ночам, когда вдруг всплывают из памяти деревенские похороны, с описания которых я начал этот рассказ, я вспоминаю и эти строчки: «Уж сколько их упало в эту бездну, разверстую вдали!». Я лежу и перебираю в памяти имена упавших.
В 1972 году из провинциального белорусского городка Лунинец приехал я учиться в Минский Театрально - Художественный институт. Это было счастливое время. Мы, поступившие, все такие разные, были всецело одинаково одержимы одной страстью - страстью к познаниям тайн искусств. Мы низвергали чужие авторитеты и возносили своих кумиров. Кумиром для нас был тогда наш первый педагог Борис Яковлевич Вишкарев. «Кого нет?»- обычно с этого вопроса начинал он занятия и, не дожидаясь ответа, привычным жестом сдергивал с переносицы очки и шел пересчитывать нас буквально по головам. Мы сидели вдоль стен аудитории, и нам всем было невдомек, что урок мастерства уже начался. Каким же не долгим он оказался, каким мгновенным? Потому что, поработав с нами более двух лет, Борис Яковлевич умер. Все знали, что был он тяжело болен, часто лежал в больнице, но каждый раз едва оправившись от болезни, он шел к нам всегда подтянутый высокий чуть ироничный.Мы обступали его плотным кольцом в коридоре института и он, не торопясь, разворачивая конфетку «Дюшес», отправляя ее в рот, говорил нам: «Не галдите! Не все сразу!», - и слушал, слегка наклонив голову. «Чтоб не курили мне!» - раздавая всем по карамельке на прощанье, Борис Яковлевич напускал на себя строгость и торопился на кафедру. Могли ли мы думать тогда, что всего этого очень скоро может не быть. Для нас беспечных и молодых сама его фигура, его неподдельное жизнелюбие заразительный смех и простые эти «Дюшески» никак не увязывались со смертью. И вот прощанье состоялось. В памяти осталось заснеженное поле за каменным забором онкологической клиники, синее зимнее небо и пронзительное чувство сиротства.
После смерти Бориса Яковлевича курс возглавила его супруга Галина Петровна Вишкарева. Я вспоминаю свой дипломный спектакль «Соломенная шляпка». Вспоминаю выпускной спектакль и как, свернув трубочкой, красные от помады губы, Галина Петровна чмокнула меня, Фадинара, в щеку и сказала: «С премьерой, Вадюша! Все хорошо! Умница!». Аплодисменты, аплодисменты! Мы сложили у ног нашего режиссера все цветы, летящие из зала. Был ли, кто в этот момент счастливее нас! Недавно случайно в интернете от человека, выпускника моего же института, я узнал, что сегодня нет уже и Галины Петровны. Вечная память моим преподавателям, учившим меня в пору моей юности.
Потом мне вспоминается школа. Перебираю в памяти имена одноклассников. Вспоминаю Леночку Шворину. Леночка обожала свою классную руководительницу, мою маму Софью Зиновьевну. Все девочки со всех классов просто благоговели перед своей учительницей. Но Леночка благоговела как-то по особенному. Может потому что я ей, наверное, нравился. «Наверное» потому что сам страдал полной неизвестностью: замечает ли, догадывается ли Леночка о том, что более всех не то, что из класса, из всей школы нравилась мне исключительно она. Прилежная, аккуратненькая еврейская девочка, тоже вызывала у мамы симпатии. «Полненькая пышечка такая миленькая, с ямочками на щечках», - говорила она о ней. Леночка Шворина до 2003 года жила со мной в одной стране, в городе Бней-Брак. Жила и воспитывала двух детей. Я бывал у нее. Но не часто. «Как могло такое случиться? - спросила она меня, когда в один из приездов я сообщил ей о смерти мамы. На ее большие глаза навертывались слезы. - «В это невозможно поверить!». Она плакала, и я плакал вместе с ней. В 2003 году Леночка умерла от рака.
Еще вспоминаю я своего ленинградского друга Володю Крапивина. Это как у Высоцкого: «Он был мне больше чем родня, он ел с ладони у меня…». Ни до, ни после друга такого, как Володя у меня не было и, видимо, не будет. 1990 год.Мы улетаем в Израиль, аэропорт Пулково, и Володя высокий и нескладный, беспрестанно курящий, смотрит на меня такими потухшими глазами, как если бы конец света. «Таинственная страна Израиль! Зачем? Куда? Где это? Увидимся ли когда-нибудь?». Прощались, как будто расставались навсегда. Прошло чуть больше года, я только-только закончил ульпан, а уже Володя прилетел! С каким рвением, с каким самозабвением стал он тут же, не дожидаясь никакого ульпана учить иврит. Мог ли я тогда представить, глядя, как он всем своим естеством, всеми своими порами жадно с удовольствием впитывает атмосферу новой страны, что спустя какое-то самое малое время все ему в ней осточертеет, и будет он проклинать тот час, когда решил лететь вслед за мной в Израиль. Точнее, может быть, проклинал не час, а склонял как угодно меня за то, что я, суля чуть ли не золотые горы, сманил его в Израиль. Действительность оказалась суровей. То, что он увидел, с чем столкнулся, не вписалось в мои рассказы о стране в письмах к нему. Было ли это так в действительности? Ничего не буду говорить в свое оправдание. Только трещина в наших отношениях из года в год становилась все шире и шире. Мы оказались на ее разных сторонах. Перестали встречаться и общаться. Со временем между нами пролегла пропасть. В надежде, что все образуется, все уладится, что Володя найдет себя в новой стране и, никого не будет винить в своих неудачах, мы снова подружимся, я часто смотрел видеокассету с моим любительским кино. Там долговязый Володька держит маленького Илюшу на руках и ходит с ним вокруг настоящего военного вертолета, который, правда, списан по старости и стоит в парке, как карусель для детей. Надежда моя не оправдалась. Пропасть между нами стала настолько непреодолимой, что о смерти Володи я узнал случайно. Пришел на могилу, помянул - выпил водки. Смотрел на надгробный черный камень и думал, что друг ушел, а я остался не прощенный им.
