Обеим пасхам посвящается-2:
Бог уже поднимался, чтобы поздравить возлюбленного своего сына, прижать его к груди, но Иисус остановил его: Но с одним условием. Ты отлично знаешь,
что никаких условий мне ставить не можешь, недовольно проговорил тот.
Хорошо, пусть не условие, назовем это просьбой -- последним желанием
приговоренного к смерти. Ну, говори. Ты -- Бог, а значит, скажешь правду,
отвечая на всякий заданный Тебе вопрос. Ты -- Бог и знаешь все, что было
прежде, что есть сейчас, при моей жизни, и что будет завтра. Именно так, ибо
я и есть время, правда и жизнь. Тогда скажи мне, во имя всего того, что Ты
упомянул сейчас, что будет в мире после моей смерти и будет ли в нем
чтонибудь, чего не было бы, не согласись я отдать жизнь в угоду Твоей
неудовлетворенности и желанию править как можно большим числом стран и
людей. Бог явно был раздосадован, как тот, кого поймали на слове, и
попытался, сам не веря в успех своей затеи, отговориться: Ну, сын мой,
грядущее необозримо, всего, что там будет, не перескажешь.
Сколько мы уже сидим здесь, посреди моря, в тумане -- день? месяц?
год?-- и еще год посидим, еще месяц, еще день, а Дьявол может убираться,
если хочет, он уже получил оговоренное, и если барыши и выгоды будут
поделены поровну, по справедливости, то чем больше будет твоя власть, тем
могущественней станет он. Нет, еще посижу, ответил Пастырь, и это были
первые его слова после того, как он объявил о своем появлении, посижу,
повторил он и добавил: Я и сам наделен даром провидеть грядущее, но не
всегда удается отличить в этих видениях правду от лжи, то есть своюто ложь я
вижу ясно, ибо это мои истины, но вот никогда не удается узнать, насколько
истинна ложь, изреченная другими.
Чтобы придать этой запутанной тираде законченный вид, Дьявол должен был бы сказать, что именно провидит он в грядущем, однако он оборвал себя так
резко, словно осознал внезапно, что и так уж наговорил лишнего. Иисус, не
сводивший глаз с Бога, произнес печально и насмешливо: Зачем же
притворяться, будто не знаешь то, что знаешь: ты знал заранее, что я попрошу
тебя об этом, ты знаешь, что сообщишь мне то, что я хочу знать, а потому не
надо больше тянуть время -- мне пора начать умирать. Ты начал умирать в тот
миг, когда появился на свет. Разумеется, но теперь дело пойдет повеселее.
Бог поглядел на него с таким выражением, которое, появись оно на лице
человека, можно было бы назвать внезапно возникшим уважением, и весь облик
его и повадка как бы сделались более человечными, и, хоть одно на первый
взгляд никак не связано с другим, кто мы такие, чтобы судить о глубоких и
тайных связях, существующих между всеми явлениями, помыслами и деяниями, и
туман сделался еще плотнее и гуще, окружив лодку непроницаемой стеной, чтобы
в мир не проскользнуло, не разнеслось по нему ни единого словечка из тех,
какими Бог собрался сообщить о последствиях и результатах жертвы, которую
принесет Иисус, сын, как утверждает он, его и Марии из Назарета, хотя
истинный его отец -- плотник Иосиф, поскольку неписаный закон велит нам
верить лишь тому, что мы видим своими глазами, при этом известно, что мы,
люди, одно и то же видим поразному, и это наше свойство изрядно помогло роду
человеческому не только выжить, но и до известной степени сохранить
рассудок.
Сказал Бог: Ты станешь основателем Церкви, слово это, как тебе
известно, значит "собрание" или "религиозное сообщество", или его создадут
от твоего имени, что, впрочем, почти одно и то же, и Церковь эта
распространится по всему миру, дойдя до таких его уголков, которые еще
предстоит открыть, и будет она по причине своей всемирности называться
"католической", хоть, к сожалению, не сумеет удержать от раскола и розни
тех, кто примет за духовный образец тебя, а не меня, но продолжаться это
будет недолго -- всего несколько тысячелетий, потому что я все же был прежде
тебя и пребуду после того, как ты перестанешь быть тем, кто ты есть, и тем,
кем сделаешься. Нельзя ли выражаться ясней?-- перебил его Иисус. Нельзя,
отвечал Бог, слова, произносимые людьми, суть тени, а тенями нельзя
объяснить свет, ибо между ними и светом должно находиться некое непрозрачное
тело, порождающее их. Я спрашивал тебя о будущем. О нем и речь. Да, я хочу
знать, как будут жить люди, явившиеся в мир после меня. Ты о тех, кто
последует за тобой? Мне интересно, будут ли они счастливей меня. Ненамного,
но у них появится надежда обрести счастье на небесах, где я пребываю во веки
веков, то есть во веки веков остаться со мной. И все?
Неужели мало -- жить с Богом? Мало это, или много, или вообще все --
выяснится лишь после Страшного суда, когда ты будешь судить людей по их
добрым и злым делам, а до тех пор останешься на небесах в одиночестве. У
меня есть ангелы и архангелы. Но людейто нет.
Нет, и для того, чтобы они были у меня, тебя распнут. И еще я хочу
знать, произнес Иисус почти с яростью, словно хотел отрешиться от
представшего ему образа его самого -- висящего на кресте, окровавленного и
мертвого,-- я хочу знать, как придут люди к тому, чтобы верить в меня и
следовать за мной, но только не говори, что мне достаточно будет призвать их
к этому или чтобы во имя мое призвали их к этому те, кто уже уверовал, и не
хочешь ли ты сказать, что, например, язычники и римляне, поклоняющиеся
другим богам, променяют их на меня? Не на тебя, а на меня. На тебя, на меня,
не все ли равно, не будем играть в слова, ответь мне на мой вопрос. Кто
уверует, тот и придет к нам. Как все просто, и ничего больше не требуется?
Не так уж просто: другие боги воспротивятся этому. И ты, конечно, вступишь с
ними в борьбу? Что за ерунда: борьба будет происходить на земле, а небо
вечно и безмятежно, судьба же людей исполнится там, где эти люди находятся.
Скажи начистоту -- пусть даже слова суть тени,-- будут люди гибнуть за тебя
и за меня? Люди всегда погибают за богов, даже за ложных и лживых богов. Да
разве боги могут лгать? Могут. А ты из них единственный, кто истинен и
искренен? Да, я -- единственный истинный Бог, и я не лгу. И все равно не
можешь избавить от гибели людей, рожденных для того, чтобы жить для тебя,
жить, разумеется, на земле, а не на небе, где ты не можешь дать им ни единой
земной радости? И радости эти -- ложные, лживые, лгущие, потому что человек
с колыбели несет на себе проклятие первородного греха,-- спросика своего
Пастыря, он расскажет тебе, как было дело.
Если есть между Богом и Дьяволом тайны, то, кажется, одну из них я у
него узнал, хоть он и говорит, что я ничему не научился. Воцарилось
молчание. Бог и Дьявол впервые взглянули друг на друга прямо, и казалось,
оба собираются чтото сказать, но так ничего и не сказали.
Сказал Иисус: Я жду. Чего ты ждешь?-- спросил Бог, явно позабавленный.
Жду, когда ты скажешь мне, скольких смертей и мук будет стоить твоя победа
над другими богами, сколькими смертями и муками оплатят борьбу во имя твое и
мое те люди, которые уверуют в нас? Ты настаиваешь на ответе? Настаиваю.