Когда сыну я показываю старое кино, где его, маленького, Володя осторожно сажает на крыло вертолета, помнит ли Илья, что Володи уже нет? Мне кажется, что кадры эти не вызывает у Ильи хоть каких-нибудь эмоций.
Где-то я прочел про непредсказуемость жизни. Про то, что сегодня тебя могут ввести под ручки, но завтра вынесут вперед ногами. Я ввел Володю в Израиль под ручки, а его вынесли из нее вперед ногами. В его ранимом сердце эмоций, злости и недовольства всем и вся скопилось неисчислимое множество. Это отравило его кровь.
Помню, была весна. Я волновался. Еще бы! Меня ждет поэт, Член Международного ПЕН - КЛУБА, Член Союза русскоязычных писателей Израиля Владимир Добин.
Мы встретились в начале центральной аллеи со стороны улицы Иерушалаим. Пожали руки на аллее Ришонского парка. Честно сказать я тогда не очень надеялся, что известный поэт, ответственный секретарь ежедневной независимой газеты "Новости недели", редактор ее литературного - художественного приложения "Начало" Владимир Добин найдет для меня хоть сколько-нибудь минут. Но вот он пришел. Стоит, чуть улыбается в усы и с интересом разглядывает меня через толстые стекла очков. Мы присели на лавочку и заговорили о стихах, о литературе, вообще о жизни в Израиле. Так началось наше знакомство, в дружбу неуспевшее перерасти. Помешала смерть. Добин умер. Я мысленно возношу к небу слова глубочайшей благодарности судьбе за то, что она на такое короткое время свела меня с бесконечно отзывчивым, удивительно открытым, без рисовки и чванства, поразительно добрым, участливым человеком. Человеком, заинтересованным судьбой другого. Таким был поэт Владимир Добин.
О смерти Натана мы долго не говорили Илюше. Не хотели его травмировать. Натан, еврей, выходец из Йемена, вошел в нашу жизнь случайно и навсегда. Его очень Илюша любил, а уж как Натан был привязан к нему, это отдельный разговор. Он работал в школе, как говорили в России завхозом. Работал в школе, в которой Илюша начал учиться. Он дружил с ним с первого до последнего класса. Все одиннадцать лет. Дружил, как со взрослым, удивляясь его взрослым рассуждениям о школе, о друзьях, об арабах, обо всем на свете. Натан был нашим хранителем семьи, позвони ему, и он в любое время суток приезжал к нам и помогал абсорбироваться. Язык, который мы тогда еще плохо знали, никогда не мешал нашей дружбе. Я часто вспоминаю, как Натан, самый первый, примчался ко мне в палату реанимации, куда я попал после дорожной аварии, и как ребенок плакал от горя. Потом Натан заболел сахарным диабетом. Однажды он приехал на диализ - переливание крови и его нашли мертвым в машине на территории больницы.
Никак не могу объяснить это сам себе, но Илюша не нашел время для того чтобы приехать в семью Натана, посидеть, разделить несчастье, обрушившееся на них. «Папа, потом, потом я приеду к ним, - говорил он мне, когда я звал его навестить родственников Натана.- Мне завтра в армию, а меня ждут друзья». Я все о том же. Может это Израиль делает его таким рациональным, и он воспринимает смерть близкого человека, как данность, переиграть которую никто не в силах. «Что изменит мое присутствие на поминках? Что уже можно сделать? Чем я уже могу помочь?» - риторически вопрошал он меня с очень знакомой, убийственной израильской интонацией. Нестерпимо тяжело отцу, когда на глазах сын становится усредненным израильтянином, местный менталитет которого вытесняет чувство долга и равнодушие обесценивает память сердца.
В моей маленькой повести, составленной из писем к маме, на внутренней ее обложке есть строчка: «компьютерная графика Игоря Новикова». Книга «Открытый урок» оказалась последней работой незабвенного моего друга Игоря, в которой он выступил в качестве компьютерного графика. Вообще это была его специальность. Он работал графиком в редакции газеты «Вести» и все считали его компьютерным кудесником газеты. А что касается его личной жизни - то там не все было однозначно. Сегодня мне думается, что он жил, как иногда говорят о людях непредсказуемых и «сумасшедших» на разрыв аорты. Умер он не от разрыва аорты. Его убили местные израильские бандиты. Убили зверски и безжалостно. Я никогда не забуду, как он сидел перед компьютером, верстал мою книгу о маме, и ему с трудом удавалось не расплакаться. Четыре года я живу без его песен под гитару. «Милая моя, солнышко лесное, где в каких краях встретимся с тобою…». Эта визборовская песня была его самой любимой песней. Пухом ему земля - Игорю Новикову.
Я начал со своих детских воспоминаний о ничем ни приметных похоронах людей никому неизвестных. Когда мне было лет девять, не больше весь мой класс хоронил одноклассника Петю Жогова. У него было остроконечное лицо с выпирающими вперед скулами и серыми глазами. Тоненькая шея с острым кадыком. Петя ходил вечно бледный. Не бледный даже, а лицо его всегда было поддернуто пугающей белизной. Он был очень худой, часто пропускал уроки и умер, как я сейчас понимаю, от онкологической болезни. Он наизусть читал много стихов Пушкина. Читал стихи вне классной программы. Почему до сих пор я помню о нем?
И в заключении.
После похорон мамы, слоняясь, как сомнамбул неприкаянно по квартире и трогая руками все, потому что это все держала мама, я нашел в тесной подсобке вперемежку с русскими и английскими книгами много всяких тетрадок и блокнотов, исписанных ее размашистым, скорым подчерком. Я открыл любую страницу наугад: «Трезини, - стал читать я, - русский архитектор, автор проекта собора Петропавловской крепости». Перевернул страницу: «Клаудиа Кеннеди - у нее самый высший военный чин среди всех женщин, служащих в армии США: генерал-лейтенант разведывательной службы». И так до последней страницы обо всем и обо всех - маминым стремительно - летящим слогом. Там не было только фразы великой незабвенной актрисы Фаины Георгиевны Раневской. «Бог мой, как прошмыгнула жизнь, я даже никогда не слышала, как поют соловьи».
Как много смертей обрушились на меня здесь, в Израиле. Смерть людей родных и близких, людей очень знакомых и людей которых я знал не очень хорошо. Просто, наверное, я достиг возраста, когда к их потерям надо научиться относиться, как к неизбежному. Но успели ли они все, ушедшие в иной мир, услышать пение соловья?
Писательница Виктория Токарева однажды заметила, что смерть это плата за жизнь. Всем кто живет, остается помнить об умерших и не говорить о них с тоской, а с благодарностью, что они были. Как я хочу, чтобы эта мысль была понятна моему сыну. Я и написал это все исключительно ради этой простой мысли.
в белом венчике из роз -
впереди - Иисус Христос.
В кузове машины - красный гроб. В его изголовье - три, пять венков из искусственных цветов. За машиной в длинной черной рясе, размахивая кадилом, обязательно шел поп. У него большой живот, а на шее цепь с золотым крестом. На круглом, полном лице острая седая бороденка. Далее за попом шла шеренга родственников. Небритые мужики в мятых пиджаках, ветер шевелит их редкие клоки волос на головах. С шапками в руках помятые, испитые крестьянские лица. Черные платки у женщин и старух надвинуты так низко на лоб, что не видно глаз. Некоторые под зонтами, некоторые нет. Они идут за машиной, с безмолвными лицами, взяв друг друга под руки. Нет. Безмолвной шеренга была не всегда. «А на кого ты нас покинул?»- этот в разных вариациях вопль чаще всего висел над улицей. Такой была первая шеренга. Далее за ними шли соседи, сослуживцы, колхозники, одним словом - односельчане. Всего человек пятнадцать, двадцать от силы. И очень часто за похоронами семенили бездомные собаки. Процессия проходила. Улица замирала. Мужики на велосипедах останавливались, снимали шапки и закуривали, провожая похороны взглядом. Женщины крестились и перешептывались: «Кого понесли?»
Хорошо помню, что преимущественно это всегда была поздняя осень. Дождливая, пасмурная погода и суббота. Нестройный оркестрик влачил за собою одну и ту же тоскливую мелодию. Звенели медные тарелки, выла труба, бухал огромный барабан - бум-бум-бум и фагот выводил жалостливые пассажи. И вот эта скорбная процессия ползет за ровно бурчащей машиной. Ползет вдоль черных от дождя кривых заборов, бревенчатых и побеленных хат, мимо редких трехэтажных кирпичных домов, в которых живет местная интеллигенция. Прохожие останавливаются и смотрят в след похоронам. Из уст в уста передается имя умершего, или умершей.
Мы с мамой стояли у окна и провожали взглядом эти похороны. Процессия проходила, мама вздыхала, задергивала занавеску и жизнь продолжалась.