Ладно: будет выстроено здание того сообщества, о котором я тебе говорил, но
котлован для него придется вырыть в живой плоти, а фундамент скрепить
цементом из отречений, слез, страданий, пыток, всех видов смерти, известных
сейчас и таких, что станут известны лишь в грядущем. Наконецто ты перестал
темнить и заговорил прямо, продолжай. Начнем с тех, кого ты знаешь и любишь:
вот, скажем, рыбака Симона, которого ты назовешь Петром, распнут, как и
тебя, на кресте, но только вниз головой; и брат его Андрей будет распят --
но на косом кресте; тому из сыновей Зеведеевых, которого зовут Иаков,
отсекут голову. А Иоанн и Магдалина? Эти умрут своей смертью, когда придет
им естественный срок оставить сей мир, но всем прочим твоим ученикам,
последователям и провозвестникам твоего учения не удастся спастись от мук:
вот, например, некий Филипп будет распят на кресте и побит камнями до
смерти, а с другого, по имени Варфоломей, заживо сдерут кожу, третьего,
Фому, пронзят стрелой, там будет еще такой Матфей, но что с ним сделают, я
запамятовал; другого Симона распилят пополам, Иуду зарубят мечами, другого
Иакова забьют камнями, а другого Матфея обезглавят, Иуда же Искариот -- ну,
впрочем, о нем ты будешь осведомлен лучше, чем я, если не считать, конечно,
смерти его,-- наложит на себя руки: повесится на смоковнице. И все они
погибнут изза тебя?-- спросил Иисус. Ну, если ставить вопрос в такой
плоскости -- да, но скорее -- не изза, а за меня. А потом что будет? Потом,
сын мой, как я тебе уже говорил, будет нескончаемая история, писанная
железом и кровью, пламенем и пеплом, будут океаны слез и бескрайние моря
страданий. Расскажи, я хочу все это знать. Бог вздохнул и монотонно начал --
в алфавитном порядке, чтобы не обвинили в том, что он одного назвал прежде
другого,-- читать свой синодик: Адальберт Пражский -- пронзен семизубцем;
Адриан -- положен на наковальню и забит молотами; Афра Аугсбургская --
сожжена на костре; Агапит из Пренесты -- повешен за ноги и сожжен; Агрикола
Болонский -- распят на кресте и пронзен гвоздями; Акведа Сицилийская -- ей
отсекут груди; Альфегий Кантуарийский -- забит до смерти бычьей костью;
Анастасий Салонский -- удавлен и обезглавлен; Анастасия Сирмийская -- груди
отсекут, сожгут на костре; Ансаний Сиенский -- внутренности вырвут; Антоний
Памиерский -- четвертован; Антоний Риволийский -- побит камнями, сожжен;
Аполлинарий Равенский -- забит молотом; Аполлония Александрийская -- сожжена
на медленном огне после того, как ей вырвали все зубы; Августа Тревизская --
обезглавлена и сожжена; Аура Остийская -- раздавлена мельничным жерновом;
Аурея Сирийская -- посажена на стул, утыканный гвоздями, и истекла кровью;
Аута -- расстреляна из луков; Бабилий Антиохийский -- обезглавлен; Варвара
Никомедийская -- обезглавлена; Барнабий Кипрский -- побит каменьями и
сожжен; Беатриса Римская -- удавлена; Блаженный из Дижона -- пронзен копьем;
Бландина из Лиона -- растерзана бешеным быком; Калисто -- раздавлен
мельничным жерновом; Кассиана Имолийского ученики закололи стилетом;
Кастулий -- живым закопан в землю; Киприан Карфагенский -- обезглавлен;
Кирий Тарсийский умерщвлен еще в детстве судьей, бившим его головою о
ступени помоста; Кларий Нантский -- обезглавлен; Клементий -- привязан к
якорю и утоплен, Криспин и Криспиниан -- обезглавлены оба; Кристина
Больсанская -- умерщвлена после пыток под жерновом, на колесе, тисками и
стрелами. Дойдя до этого места, Бог сказал: Ну и так далее, в том же духе,
разница только в мелких подробностях мучительства, которые слишком долго
объяснять, а так все одно и то же -- обезглавлен, сожжен, утоплен, брошен на
растерзание диким зверям, пронзен копьем, зарублен мечом, распят, задушен,
удавлен, обезглавлен, сожжен, утоплен, брошен на растерзание диким зверям,
пронзен копьем, зарублен мечом, распят, задушен, удавлен, обезглавлен,
сожжен, утоплен, брошен на растерзание диким зверям, пронзен копьем,
зарублен мечом, распят, задушен, удавлен, колесован, четвертован, повешен,
привязан к хвостам лошадей и разорван на части, отсечены груди, вырван язык,
ослеплен, побит каменьями, забит, как ни странно это звучит, деревянными
башмаками и опять -- обезглавлен, сожжен, утоплен, брошен на растерзание
диким зверям, пронзен копьем, зарублен мечом, распят, задушен, удавлен,
вздет на рога, распят, распят, распят, распят, распят, распят -- может быть,
хватит? Это ты себя должен спросить, отвечал Иисус, и Бог продолжал:
Сабиниан Ассизский -- обезглавлен, Сатурнин Тулузский -- затоптан бешеными
быками, Себастьян -- пронзен стрелами, Сегисмунд -- брошен в колодец, Текла
Иконийская -- четвертована и сожжена, Теодор -- обезглавлен, Тибурций --
тоже, Тимофей Эфесский -- побит камнями, Урбано -- распят, и было еще
великое множество прочих, хватит с тебя? Не хватит, отвечал Иисус, что было
с этими прочими? Ты настаиваешь? Настаиваю.
Под прочими я разумею тех, кто не подвергся пыткам и не был казнен, а
умер своей смертью. Дьявол и мир жестоко искушали их, и, чтобы побороть
искушения, они умерщвляли свою плоть молитвами и постом, и тут бывали
курьезные случаи: некий Джон Скорн, к примеру, провел столько времени,
молясь на коленях, что там появились мозоли, а еще говорят -- эй, Пастырь,
это уже тебя касается,-- что он сумел заманить Дьявола в сапог, хахаха. Меня
-- в сапог?-- удивился Пастырь, ну, это пустые бредни: для этого сапог
должен быть размером с нашу землю, и мало того -- должен еще найтись охотник
сапог этот надеть, а потом снять. Только молитвами и постом?-- перебил его
Иисус, обращаясь к Богу, и тот ответил: Да нет, они еще будут терзать свое
тело болью и оскорблять его грязью, носить вериги и власяницы, бичевать
себя, иные не будут мыться в продолжение всей жизни, другие удалятся в
лесную глушь и будут кататься там в снегу, чтобы победить назойливые
притязания плоти, искушаемой лукавым, чья первейшая цель -- сбить душу с
пути истинного, прямиком ведущего на небеса, подсылая своим жертвам нагих
красавиц и жутких чудищ, прельщая их роскошью и наслаждением, запугивая и
смущая, много есть у Дьявола орудий, которыми он мучает бедного человека. Ты
все это будешь делать?-- спросил Иисус у Пастыря. Почти все, отвечал тот, я
ограничусь малым: возьму плоть, от которой отказался Бог, плоть, со всеми ее
скорбями и радостями, с ее цветением и дряхлением, свежестью и гнилью, но
вот страх, пожалуй, это не мой инструмент, ибо, насколько мне помнится, не я
измыслил грех, и расплату за него, и страх, с той поры неотделимый от
человека. Замолчи, нетерпеливо перебил его Бог, грех и Дьявол суть два
названия одного и того же. Чего?-- спросил Иисус. Моего отсутствия. А почему
ты отсутствуешь -- ты отступился от человека или он отошел от тебя? Я
никогда не отступаю. А когда отступаются от тебя, ты смиряешься? Когда
отступаются от меня, это значит, что меня ищут. Ага, а если не находят, то
вина лежит на Дьяволе? Нет, в этом виноват не он, а я -- не успел вовремя
появиться там, где меня искали, и эти слова он произнес с такой неожиданной
и пронзительной грустью, словно внезапно обнаружил пределы своего
могущества. Продолжай, сказал Иисус. Иные, медленно заговорил Бог, удаляются
в дичь и глушь, селятся в пещерах, знаясь только с бессловесными тварями,