Казалось бы, какие параллели с днем сегодняшним я ищу в этих воспоминаниях дней давно минувших. Какая может быть связь, какие точки соприкосновения, какая, в конце концов, как сегодня говорят, карма царапает душу и бередит сердце? Что мне до тех похорон? Прошла бездна времени. Я вырос, женился, у меня растет взрослый сын, мы сменили страну, живем в Израиле. И здесь происходит столько всего драматического, что не оставляет сердцу шансов возвращаться в эти неожиданно всплывающие картинки детства. Почему же они с некоторых пор неотступно со мной? Интуитивно я понимаю почему. Ответ в этом признании, в этом обстоятельстве - мы сменили страну, но главным образом, потому что у меня взрослый сын. Недавно он позвонил мне из армии и сказал дословно следующее: «Папа, новости неважные». Я напрягся, учащенно забилось сердце. Никогда раньше он так не начинал разговор, ничего подобного я раньше от него не слышал. Оказалось, Илюше позвонил его лучший друг детства Давид. С ним они вместе ходили в один садик, в одну школу, в один класс. Давид сообщил Илюше, что у него умер дедушка. Илья выразил другу соболезнование. Слушая сына, по его голосу, я понял, что он расстроен, потому что не сможет быть на похоронах. Вот, пожалуй, и все. Но не совсем. Мы повесили трубки, и я вдруг подумал: «как часто, как безжалостно, как бесцеремонно отвратительный оскал смерти стал, появляется в жизни сына. Может быть не само восприятие смерти, как таковой, а то, как он привык или свыкся с самим этим понятием «смерть». И самое непредвиденное! Его безразличное отношение к судьбам своих прабабушек, прадедушек. Его не очень заботит, что он не знает о них ничего, и что нет уже у него дедушек и нет бабушки Софы. Нет. Неправильно. Не то, что не заботит, а просто он их не вспоминает. За все эти восемь лет, которые я живу без мамы, Илюша ни разу не заговорил о бабушке Софе. Мне даже страшно спросить его помнит ли он ее. Я боюсь услышать равнодушный ответ. Не вызывает у него никакого интереса почему я зажигаю свечу и сижу перед маминым портретом в годовщину ее смерти. Сижу, мысленно разговариваю с мамой и вспоминаю чью-то фразу: «Пока мама жива - мы молоды». Или напоминаю ему: «Сегодня день рождения дедушки». Он ничего не отвечает, спешит по своим делам. А ведь сравнительно недавно, когда сыну было десять, одиннадцать лет с каким не детским пониманием неизбежности смерти и главное с какой не детской печалью он рассказывал бабушке Софе об Александре Македонском. Однажды, в один из их приездов из Америки он спросил у бабушки и деда знают ли они, почему Александр Македонский, умирая, просил похоронить себя с раскинутыми в стороны руками? Сколько версий он наслушался тогда в тот вечер от них, сколько предположений. На все ответы лишь смеялся и отрицательно крутил головой. И когда бабуля первая сдалась, то он напомнил ей и деду, что Македонский был богатейшим человеком планеты, который завоевал полмира. Был владельцем несметных богатств и сокровищ. Но, завещая похоронить себя с раскинутыми руками, он хотел показать всем, что ТУДА он ничего не забирает. ТУДА ему ничего не надо. Выходит, будучи сущим ребенком, он уже тогда понимал что значит «туда», что значит «никогда больше не будет». Сегодня меня угнетает, обескураживает его короткая память. Меня просто шокирует мысль, что сын растет и идет по жизни, забывая бабушек, дедушек, своих родных и близких. Помнит ли он, как мама, наэлектризованная страной, в которой она к тому времени проживала пять лет, садилась с ним рядышком и начинала: «Знаешь ли ты, внучечек, что Америка была большущей страной, со своей территорией от севера до юга. На севере жили белые, на юге - черные. Они не очень уважали друг друга, потому что у них был разный цвет кожи. Сегодня это называется… «Расизм! - подсказывал бабушке Илюша. Умница! - с радостным восторгом и удивлением качала та головой. «Какой мальчишечка!». Бабушка готова была рассказывать ему еще и еще, потому что живой интерес знать все про историю Америки так необычно, по взрослому проявлял ее внук Илья.
Вспоминает ли сегодня мой взрослый сын эти первые уроки не истории, но чего-то большего, может быть уроки жизни, которые бабушка преподавала ему? О том, чему мне не выразить словами ясно, по человечески мудро сказал мой замечательный товарищ поэт Феликс Куперман в стихотворении о моей маме:
Сердцем сына, глазами внука,
И открытым уроком счастья.
Всем завидую, кто в науке
К вашей мудрости был причастен.
Горше не бывает, когда на поверку оказывается, глаза внука не очень причастны к мудрости бабушки. Он уже не помнит ни ее смеха, ни поглаживания его по ручке, когда бабушка рассказывала ему что-то, например, из истории Древней Греции.
Может это Израиль зомбирует молодую его память, делает избирательной. Здесь скорбят по покойному ровно столько, сколько требует шива. А далее снова профанация благополучия и неутолимая жажда всякого израильтянина заработать много денег. Возможно, я утрирую, возможно, у моего страха слишком велики глаза, но фраза, давно ставшей банальной, воспринимается мной, как нежеланная действительность. Фраза героев шекспировской трагедии «Гамлет». «Прервалась связь времен». Господи! Неужели она действительно прервалась и Илюша никогда не вспомнит своего прадеда Зяму Давыдовича? Не вспомнит ни кого из фамилии Онгейберг? Не вспомнит, забудет или уже не помнит мой рассказ о том, как всю войну его прадед прошел в звании капитана бронетанковых войск, которыми командовал прославленный генерал, дважды Герой Советского Союза Павел Рыбалко. Никогда не будет перебирать фронтовые награды, прадеда, как когда-то любил перебирать их я.
…На похороны дедушки я опоздал и приехал к свежей могиле, обставленной венками и цветами. Какая она сегодня, спустя столько лет? Ухаживать за ней некому. Из родных в Гомеле не осталось никого. Зато на похороны второго своего дедушки со стороны папы, дедушки Вульфа не опоздал. В 1973 я был студентом второго курса театрального вуза в Минске. И вот пришла телеграмма, отправленная папой. «Умер дедушка». Мне навсегда врезалось в память то, как приехал я в Гомель, шагнул через порог в прихожую, и в глаза бросилась красная крышка гроба, прислоненная к стене. Я никогда не помнил дедушку мрачным, сердитым, расстроенным. Он всегда улыбался в усики, и глаза его светились любовью и радостью за своих внуков. А сколько всего выпало на его долю! Сталинская репрессия и многие годы жизни на краю света без семьи и родных. Бабушка Эсфирь и дедушка Вульф не дожили до рождения правнука. Потому, когда я показываю ему пожелтевшее фото, он смотрит на них с абсолютным, равнодушием и спокойствием, как на чужих людей. Ему неинтересно слушать, когда я что-то пытаюсь рассказать о них. Например, про то, как когда меня маленького приводили к ним в гости, дедушкина колючая щека и небольшие усики, которыми он всегда касался лица, наклоняясь поцеловать, непривычно покалывали и щекотали меня. «Чому (почему) ты к нам не приходишь, Бадичек, (то есть Вадичек) чому?»- спрашивал он меня, смешивая белорусские и русские слова. Я стеснялся, терся о белые дедушкины одежды и что-то мямлил. Вспоминаю, как бабушка доставала из сумочки белый платочек и вытирала тщательно мое лицо, выпачканное мороженым. При этом всегда любила повторять: «Уа-уа!». Она всегда так радостно встречала нас с сестрой, когда мы появлялись в доме. Или вспоминаю сыну, как бабушка с дедушкой водили меня в сад, я срывал с кустов крыжовник, наполнял ягодой большущую кружку и был счастлив. Тем более дедушка разрешал мне влезать на яблони. Эти мои скупые рассказы не вызывают никакого интереса, никаких вопросов у сына про жизнь своего прадеда и про жизнь прабабушки.
Сегодня они лежат на одном кладбище. Их правнук никогда не приедет поклониться их праху. Что он там забыл в белорусском Гомеле? Его ждут Австралия, Америка, Новая Зеландия, Европа.
А прабабушка Мера лежит рядом с его бабушкой на еврейском кладбище штата Мичиган. У прабабушки Меры было пять сестер. Я сейчас, к своему собственному стыду даже не вспомню их всех по именам. Но тетю Зою, бабушкину младшую сестру, помню очень хорошо. Потому что последний раз видел ее, когда приезжал в Московский ОВИР. Приезжал по вопросам репатриации. Она жила в Москве, была известным геологом и прожила жизнь довольно ярко. К моему приезду тетя Зоя была уже на пенсии. За плечами три брака. Взрослые дети и взрослые внуки. Я сидел у нее в гостях, листал семейный альбом и увидел неожиданно фото, где она была снята рядышком с молодым тогда актером Юрием Яковлевым. Оказывается, они очень дружили. Много лет спустя, когда я уже давно жил в Израиле, позвонил в Америку своей сестре и вдруг услышал: «Ты знаешь, что тетя Зоя умерла? Ее сбил на дороге грузовик. Водитель уехал, и она полтора часа пролежала на снегу. С переломами и с воспалением легких была доставлена в больницу, где вскоре скончалась». Позже мне сказали, что это случилось 21 ноября. В этот же день попал под машину и я. Только я в 1991году, а тетя Зоя годом позже. Народ утверждает, что Бог не фраер. Он действительно не фраер потому что когда хочет скрыть свои поступки, он называет это случаем.Говорят, что пространство, в котором человек обретает новую для себя среду, как природа пустоты не уважает. Появляется вдруг человек способный ее заполнить. Таким был Илюшин дед Аркадий. Спустя всего лишь три года после эмиграции в Америку он Советом Ветеранов Детройтской ассоциации евреев - участников Второй мировой войны был избран ее бессменным председателем. Это по его инициативе ассоциация занималась сбором финансовых средств, которые шли в помощь Израильской армии. Он привозил их сам, встречался с руководителями военных госпиталей и с представителями армии. Когда родители гостили у нас, с каким неподдельным интересом слушал Илюша рассказ деда о том, как Америка отмечает свой национальный праздник День поминовения и чествования своих граждан, погибших во всех ее войнах. О том, как пронзительно звучит труба в центре старого военного кладбища и как пожилые американцы, прикладывая руку к сердцу, отдают дань памяти погибшим.
Наступали будни, и отец активно включался в любую работу по обустройству бывших своих соотечественников, эмигрировавших в Америку позднее его.
Я нищету души не понимаю,
а бедноту старайся превозмочь.
Я ощущаю мир, пока я помогаю,
и я живу, пока могу помочь.