иные становятся затворниками, третьи поднимаются на высокие столбы и живут
там годами -- их называют столпниками; голос Бога слабел и затухал, перед
мысленным его взором проходили бесконечной вереницей тысячи, тысячи, тысячи
мужчин и женщин, направляющихся в скиты, монастыри и обители, среди которых
были и бедные грубые лачуги, и величественные дворцы. Они останутся там,
чтобы служить нам с тобой с утра до ночи бдениями и молитвами, у них у всех
-- одна цель и одинаковая судьба: они умирают с нашими именами на устах,
хоть сами и зовутся поразному -- бенедиктинцами, бернардинцами, кармелитами,
францисканцами, картезианцами, доминиканцами, тринитариями, иезуитами,
августинцами, гильбертинцами, капуцинами, и еще много, много, много прочих
имен будут носить они, так много, что жаль, не могу я вскричать: Господи
Боже, да сколько же вас! В этот миг Дьявол сказал Иисусу: Ты заметил,
надеюсь, что есть два способа лишиться жизни -- стать мучеником или же
отречься от мира: и им мало дожидаться смерти, которая явится к ним в
урочный час, нет, они так или иначе спешат к ней навстречу сами: либо на
кресты, костры, виселицы, колеса, рога, под секиры, стрелы и копья, копыта,
в зубы и когти, живыми в могилу, либо затворясь в кельях и скитах, в
монастырях и неустанно карая себя за то, что явились на свет во плоти,
которую дал им Бог и не будь которой, негде было бы обитать душе, и все эти
муки и пытки измыслил, поверь мне, не Дьявол, говорящий с тобой сейчас. Это
все?-- спросил Иисус у Бога. Нет, не все, еще будут войны. И войны будут? И
войны, и прочие способы смертоубийства. Кое о каких мне известно, я и сам
мог погибнуть, когда была резня в Вифлееме, и жалею, что уцелел тогда, не
пришлось бы теперь ждать распятия. Это я привел другого твоего отца в нужное
время к нужному месту, чтобы он мог услышать то, что опять же моей волей
выболтали воины Ирода, и в конечном счете спас тебе жизнь. Спасти жизнь,
чтобы отнять ее, когда тебе будет это нужно и выгодно,-- это все равно что
два раза убить. Цель, сын мой, оправдывает средства. Да уж, судя по тому,
что изрекли твои уста, так оно и есть: отречение от мира, затворничество и
отшельничество, муки и пытки, а теперь еще и войны, а что за войны? Ох, все
и не перечислишь, но самые жуткие -- те, что затеют против нас с тобой
приверженцы бога, которого пока еще нет. Как же это может быть: бог, если он
и вправду бог, всегда был и всегда будет. Согласен, понять это трудно, а
объяснить еще трудней, однако все именно так и будет: придет новый бог и
набросится на нас с тобой, а те, кто к тому времени последует за нами..,
нет, у меня слов нет, чтобы изъяснить тебе, какие кровопролития и мясорубки,
какие побоища учинят обе стороны: вообрази мой алтарь во Храме
Иерусалимском, только раз в тысячу больше, а на место жертвенных животных
поставь людей, но и тогда не сможешь ты представить себе отчетливо, чем были
крестовые походы. А что это такое и почему ты говоришь о них в прошедшем
времени, когда они еще только будут? Вспомни, что я и есть время и потому
для меня все, что должно произойти, уже произошло, а все произошедшее
происходит и поныне. Расскажи мне о крестовых походах. Видишь ли, сын мой,
место, где мы с тобой беседуем, равно как Иерусалим и прочие области,
лежащие от него к северу и западу, будут захвачены приверженцами этого
нового, малость припозднившегося бога, а наши с тобой сторонники постараются
изо всех сил изгнать их с земли, по которой ты делал свои первые шаги и
которую я столь охотно и часто посещаю. Чтобы изгнать с нее римлян,
владеющих ею сейчас, ты приложил не слишком много усилий.
Я толкую тебе о будущем, не сбивай меня. Ладно, продолжай. Ты на этой
земле родился, жил и умер. Я пока жив! Я же тебе объяснял: с моей точки
зрения, между тем, что было, и тем, что будет, разницы нет никакой, и будь
добр, не перебивай меня, если не хочешь, чтобы я замолчал. Ладно, молчать
буду я. Ну так вот, чтобы очистить этот край, ставший колыбелью новой
религии, от нечестивых, недостойных владеть землей, которая будет называться
Святой в память того, что ты в ней родился, прожил и умер, будут лет двести
кряду с запада одна за другой приходить огромные армии отвоевывать пещеру,
где ты явился на свет, и гору, где его покинешь, и прочие, менее важные
святыни -- основания, как видишь, более чем достаточные. Это и будет
называться "крестовые походы"? Да. Ну, и достигнут их участники своей цели?
Нет, но народу уложат множество. А сами они? Их самих тут погибнет столько
же, если не больше.
И все это -- во имя нас с тобой? Да, они отправляются в поход, твердя
"Такова воля Божья", а умирая, будут шептать "Так Богу угодно", и это будет
славная, красивая смерть. А мне сдается, что жертва несоразмерна с грехом.
Сын мой, для спасения души надо пожертвовать плотью. Это или чтото в этом
роде я от Тебя уже слышал, а вот любопытно, что по этому поводу думает
Пастырь. Я думаю, что ни один здравомыслящий человек не решится утверждать,
что во всех этих кровопролитиях, резнях и побоищах был, есть или будет
повинен Дьявол, и разве что злонамеренный клеветник припишет мне
ответственность за появление бога, которому суждено стать врагом нашего,
этого вот. Мне кажется несомненным и очевидным, что вины на тебе нет, а что
до этой мнимой ответственности, говори, что Дьявол как воплощение лжи
никогда не сможет сотворить бога, который есть истина. Но кто же тогда
породил его, нового бога?-- спросил Пастырь, и Иисус не нашелся что
ответить. Умолкнувший Бог продолжал хранить молчание, а из тумана донесся
голос: Быть может, этот Бог и тот, кто станет его соперником,-- не более чем
гетеронимы. Чьи?-- с любопытством осведомился другой голос. Пессоа, вымолвил
первый голос, и слово, искаженное туманом, прозвучало как Персона
{Многозначный смысл этого эпизода, чрезвычайно важного для понимания
философии автора, передается игрой слов.
Фамилия великого португальского поэта Фернандо Пессоа (Pessoa),
создавшего нескольких разноименных двойников -- гетеронимов, существовавших
и творивших независимо от его воли, означает "лицо, персона, особа", а также
-- "человек".
Не хочет ли Сарамаго сказать этим, что Бога творит поэтическое
воображение?}. Иисус, Бог и Дьявол сначала притворились, будто ничего не
слышали, но тотчас испуганно переглянулись, ибо есть у страха такое свойство
-- сближать и объединять.
Прошло время, туман молчал, и Иисус задал вопрос таким тоном, будто
ответ мог быть только утвердительным: Все на этом? Бог, поколебавшись,
устало ответил:
Нет, еще осталась инквизиция, но о ней, если не возражаешь, мы могли бы
поговорить какнибудь в другой раз. А что такое инквизиция? Это еще одна
нескончаемая история. Расскажи. Лучше бы тебе не знать это. Расскажи. Если
узнаешь, в твоей нынешней жизни будешь страдать от угрызений совести,
вызванных событиями грядущего. А ты не страдаешь? Я -- Бог, а Богу угрызения
совести неведомы. Но если я уже взвалил на себя бремя смерти за тебя, то
вынесу и угрызения совести, которые тоже должны быть твоими. Я предпочел бы
уберечь тебя. Дада, ты со дня моего рождения только тем и занят. Ты
неблагодарен, как и все дети. Ну довольно, скажи мне, что такое инквизиция.