Эти стихи мы с сестрой нашли, разбирая папин архив, папины бумаги. Пространство, в котором человек обретает новую для себя среду, не терпит пустоты. Да. Сегодня дед Аркадий лежит в совсем неземном другом пространстве, несколькими рядами выше, от того места, где лежит бабушка Софа и прабабушка Мера. Прилетит ли его внук хоть когда-нибудь поклониться каждой могилке, их праху? Прилетит ли связать невидимую нить, связать эту слабенькую, тончайшую нить времен? Нить эта оборвана, не дотягивается до его прадедов и дедов. Что знает о происхождении нашей фамилии мой Илюша? Помнит ли мой разговор о том, что фамилия наша Онгейберг переводится дословно, как у подножия, в начале горы. Потому что на идиш «онгейб» - это начало. То есть пока есть фамилия Онгейберг, есть и вечное восхождение. Помнит ли он об этом? И не только об этом? Я многое ему рассказывал. Но восхождения, увы, не происходит. Я это чувствую, замечаю.
У папы были два двоюродных брата: минчанин Онгейберг Зиновий и проживавший в Слуцке (откуда родом все Онгейберги) Онгейберг Семен, всей семьей улетевший в Америку в конце восьмидесятых. Папины братья тоже ушли уже из жизни. Вечная им память. Остались их дети. У Семена - дочь Ира и сын Марк, у Зиновия - сын Эдуард.Мой двоюродный брат Эдуард живет в Минске. Когда я был студентом Минского вуза, мы практически ежедневно встречались. Сегодня меня донимает мысль: с тех ли, юношеских лет вынашивал Эдик три самых своих сокровенных желания? О них я недавно узнал из белорусской газеты, которая писала о брате. Первое желание, мечта - принять участие в телешоу, телеигре «Поле чудес». Мечта осуществилась! Вторая мечта - спрыгнуть с парашютом. Осуществилась! Третья мечта - посетить США. Эта мечта пока недосягаема. Это угнетают Эдуарда. Я приглашаю его для начала посетить Израиль, но он думает только об Америке.
Что знает обо всем этом, о своей тете и двух дядях Илья? И о них я ему рассказывал. Только рассказывал. И больше ничего. Он их не видел никогда. Он знает лишь одну свою тетю - мою сестру Ирину. Сестра с семьей прилетали когда-то к нам в Израиль.
Не знает Илюша еще одного своего дедушки - Яна Давыдовича Облигорского папы моей жены Ирины. Какое внуку дело, что был он замечательным музыкантом и когда маленького Илюшу привозили родители в Черновцы, счастливый дедушка сажал его на колени и часами не выпускал своего первенца из рук, играл с ним. Что Илья знает о нем? Ни-че-го. Сегодня у него осталась только бабушка Галя. Она, старенькая, лежит в больнице «Шмуэль - а Рофе». Он приезжает к ней, целует ее. Бабушка ничего не может сказать. Только по дряблым щекам текут слезы. Но видит ли их ее внук? Он торопится. Его ждут друзья.
По ночам, когда вдруг всплывают из памяти деревенские похороны, с описания которых я начал этот рассказ, я вспоминаю и эти строчки: «Уж сколько их упало в эту бездну, разверстую вдали!». Я лежу и перебираю в памяти имена упавших.
В 1972 году из провинциального белорусского городка Лунинец приехал я учиться в Минский Театрально - Художественный институт. Это было счастливое время. Мы, поступившие, все такие разные, были всецело одинаково одержимы одной страстью - страстью к познаниям тайн искусств. Мы низвергали чужие авторитеты и возносили своих кумиров. Кумиром для нас был тогда наш первый педагог Борис Яковлевич Вишкарев. «Кого нет?»- обычно с этого вопроса начинал он занятия и, не дожидаясь ответа, привычным жестом сдергивал с переносицы очки и шел пересчитывать нас буквально по головам. Мы сидели вдоль стен аудитории, и нам всем было невдомек, что урок мастерства уже начался. Каким же не долгим он оказался, каким мгновенным? Потому что, поработав с нами более двух лет, Борис Яковлевич умер. Все знали, что был он тяжело болен, часто лежал в больнице, но каждый раз едва оправившись от болезни, он шел к нам всегда подтянутый высокий чуть ироничный.Мы обступали его плотным кольцом в коридоре института и он, не торопясь, разворачивая конфетку «Дюшес», отправляя ее в рот, говорил нам: «Не галдите! Не все сразу!», - и слушал, слегка наклонив голову. «Чтоб не курили мне!» - раздавая всем по карамельке на прощанье, Борис Яковлевич напускал на себя строгость и торопился на кафедру. Могли ли мы думать тогда, что всего этого очень скоро может не быть. Для нас беспечных и молодых сама его фигура, его неподдельное жизнелюбие заразительный смех и простые эти «Дюшески» никак не увязывались со смертью. И вот прощанье состоялось. В памяти осталось заснеженное поле за каменным забором онкологической клиники, синее зимнее небо и пронзительное чувство сиротства.
После смерти Бориса Яковлевича курс возглавила его супруга Галина Петровна Вишкарева. Я вспоминаю свой дипломный спектакль «Соломенная шляпка». Вспоминаю выпускной спектакль и как, свернув трубочкой, красные от помады губы, Галина Петровна чмокнула меня, Фадинара, в щеку и сказала: «С премьерой, Вадюша! Все хорошо! Умница!». Аплодисменты, аплодисменты! Мы сложили у ног нашего режиссера все цветы, летящие из зала. Был ли, кто в этот момент счастливее нас! Недавно случайно в интернете от человека, выпускника моего же института, я узнал, что сегодня нет уже и Галины Петровны. Вечная память моим преподавателям, учившим меня в пору моей юности.
Потом мне вспоминается школа. Перебираю в памяти имена одноклассников. Вспоминаю Леночку Шворину. Леночка обожала свою классную руководительницу, мою маму Софью Зиновьевну. Все девочки со всех классов просто благоговели перед своей учительницей. Но Леночка благоговела как-то по особенному. Может потому что я ей, наверное, нравился. «Наверное» потому что сам страдал полной неизвестностью: замечает ли, догадывается ли Леночка о том, что более всех не то, что из класса, из всей школы нравилась мне исключительно она. Прилежная, аккуратненькая еврейская девочка, тоже вызывала у мамы симпатии. «Полненькая пышечка такая миленькая, с ямочками на щечках», - говорила она о ней. Леночка Шворина до 2003 года жила со мной в одной стране, в городе Бней-Брак. Жила и воспитывала двух детей. Я бывал у нее. Но не часто. «Как могло такое случиться? - спросила она меня, когда в один из приездов я сообщил ей о смерти мамы. На ее большие глаза навертывались слезы. - «В это невозможно поверить!». Она плакала, и я плакал вместе с ней. В 2003 году Леночка умерла от рака.
Еще вспоминаю я своего ленинградского друга Володю Крапивина. Это как у Высоцкого: «Он был мне больше чем родня, он ел с ладони у меня…». Ни до, ни после друга такого, как Володя у меня не было и, видимо, не будет. 1990 год.Мы улетаем в Израиль, аэропорт Пулково, и Володя высокий и нескладный, беспрестанно курящий, смотрит на меня такими потухшими глазами, как если бы конец света. «Таинственная страна Израиль! Зачем? Куда? Где это? Увидимся ли когда-нибудь?». Прощались, как будто расставались навсегда. Прошло чуть больше года, я только-только закончил ульпан, а уже Володя прилетел! С каким рвением, с каким самозабвением стал он тут же, не дожидаясь никакого ульпана учить иврит. Мог ли я тогда представить, глядя, как он всем своим естеством, всеми своими порами жадно с удовольствием впитывает атмосферу новой страны, что спустя какое-то самое малое время все ему в ней осточертеет, и будет он проклинать тот час, когда решил лететь вслед за мной в Израиль. Точнее, может быть, проклинал не час, а склонял как угодно меня за то, что я, суля чуть ли не золотые горы, сманил его в Израиль. Действительность оказалась суровей. То, что он увидел, с чем столкнулся, не вписалось в мои рассказы о стране в письмах к нему. Было ли это так в действительности? Ничего не буду говорить в свое оправдание. Только трещина в наших отношениях из года в год становилась все шире и шире. Мы оказались на ее разных сторонах. Перестали встречаться и общаться. Со временем между нами пролегла пропасть. В надежде, что все образуется, все уладится, что Володя найдет себя в новой стране и, никого не будет винить в своих неудачах, мы снова подружимся, я часто смотрел видеокассету с моим любительским кино. Там долговязый Володька держит маленького Илюшу на руках и ходит с ним вокруг настоящего военного вертолета, который, правда, списан по старости и стоит в парке, как карусель для детей. Надежда моя не оправдалась. Пропасть между нами стала настолько непреодолимой, что о смерти Володи я узнал случайно. Пришел на могилу, помянул - выпил водки. Смотрел на надгробный черный камень и думал, что друг ушел, а я остался не прощенный им.
Когда сыну я показываю старое кино, где его, маленького, Володя осторожно сажает на крыло вертолета, помнит ли Илья, что Володи уже нет? Мне кажется, что кадры эти не вызывает у Ильи хоть каких-нибудь эмоций.
Где-то я прочел про непредсказуемость жизни. Про то, что сегодня тебя могут ввести под ручки, но завтра вынесут вперед ногами. Я ввел Володю в Израиль под ручки, а его вынесли из нее вперед ногами. В его ранимом сердце эмоций, злости и недовольства всем и вся скопилось неисчислимое множество. Это отравило его кровь.
Помню, была весна. Я волновался. Еще бы! Меня ждет поэт, Член Международного ПЕН - КЛУБА, Член Союза русскоязычных писателей Израиля Владимир Добин.
Мы встретились в начале центральной аллеи со стороны улицы Иерушалаим. Пожали руки на аллее Ришонского парка. Честно сказать я тогда не очень надеялся, что известный поэт, ответственный секретарь ежедневной независимой газеты "Новости недели", редактор ее литературного - художественного приложения "Начало" Владимир Добин найдет для меня хоть сколько-нибудь минут. Но вот он пришел. Стоит, чуть улыбается в усы и с интересом разглядывает меня через толстые стекла очков. Мы присели на лавочку и заговорили о стихах, о литературе, вообще о жизни в Израиле. Так началось наше знакомство, в дружбу неуспевшее перерасти. Помешала смерть. Добин умер. Я мысленно возношу к небу слова глубочайшей благодарности судьбе за то, что она на такое короткое время свела меня с бесконечно отзывчивым, удивительно открытым, без рисовки и чванства, поразительно добрым, участливым человеком. Человеком, заинтересованным судьбой другого. Таким был поэт Владимир Добин.