Инквизиция, иначе называемая Священный Трибунал, есть необходимое зло,
жестокое орудие, с помощью которого нам придется в свое время изгонять
заразу, что однажды и на долгий срок поразит тело твоей Церкви недугами
гнусных ересей, основных и произошедших от них как следствие,
второстепенных, к коим отнесены могут быть по праву и разного рода
извращения как плоти, так и души, и вот они, собранные без попечения об
очередности и порядке в один ужас внушающий мешок,-- лютеране, кальвинисты,
янсенисты, жидовствующие, содомиты, колдуны и чародеи и еще многие, из коих
одни появятся лишь в будущем, другие же принадлежат любому времени и всем
временам. И как же будет поступать инквизиция, чтобы извести столь пагубное,
по твоим словам, зло? Инквизиция -- это сыск, дознание и суд, и
соответственно она и будет поступать -- хватать, судить и приговаривать. К
чему? К тюремному заключению, к высылке, к сожжению на костре. Как ты
сказал?
Да, на кострах погибнут в будущем многие тысячи людей. Ты уже говорил
мне о них. Да нет же, тех сожгли за то, что верили в тебя, этих -- за то,
что усомнились. А нельзя сомневаться? Нельзя. А нам сомневаться, бог ли
римский Юпитер, можно? Бог -- един, я -- Господь, и ты -- сын мой. Так,
говоришь, многие тысячи погибнут? Сотни тысяч. Сотни тысяч мужчин и женщин,
и земля будет полниться страдальческим воплем и воем, предсмертным хрипом, и
дым сожженных закроет солнце, и на углях зашипит растопленный жир, и от
запаха паленого некуда будет скрыться, и я буду виною всему этому? Не виною,
но причиною. Отец, да минует меня чаша сия. Ты должен испить ее -- в том
залог моей власти и твоей славы. Не нужна мне моя слава.
Зато мне нужна моя власть. Туманная завеса чуть раздернулась, стала
видна кольцом окружавшая лодку вода -- гладкая и матовая, не встревоженная
ни порывом ветра, ни плавником проходящей мимо рыбы.
Тогда Дьявол сказал: Поистине, нужно быть Богом, чтобы так любить
кровь.
Снова сгустился туман, возвещая, что чтото еще должно произойти,
какието еще откровения -- прозвучать. Но прозвучал голос Пастыря: У меня к
тебе есть предложение, сказал он, обращаясь к Богу, и тот с недоумением, с
насмешливым сознанием собственного превосходства, которое отбило бы охоту
говорить у любого, только не у Дьявола, старинного и хорошего его знакомого,
отозвался: У тебя? Ко мне? Интересно, какое?
Пастырь помолчал, словно подбирая слова поубедительней, и сказал так: Я
с большим интересом выслушал все, что сказано было в продолжение вашей
беседы, и, хотя сам тоже видел в грядущем какоето зарево и какието тени,
мало обеспокоился тем, что зарево -- это зарево костров, а тени -- тени
сгинувших в пламени. А теперь тебя это стало тревожить? Это не должно было
бы меня тревожить, ибо я Дьявол, а Дьявол всегда имеет со смерти какойто
барыш, и побольше твоего, ибо не нуждается в доказательствах тот очевидный
факт, что преисподняя населена гуще, чем небеса. Так на что же ты жалуешься?
А я и не жалуюсь -- я хочу предложить тебе коечто. Ну говори, не тяни, не
сидеть же мне здесь до бесконечности. Ты лучше, чем ктолибо другой, знаешь,
что и у Дьявола есть сердце. Есть, хотя оно ему без надобности. Вот я и хочу
использовать его по назначению, ибо согласен и хочу, чтобы твоя власть
распространилась во все пределы земли, но только чтобы для этого не надо
было истреблять такое множество людей, и поскольку все, что отрицает тебя и
не подчиняется тебе, ты считаешь порождением Зла, которое я воплощаю в себе
и которое покорно моей воле, то предложение мое заключается в следующем: ты
позволишь мне вернуться на небо, простишь мне зло, содеянное в прошлом, ради
того, какое не будет совершено в будущем, ты обретешь и будешь хранить мою
покорность, как в те времена, когда я был одним из самых твоих любимых
ангелов, когда ты звал меня Люцифером, что значит "Светоносный", как в те
времена, когда желание стать равным тебе еще не снедало мою душу и еще не
заставило восстать против твоей власти. Ты только не сказал, с какой это
стати мне тебя прощать, принимать, возвращать и прочее. А вот с какой: если
ты даруешь мне сегодня то самое прощение, которое в грядущем будешь сулить
всем кому ни попадя, раздавать направо и налево, то здесь и сейчас окончит
свое существование Зло, и сыну твоему не надо будет умирать на кресте, и
царствие твое распространится не только на земли израильские, но и на весь
мир, включая и неведомые пока страны, и во Вселенной установится власть
Добра, я же самым вернейшим из смиренных, смиреннейшим из оставшихся верными
тебе ангелов -- ибо нет вернее раскаявшегося -- в последнем ряду их стану
возносить тебе хвалы, и все кончится, словно никогда не начиналось, все
пойдет так, как должно было идти с самого начала. Неудивительно, что тебе
удается уловлять в свои тенета слабые души и губить их: я всегда признавал
за тобой дар слова, но такой речи даже от тебя не думал услышать -- просто
блеск, еще чутьчуть, и ты бы меня убедил. Значит, нет, ты не примешь меня и
не простишь? Нет, не приму и не прощу, ты нужен мне таким, каков ты сейчас
есть и даже еще хуже, если только это возможно. Почему? Потому что Добро,
воплощенное во мне, не могло бы существовать без тебя, воплощенного Зла, и
Добро без тебя сделалось бы непостижимым и непонятным до такой степени, что
даже я не в силах вообразить его, и для того, чтобы я оставался Добром, ты
должен оставаться Злом, и если Дьявол не живет как Дьявол, то и Бог -- уже
не совсем Бог, и смерть одного означает смерть другого. Это твое последнее
слово? Первое и последнее: первое -- потому что я впервые вымолвил его,
последнее -- потому что никогда впредь его не произнесу. Пастырь пожал
плечами. Так пусть же потом не говорят, будто Дьявол не пытался примириться
с Богом, сказал он Иисусу и, поднявшись, перенес ногу через борт, как вдруг
задержался: У тебя в котомке лежит одна вещь, которая принадлежит мне. Иисус
и не помнил даже, с собой ли у него котомка, но она и вправду оказалась у
его ног. Что за вещь?-- спросил он, открыл суму, но не увидел на дне ее
ничего, кроме старой почерневшей чашки, которую взял с собой, уходя из
Назарета. Это, что ли? Это, ответил Дьявол, и в тот же миг она перешла к
нему в руки, а потом исчезла в складках его грубого пастушеского одеяния.
Придет день, и она вернется к тебе, но ты уж об этом не узнаешь. Не глядя в
сторону Бога, он проговорил так, словно обращался к невидимым и
многочисленным слушателям: Что ж, до встречи в вечности, раз ему так
хочется,-- и прыгнул в море. Иисус, провожая его глазами, видел, как Пастырь
постепенно удаляется туда, где гуще всего был туман, а он ведь так и не
спросил его, почему решил он добраться до лодки и покинуть ее таким
замысловатым способом -- вплавь. Пастырь же опять стал похож на свинью,
выставившую из воды уши, и опять слышалось сопение и хрюканье, хотя человек
с тонким слухом без труда различил бы в них отзвук страха,-- разумеется, не
страха утонуть, ибо Дьявол, как мы сию минуту узнали, бессмертен, а страха
перед необходимостью жить вечно. Уже скрылся он в клочьях тумана, когда
раздался торопливый голос Бога -- так говорят, когда уже собрались шагнуть
за порог: Я пошлю тебе в помощь человека по имени Иоанн, но тебе придется
убедить его, что ты и вправду тот, за кого себя выдаешь. Иисус взглянул
туда, откуда доносились эти слова, но уже никого не увидел. В тот же миг
туман поднялся и рассеялся, открывая от одного гористого берега до другого
спокойное тихое море: поверить было невозможно, что в этой воде минуту назад
плыл Дьявол, что в этом воздухе растворился Бог.
Жозе Сарамаго. Евангелие от Иисуса
что никаких условий мне ставить не можешь, недовольно проговорил тот.
Хорошо, пусть не условие, назовем это просьбой -- последним желанием
приговоренного к смерти. Ну, говори. Ты -- Бог, а значит, скажешь правду,
отвечая на всякий заданный Тебе вопрос. Ты -- Бог и знаешь все, что было
прежде, что есть сейчас, при моей жизни, и что будет завтра. Именно так, ибо
я и есть время, правда и жизнь. Тогда скажи мне, во имя всего того, что Ты
упомянул сейчас, что будет в мире после моей смерти и будет ли в нем
чтонибудь, чего не было бы, не согласись я отдать жизнь в угоду Твоей
неудовлетворенности и желанию править как можно большим числом стран и
людей. Бог явно был раздосадован, как тот, кого поймали на слове, и
попытался, сам не веря в успех своей затеи, отговориться: Ну, сын мой,
грядущее необозримо, всего, что там будет, не перескажешь.
Сколько мы уже сидим здесь, посреди моря, в тумане -- день? месяц?
год?-- и еще год посидим, еще месяц, еще день, а Дьявол может убираться,
если хочет, он уже получил оговоренное, и если барыши и выгоды будут
поделены поровну, по справедливости, то чем больше будет твоя власть, тем
могущественней станет он. Нет, еще посижу, ответил Пастырь, и это были
первые его слова после того, как он объявил о своем появлении, посижу,
повторил он и добавил: Я и сам наделен даром провидеть грядущее, но не
всегда удается отличить в этих видениях правду от лжи, то есть своюто ложь я
вижу ясно, ибо это мои истины, но вот никогда не удается узнать, насколько
истинна ложь, изреченная другими.
Чтобы придать этой запутанной тираде законченный вид, Дьявол должен был бы сказать, что именно провидит он в грядущем, однако он оборвал себя так
резко, словно осознал внезапно, что и так уж наговорил лишнего. Иисус, не
сводивший глаз с Бога, произнес печально и насмешливо: Зачем же
притворяться, будто не знаешь то, что знаешь: ты знал заранее, что я попрошу
тебя об этом, ты знаешь, что сообщишь мне то, что я хочу знать, а потому не
надо больше тянуть время -- мне пора начать умирать. Ты начал умирать в тот
миг, когда появился на свет. Разумеется, но теперь дело пойдет повеселее.
Бог поглядел на него с таким выражением, которое, появись оно на лице
человека, можно было бы назвать внезапно возникшим уважением, и весь облик
его и повадка как бы сделались более человечными, и, хоть одно на первый
взгляд никак не связано с другим, кто мы такие, чтобы судить о глубоких и
тайных связях, существующих между всеми явлениями, помыслами и деяниями, и
туман сделался еще плотнее и гуще, окружив лодку непроницаемой стеной, чтобы
в мир не проскользнуло, не разнеслось по нему ни единого словечка из тех,
какими Бог собрался сообщить о последствиях и результатах жертвы, которую
принесет Иисус, сын, как утверждает он, его и Марии из Назарета, хотя
истинный его отец -- плотник Иосиф, поскольку неписаный закон велит нам
верить лишь тому, что мы видим своими глазами, при этом известно, что мы,
люди, одно и то же видим поразному, и это наше свойство изрядно помогло роду
человеческому не только выжить, но и до известной степени сохранить
рассудок.
Сказал Бог: Ты станешь основателем Церкви, слово это, как тебе
известно, значит "собрание" или "религиозное сообщество", или его создадут
от твоего имени, что, впрочем, почти одно и то же, и Церковь эта
распространится по всему миру, дойдя до таких его уголков, которые еще
предстоит открыть, и будет она по причине своей всемирности называться
"католической", хоть, к сожалению, не сумеет удержать от раскола и розни
тех, кто примет за духовный образец тебя, а не меня, но продолжаться это
будет недолго -- всего несколько тысячелетий, потому что я все же был прежде
тебя и пребуду после того, как ты перестанешь быть тем, кто ты есть, и тем,
кем сделаешься. Нельзя ли выражаться ясней?-- перебил его Иисус. Нельзя,
отвечал Бог, слова, произносимые людьми, суть тени, а тенями нельзя
объяснить свет, ибо между ними и светом должно находиться некое непрозрачное
тело, порождающее их. Я спрашивал тебя о будущем. О нем и речь. Да, я хочу
знать, как будут жить люди, явившиеся в мир после меня. Ты о тех, кто
последует за тобой? Мне интересно, будут ли они счастливей меня. Ненамного,
но у них появится надежда обрести счастье на небесах, где я пребываю во веки
веков, то есть во веки веков остаться со мной. И все?
Неужели мало -- жить с Богом? Мало это, или много, или вообще все --
выяснится лишь после Страшного суда, когда ты будешь судить людей по их
добрым и злым делам, а до тех пор останешься на небесах в одиночестве. У
меня есть ангелы и архангелы. Но людейто нет.
Нет, и для того, чтобы они были у меня, тебя распнут. И еще я хочу
знать, произнес Иисус почти с яростью, словно хотел отрешиться от
представшего ему образа его самого -- висящего на кресте, окровавленного и
мертвого,-- я хочу знать, как придут люди к тому, чтобы верить в меня и
следовать за мной, но только не говори, что мне достаточно будет призвать их
к этому или чтобы во имя мое призвали их к этому те, кто уже уверовал, и не
хочешь ли ты сказать, что, например, язычники и римляне, поклоняющиеся
другим богам, променяют их на меня? Не на тебя, а на меня. На тебя, на меня,
не все ли равно, не будем играть в слова, ответь мне на мой вопрос. Кто
уверует, тот и придет к нам. Как все просто, и ничего больше не требуется?
Не так уж просто: другие боги воспротивятся этому. И ты, конечно, вступишь с
ними в борьбу? Что за ерунда: борьба будет происходить на земле, а небо
вечно и безмятежно, судьба же людей исполнится там, где эти люди находятся.
Скажи начистоту -- пусть даже слова суть тени,-- будут люди гибнуть за тебя
и за меня? Люди всегда погибают за богов, даже за ложных и лживых богов. Да
разве боги могут лгать? Могут. А ты из них единственный, кто истинен и
искренен? Да, я -- единственный истинный Бог, и я не лгу. И все равно не
можешь избавить от гибели людей, рожденных для того, чтобы жить для тебя,
жить, разумеется, на земле, а не на небе, где ты не можешь дать им ни единой
земной радости? И радости эти -- ложные, лживые, лгущие, потому что человек
с колыбели несет на себе проклятие первородного греха,-- спросика своего
Пастыря, он расскажет тебе, как было дело.
Если есть между Богом и Дьяволом тайны, то, кажется, одну из них я у
него узнал, хоть он и говорит, что я ничему не научился. Воцарилось
молчание. Бог и Дьявол впервые взглянули друг на друга прямо, и казалось,
оба собираются чтото сказать, но так ничего и не сказали.
Сказал Иисус: Я жду. Чего ты ждешь?-- спросил Бог, явно позабавленный.
Жду, когда ты скажешь мне, скольких смертей и мук будет стоить твоя победа
над другими богами, сколькими смертями и муками оплатят борьбу во имя твое и
мое те люди, которые уверуют в нас? Ты настаиваешь на ответе? Настаиваю.