О смерти Натана мы долго не говорили Илюше. Не хотели его травмировать. Натан, еврей, выходец из Йемена, вошел в нашу жизнь случайно и навсегда. Его очень Илюша любил, а уж как Натан был привязан к нему, это отдельный разговор. Он работал в школе, как говорили в России завхозом. Работал в школе, в которой Илюша начал учиться. Он дружил с ним с первого до последнего класса. Все одиннадцать лет. Дружил, как со взрослым, удивляясь его взрослым рассуждениям о школе, о друзьях, об арабах, обо всем на свете. Натан был нашим хранителем семьи, позвони ему, и он в любое время суток приезжал к нам и помогал абсорбироваться. Язык, который мы тогда еще плохо знали, никогда не мешал нашей дружбе. Я часто вспоминаю, как Натан, самый первый, примчался ко мне в палату реанимации, куда я попал после дорожной аварии, и как ребенок плакал от горя. Потом Натан заболел сахарным диабетом. Однажды он приехал на диализ - переливание крови и его нашли мертвым в машине на территории больницы.
Никак не могу объяснить это сам себе, но Илюша не нашел время для того чтобы приехать в семью Натана, посидеть, разделить несчастье, обрушившееся на них. «Папа, потом, потом я приеду к ним, - говорил он мне, когда я звал его навестить родственников Натана.- Мне завтра в армию, а меня ждут друзья». Я все о том же. Может это Израиль делает его таким рациональным, и он воспринимает смерть близкого человека, как данность, переиграть которую никто не в силах. «Что изменит мое присутствие на поминках? Что уже можно сделать? Чем я уже могу помочь?» - риторически вопрошал он меня с очень знакомой, убийственной израильской интонацией. Нестерпимо тяжело отцу, когда на глазах сын становится усредненным израильтянином, местный менталитет которого вытесняет чувство долга и равнодушие обесценивает память сердца.
В моей маленькой повести, составленной из писем к маме, на внутренней ее обложке есть строчка: «компьютерная графика Игоря Новикова». Книга «Открытый урок» оказалась последней работой незабвенного моего друга Игоря, в которой он выступил в качестве компьютерного графика. Вообще это была его специальность. Он работал графиком в редакции газеты «Вести» и все считали его компьютерным кудесником газеты. А что касается его личной жизни - то там не все было однозначно. Сегодня мне думается, что он жил, как иногда говорят о людях непредсказуемых и «сумасшедших» на разрыв аорты. Умер он не от разрыва аорты. Его убили местные израильские бандиты. Убили зверски и безжалостно. Я никогда не забуду, как он сидел перед компьютером, верстал мою книгу о маме, и ему с трудом удавалось не расплакаться. Четыре года я живу без его песен под гитару. «Милая моя, солнышко лесное, где в каких краях встретимся с тобою…». Эта визборовская песня была его самой любимой песней. Пухом ему земля - Игорю Новикову.
Я начал со своих детских воспоминаний о ничем ни приметных похоронах людей никому неизвестных. Когда мне было лет девять, не больше весь мой класс хоронил одноклассника Петю Жогова. У него было остроконечное лицо с выпирающими вперед скулами и серыми глазами. Тоненькая шея с острым кадыком. Петя ходил вечно бледный. Не бледный даже, а лицо его всегда было поддернуто пугающей белизной. Он был очень худой, часто пропускал уроки и умер, как я сейчас понимаю, от онкологической болезни. Он наизусть читал много стихов Пушкина. Читал стихи вне классной программы. Почему до сих пор я помню о нем?
И в заключении.
После похорон мамы, слоняясь, как сомнамбул неприкаянно по квартире и трогая руками все, потому что это все держала мама, я нашел в тесной подсобке вперемежку с русскими и английскими книгами много всяких тетрадок и блокнотов, исписанных ее размашистым, скорым подчерком. Я открыл любую страницу наугад: «Трезини, - стал читать я, - русский архитектор, автор проекта собора Петропавловской крепости». Перевернул страницу: «Клаудиа Кеннеди - у нее самый высший военный чин среди всех женщин, служащих в армии США: генерал-лейтенант разведывательной службы». И так до последней страницы обо всем и обо всех - маминым стремительно - летящим слогом. Там не было только фразы великой незабвенной актрисы Фаины Георгиевны Раневской. «Бог мой, как прошмыгнула жизнь, я даже никогда не слышала, как поют соловьи».
Как много смертей обрушились на меня здесь, в Израиле. Смерть людей родных и близких, людей очень знакомых и людей которых я знал не очень хорошо. Просто, наверное, я достиг возраста, когда к их потерям надо научиться относиться, как к неизбежному. Но успели ли они все, ушедшие в иной мир, услышать пение соловья?
Писательница Виктория Токарева однажды заметила, что смерть это плата за жизнь. Всем кто живет, остается помнить об умерших и не говорить о них с тоской, а с благодарностью, что они были. Как я хочу, чтобы эта мысль была понятна моему сыну. Я и написал это все исключительно ради этой простой мысли.