Ладно: будет выстроено здание того сообщества, о котором я тебе говорил, но
котлован для него придется вырыть в живой плоти, а фундамент скрепить
цементом из отречений, слез, страданий, пыток, всех видов смерти, известных
сейчас и таких, что станут известны лишь в грядущем. Наконецто ты перестал
темнить и заговорил прямо, продолжай. Начнем с тех, кого ты знаешь и любишь:
вот, скажем, рыбака Симона, которого ты назовешь Петром, распнут, как и
тебя, на кресте, но только вниз головой; и брат его Андрей будет распят --
но на косом кресте; тому из сыновей Зеведеевых, которого зовут Иаков,
отсекут голову. А Иоанн и Магдалина? Эти умрут своей смертью, когда придет
им естественный срок оставить сей мир, но всем прочим твоим ученикам,
последователям и провозвестникам твоего учения не удастся спастись от мук:
вот, например, некий Филипп будет распят на кресте и побит камнями до
смерти, а с другого, по имени Варфоломей, заживо сдерут кожу, третьего,
Фому, пронзят стрелой, там будет еще такой Матфей, но что с ним сделают, я
запамятовал; другого Симона распилят пополам, Иуду зарубят мечами, другого
Иакова забьют камнями, а другого Матфея обезглавят, Иуда же Искариот -- ну,
впрочем, о нем ты будешь осведомлен лучше, чем я, если не считать, конечно,
смерти его,-- наложит на себя руки: повесится на смоковнице. И все они
погибнут изза тебя?-- спросил Иисус. Ну, если ставить вопрос в такой
плоскости -- да, но скорее -- не изза, а за меня. А потом что будет? Потом,
сын мой, как я тебе уже говорил, будет нескончаемая история, писанная
железом и кровью, пламенем и пеплом, будут океаны слез и бескрайние моря
страданий. Расскажи, я хочу все это знать. Бог вздохнул и монотонно начал --
в алфавитном порядке, чтобы не обвинили в том, что он одного назвал прежде
другого,-- читать свой синодик: Адальберт Пражский -- пронзен семизубцем;
Адриан -- положен на наковальню и забит молотами; Афра Аугсбургская --
сожжена на костре; Агапит из Пренесты -- повешен за ноги и сожжен; Агрикола
Болонский -- распят на кресте и пронзен гвоздями; Акведа Сицилийская -- ей
отсекут груди; Альфегий Кантуарийский -- забит до смерти бычьей костью;
Анастасий Салонский -- удавлен и обезглавлен; Анастасия Сирмийская -- груди
отсекут, сожгут на костре; Ансаний Сиенский -- внутренности вырвут; Антоний
Памиерский -- четвертован; Антоний Риволийский -- побит камнями, сожжен;
Аполлинарий Равенский -- забит молотом; Аполлония Александрийская -- сожжена
на медленном огне после того, как ей вырвали все зубы; Августа Тревизская --
обезглавлена и сожжена; Аура Остийская -- раздавлена мельничным жерновом;
Аурея Сирийская -- посажена на стул, утыканный гвоздями, и истекла кровью;
Аута -- расстреляна из луков; Бабилий Антиохийский -- обезглавлен; Варвара
Никомедийская -- обезглавлена; Барнабий Кипрский -- побит каменьями и
сожжен; Беатриса Римская -- удавлена; Блаженный из Дижона -- пронзен копьем;
Бландина из Лиона -- растерзана бешеным быком; Калисто -- раздавлен
мельничным жерновом; Кассиана Имолийского ученики закололи стилетом;
Кастулий -- живым закопан в землю; Киприан Карфагенский -- обезглавлен;
Кирий Тарсийский умерщвлен еще в детстве судьей, бившим его головою о
ступени помоста; Кларий Нантский -- обезглавлен; Клементий -- привязан к
якорю и утоплен, Криспин и Криспиниан -- обезглавлены оба; Кристина
Больсанская -- умерщвлена после пыток под жерновом, на колесе, тисками и
стрелами. Дойдя до этого места, Бог сказал: Ну и так далее, в том же духе,
разница только в мелких подробностях мучительства, которые слишком долго
объяснять, а так все одно и то же -- обезглавлен, сожжен, утоплен, брошен на
растерзание диким зверям, пронзен копьем, зарублен мечом, распят, задушен,
удавлен, обезглавлен, сожжен, утоплен, брошен на растерзание диким зверям,
пронзен копьем, зарублен мечом, распят, задушен, удавлен, обезглавлен,
сожжен, утоплен, брошен на растерзание диким зверям, пронзен копьем,
зарублен мечом, распят, задушен, удавлен, колесован, четвертован, повешен,
привязан к хвостам лошадей и разорван на части, отсечены груди, вырван язык,
ослеплен, побит каменьями, забит, как ни странно это звучит, деревянными
башмаками и опять -- обезглавлен, сожжен, утоплен, брошен на растерзание
диким зверям, пронзен копьем, зарублен мечом, распят, задушен, удавлен,
вздет на рога, распят, распят, распят, распят, распят, распят -- может быть,
хватит? Это ты себя должен спросить, отвечал Иисус, и Бог продолжал:
Сабиниан Ассизский -- обезглавлен, Сатурнин Тулузский -- затоптан бешеными
быками, Себастьян -- пронзен стрелами, Сегисмунд -- брошен в колодец, Текла
Иконийская -- четвертована и сожжена, Теодор -- обезглавлен, Тибурций --
тоже, Тимофей Эфесский -- побит камнями, Урбано -- распят, и было еще
великое множество прочих, хватит с тебя? Не хватит, отвечал Иисус, что было
с этими прочими? Ты настаиваешь? Настаиваю.
Под прочими я разумею тех, кто не подвергся пыткам и не был казнен, а
умер своей смертью. Дьявол и мир жестоко искушали их, и, чтобы побороть
искушения, они умерщвляли свою плоть молитвами и постом, и тут бывали
курьезные случаи: некий Джон Скорн, к примеру, провел столько времени,
молясь на коленях, что там появились мозоли, а еще говорят -- эй, Пастырь,
это уже тебя касается,-- что он сумел заманить Дьявола в сапог, хахаха. Меня
-- в сапог?-- удивился Пастырь, ну, это пустые бредни: для этого сапог
должен быть размером с нашу землю, и мало того -- должен еще найтись охотник
сапог этот надеть, а потом снять. Только молитвами и постом?-- перебил его
Иисус, обращаясь к Богу, и тот ответил: Да нет, они еще будут терзать свое
тело болью и оскорблять его грязью, носить вериги и власяницы, бичевать
себя, иные не будут мыться в продолжение всей жизни, другие удалятся в
лесную глушь и будут кататься там в снегу, чтобы победить назойливые
притязания плоти, искушаемой лукавым, чья первейшая цель -- сбить душу с
пути истинного, прямиком ведущего на небеса, подсылая своим жертвам нагих
красавиц и жутких чудищ, прельщая их роскошью и наслаждением, запугивая и
смущая, много есть у Дьявола орудий, которыми он мучает бедного человека. Ты
все это будешь делать?-- спросил Иисус у Пастыря. Почти все, отвечал тот, я
ограничусь малым: возьму плоть, от которой отказался Бог, плоть, со всеми ее
скорбями и радостями, с ее цветением и дряхлением, свежестью и гнилью, но
вот страх, пожалуй, это не мой инструмент, ибо, насколько мне помнится, не я
измыслил грех, и расплату за него, и страх, с той поры неотделимый от
человека. Замолчи, нетерпеливо перебил его Бог, грех и Дьявол суть два
названия одного и того же. Чего?-- спросил Иисус. Моего отсутствия. А почему
ты отсутствуешь -- ты отступился от человека или он отошел от тебя? Я
никогда не отступаю. А когда отступаются от тебя, ты смиряешься? Когда
отступаются от меня, это значит, что меня ищут. Ага, а если не находят, то
вина лежит на Дьяволе? Нет, в этом виноват не он, а я -- не успел вовремя
появиться там, где меня искали, и эти слова он произнес с такой неожиданной
и пронзительной грустью, словно внезапно обнаружил пределы своего
могущества. Продолжай, сказал Иисус. Иные, медленно заговорил Бог, удаляются
в дичь и глушь, селятся в пещерах, знаясь только с бессловесными тварями,
иные становятся затворниками, третьи поднимаются на высокие столбы и живут
там годами -- их называют столпниками; голос Бога слабел и затухал, перед
мысленным его взором проходили бесконечной вереницей тысячи, тысячи, тысячи
мужчин и женщин, направляющихся в скиты, монастыри и обители, среди которых
были и бедные грубые лачуги, и величественные дворцы. Они останутся там,
чтобы служить нам с тобой с утра до ночи бдениями и молитвами, у них у всех
-- одна цель и одинаковая судьба: они умирают с нашими именами на устах,
хоть сами и зовутся поразному -- бенедиктинцами, бернардинцами, кармелитами,
францисканцами, картезианцами, доминиканцами, тринитариями, иезуитами,
августинцами, гильбертинцами, капуцинами, и еще много, много, много прочих
имен будут носить они, так много, что жаль, не могу я вскричать: Господи
Боже, да сколько же вас! В этот миг Дьявол сказал Иисусу: Ты заметил,
надеюсь, что есть два способа лишиться жизни -- стать мучеником или же
отречься от мира: и им мало дожидаться смерти, которая явится к ним в
урочный час, нет, они так или иначе спешат к ней навстречу сами: либо на
кресты, костры, виселицы, колеса, рога, под секиры, стрелы и копья, копыта,
в зубы и когти, живыми в могилу, либо затворясь в кельях и скитах, в
монастырях и неустанно карая себя за то, что явились на свет во плоти,
которую дал им Бог и не будь которой, негде было бы обитать душе, и все эти
муки и пытки измыслил, поверь мне, не Дьявол, говорящий с тобой сейчас. Это
все?-- спросил Иисус у Бога. Нет, не все, еще будут войны. И войны будут? И
войны, и прочие способы смертоубийства. Кое о каких мне известно, я и сам
мог погибнуть, когда была резня в Вифлееме, и жалею, что уцелел тогда, не
пришлось бы теперь ждать распятия. Это я привел другого твоего отца в нужное
время к нужному месту, чтобы он мог услышать то, что опять же моей волей
выболтали воины Ирода, и в конечном счете спас тебе жизнь. Спасти жизнь,
чтобы отнять ее, когда тебе будет это нужно и выгодно,-- это все равно что
два раза убить. Цель, сын мой, оправдывает средства. Да уж, судя по тому,
что изрекли твои уста, так оно и есть: отречение от мира, затворничество и
отшельничество, муки и пытки, а теперь еще и войны, а что за войны? Ох, все
и не перечислишь, но самые жуткие -- те, что затеют против нас с тобой
приверженцы бога, которого пока еще нет. Как же это может быть: бог, если он
и вправду бог, всегда был и всегда будет. Согласен, понять это трудно, а
объяснить еще трудней, однако все именно так и будет: придет новый бог и
набросится на нас с тобой, а те, кто к тому времени последует за нами..,
нет, у меня слов нет, чтобы изъяснить тебе, какие кровопролития и мясорубки,
какие побоища учинят обе стороны: вообрази мой алтарь во Храме
Иерусалимском, только раз в тысячу больше, а на место жертвенных животных
поставь людей, но и тогда не сможешь ты представить себе отчетливо, чем были
крестовые походы. А что это такое и почему ты говоришь о них в прошедшем
времени, когда они еще только будут? Вспомни, что я и есть время и потому
для меня все, что должно произойти, уже произошло, а все произошедшее
происходит и поныне. Расскажи мне о крестовых походах. Видишь ли, сын мой,
место, где мы с тобой беседуем, равно как Иерусалим и прочие области,
лежащие от него к северу и западу, будут захвачены приверженцами этого
нового, малость припозднившегося бога, а наши с тобой сторонники постараются
изо всех сил изгнать их с земли, по которой ты делал свои первые шаги и
которую я столь охотно и часто посещаю. Чтобы изгнать с нее римлян,
владеющих ею сейчас, ты приложил не слишком много усилий.
Я толкую тебе о будущем, не сбивай меня. Ладно, продолжай. Ты на этой
земле родился, жил и умер. Я пока жив! Я же тебе объяснял: с моей точки
зрения, между тем, что было, и тем, что будет, разницы нет никакой, и будь
добр, не перебивай меня, если не хочешь, чтобы я замолчал. Ладно, молчать
буду я. Ну так вот, чтобы очистить этот край, ставший колыбелью новой
религии, от нечестивых, недостойных владеть землей, которая будет называться
Святой в память того, что ты в ней родился, прожил и умер, будут лет двести
кряду с запада одна за другой приходить огромные армии отвоевывать пещеру,
где ты явился на свет, и гору, где его покинешь, и прочие, менее важные
святыни -- основания, как видишь, более чем достаточные. Это и будет
называться "крестовые походы"? Да. Ну, и достигнут их участники своей цели?
Нет, но народу уложат множество. А сами они? Их самих тут погибнет столько
же, если не больше.
И все это -- во имя нас с тобой? Да, они отправляются в поход, твердя
"Такова воля Божья", а умирая, будут шептать "Так Богу угодно", и это будет
славная, красивая смерть. А мне сдается, что жертва несоразмерна с грехом.
Сын мой, для спасения души надо пожертвовать плотью. Это или чтото в этом
роде я от Тебя уже слышал, а вот любопытно, что по этому поводу думает
Пастырь. Я думаю, что ни один здравомыслящий человек не решится утверждать,
что во всех этих кровопролитиях, резнях и побоищах был, есть или будет
повинен Дьявол, и разве что злонамеренный клеветник припишет мне
ответственность за появление бога, которому суждено стать врагом нашего,
этого вот. Мне кажется несомненным и очевидным, что вины на тебе нет, а что
до этой мнимой ответственности, говори, что Дьявол как воплощение лжи
никогда не сможет сотворить бога, который есть истина. Но кто же тогда
породил его, нового бога?-- спросил Пастырь, и Иисус не нашелся что
ответить. Умолкнувший Бог продолжал хранить молчание, а из тумана донесся
голос: Быть может, этот Бог и тот, кто станет его соперником,-- не более чем
гетеронимы. Чьи?-- с любопытством осведомился другой голос. Пессоа, вымолвил
первый голос, и слово, искаженное туманом, прозвучало как Персона
{Многозначный смысл этого эпизода, чрезвычайно важного для понимания
философии автора, передается игрой слов.
Фамилия великого португальского поэта Фернандо Пессоа (Pessoa),
создавшего нескольких разноименных двойников -- гетеронимов, существовавших
и творивших независимо от его воли, означает "лицо, персона, особа", а также
-- "человек".
Не хочет ли Сарамаго сказать этим, что Бога творит поэтическое
воображение?}. Иисус, Бог и Дьявол сначала притворились, будто ничего не
слышали, но тотчас испуганно переглянулись, ибо есть у страха такое свойство
-- сближать и объединять.
Прошло время, туман молчал, и Иисус задал вопрос таким тоном, будто
ответ мог быть только утвердительным: Все на этом? Бог, поколебавшись,
устало ответил:
Нет, еще осталась инквизиция, но о ней, если не возражаешь, мы могли бы
поговорить какнибудь в другой раз. А что такое инквизиция? Это еще одна
нескончаемая история. Расскажи. Лучше бы тебе не знать это. Расскажи. Если
узнаешь, в твоей нынешней жизни будешь страдать от угрызений совести,
вызванных событиями грядущего. А ты не страдаешь? Я -- Бог, а Богу угрызения
совести неведомы. Но если я уже взвалил на себя бремя смерти за тебя, то
вынесу и угрызения совести, которые тоже должны быть твоими. Я предпочел бы
уберечь тебя. Дада, ты со дня моего рождения только тем и занят. Ты
неблагодарен, как и все дети. Ну довольно, скажи мне, что такое инквизиция.
Инквизиция, иначе называемая Священный Трибунал, есть необходимое зло,
жестокое орудие, с помощью которого нам придется в свое время изгонять
заразу, что однажды и на долгий срок поразит тело твоей Церкви недугами
гнусных ересей, основных и произошедших от них как следствие,
второстепенных, к коим отнесены могут быть по праву и разного рода
извращения как плоти, так и души, и вот они, собранные без попечения об
очередности и порядке в один ужас внушающий мешок,-- лютеране, кальвинисты,
янсенисты, жидовствующие, содомиты, колдуны и чародеи и еще многие, из коих
одни появятся лишь в будущем, другие же принадлежат любому времени и всем
временам. И как же будет поступать инквизиция, чтобы извести столь пагубное,
по твоим словам, зло? Инквизиция -- это сыск, дознание и суд, и
соответственно она и будет поступать -- хватать, судить и приговаривать. К
чему? К тюремному заключению, к высылке, к сожжению на костре. Как ты
сказал?
Да, на кострах погибнут в будущем многие тысячи людей. Ты уже говорил
мне о них. Да нет же, тех сожгли за то, что верили в тебя, этих -- за то,
что усомнились. А нельзя сомневаться? Нельзя. А нам сомневаться, бог ли
римский Юпитер, можно? Бог -- един, я -- Господь, и ты -- сын мой. Так,
говоришь, многие тысячи погибнут? Сотни тысяч. Сотни тысяч мужчин и женщин,
и земля будет полниться страдальческим воплем и воем, предсмертным хрипом, и
дым сожженных закроет солнце, и на углях зашипит растопленный жир, и от
запаха паленого некуда будет скрыться, и я буду виною всему этому? Не виною,
но причиною. Отец, да минует меня чаша сия. Ты должен испить ее -- в том
залог моей власти и твоей славы. Не нужна мне моя слава.
Зато мне нужна моя власть. Туманная завеса чуть раздернулась, стала
видна кольцом окружавшая лодку вода -- гладкая и матовая, не встревоженная
ни порывом ветра, ни плавником проходящей мимо рыбы.
Тогда Дьявол сказал: Поистине, нужно быть Богом, чтобы так любить
кровь.
Снова сгустился туман, возвещая, что чтото еще должно произойти,
какието еще откровения -- прозвучать. Но прозвучал голос Пастыря: У меня к
тебе есть предложение, сказал он, обращаясь к Богу, и тот с недоумением, с
насмешливым сознанием собственного превосходства, которое отбило бы охоту
говорить у любого, только не у Дьявола, старинного и хорошего его знакомого,
отозвался: У тебя? Ко мне? Интересно, какое?
Пастырь помолчал, словно подбирая слова поубедительней, и сказал так: Я
с большим интересом выслушал все, что сказано было в продолжение вашей
беседы, и, хотя сам тоже видел в грядущем какоето зарево и какието тени,
мало обеспокоился тем, что зарево -- это зарево костров, а тени -- тени
сгинувших в пламени. А теперь тебя это стало тревожить? Это не должно было
бы меня тревожить, ибо я Дьявол, а Дьявол всегда имеет со смерти какойто
барыш, и побольше твоего, ибо не нуждается в доказательствах тот очевидный
факт, что преисподняя населена гуще, чем небеса. Так на что же ты жалуешься?
А я и не жалуюсь -- я хочу предложить тебе коечто. Ну говори, не тяни, не
сидеть же мне здесь до бесконечности. Ты лучше, чем ктолибо другой, знаешь,
что и у Дьявола есть сердце. Есть, хотя оно ему без надобности. Вот я и хочу
использовать его по назначению, ибо согласен и хочу, чтобы твоя власть
распространилась во все пределы земли, но только чтобы для этого не надо
было истреблять такое множество людей, и поскольку все, что отрицает тебя и
не подчиняется тебе, ты считаешь порождением Зла, которое я воплощаю в себе
и которое покорно моей воле, то предложение мое заключается в следующем: ты
позволишь мне вернуться на небо, простишь мне зло, содеянное в прошлом, ради
того, какое не будет совершено в будущем, ты обретешь и будешь хранить мою
покорность, как в те времена, когда я был одним из самых твоих любимых
ангелов, когда ты звал меня Люцифером, что значит "Светоносный", как в те
времена, когда желание стать равным тебе еще не снедало мою душу и еще не
заставило восстать против твоей власти. Ты только не сказал, с какой это
стати мне тебя прощать, принимать, возвращать и прочее. А вот с какой: если
ты даруешь мне сегодня то самое прощение, которое в грядущем будешь сулить
всем кому ни попадя, раздавать направо и налево, то здесь и сейчас окончит
свое существование Зло, и сыну твоему не надо будет умирать на кресте, и
царствие твое распространится не только на земли израильские, но и на весь
мир, включая и неведомые пока страны, и во Вселенной установится власть
Добра, я же самым вернейшим из смиренных, смиреннейшим из оставшихся верными
тебе ангелов -- ибо нет вернее раскаявшегося -- в последнем ряду их стану
возносить тебе хвалы, и все кончится, словно никогда не начиналось, все
пойдет так, как должно было идти с самого начала. Неудивительно, что тебе
удается уловлять в свои тенета слабые души и губить их: я всегда признавал
за тобой дар слова, но такой речи даже от тебя не думал услышать -- просто
блеск, еще чутьчуть, и ты бы меня убедил. Значит, нет, ты не примешь меня и
не простишь? Нет, не приму и не прощу, ты нужен мне таким, каков ты сейчас
есть и даже еще хуже, если только это возможно. Почему? Потому что Добро,
воплощенное во мне, не могло бы существовать без тебя, воплощенного Зла, и
Добро без тебя сделалось бы непостижимым и непонятным до такой степени, что
даже я не в силах вообразить его, и для того, чтобы я оставался Добром, ты
должен оставаться Злом, и если Дьявол не живет как Дьявол, то и Бог -- уже
не совсем Бог, и смерть одного означает смерть другого. Это твое последнее
слово? Первое и последнее: первое -- потому что я впервые вымолвил его,
последнее -- потому что никогда впредь его не произнесу. Пастырь пожал
плечами. Так пусть же потом не говорят, будто Дьявол не пытался примириться
с Богом, сказал он Иисусу и, поднявшись, перенес ногу через борт, как вдруг
задержался: У тебя в котомке лежит одна вещь, которая принадлежит мне. Иисус
и не помнил даже, с собой ли у него котомка, но она и вправду оказалась у
его ног. Что за вещь?-- спросил он, открыл суму, но не увидел на дне ее
ничего, кроме старой почерневшей чашки, которую взял с собой, уходя из
Назарета. Это, что ли? Это, ответил Дьявол, и в тот же миг она перешла к
нему в руки, а потом исчезла в складках его грубого пастушеского одеяния.
Придет день, и она вернется к тебе, но ты уж об этом не узнаешь. Не глядя в
сторону Бога, он проговорил так, словно обращался к невидимым и
многочисленным слушателям: Что ж, до встречи в вечности, раз ему так
хочется,-- и прыгнул в море. Иисус, провожая его глазами, видел, как Пастырь
постепенно удаляется туда, где гуще всего был туман, а он ведь так и не
спросил его, почему решил он добраться до лодки и покинуть ее таким
замысловатым способом -- вплавь. Пастырь же опять стал похож на свинью,
выставившую из воды уши, и опять слышалось сопение и хрюканье, хотя человек
с тонким слухом без труда различил бы в них отзвук страха,-- разумеется, не
страха утонуть, ибо Дьявол, как мы сию минуту узнали, бессмертен, а страха
перед необходимостью жить вечно. Уже скрылся он в клочьях тумана, когда
раздался торопливый голос Бога -- так говорят, когда уже собрались шагнуть
за порог: Я пошлю тебе в помощь человека по имени Иоанн, но тебе придется
убедить его, что ты и вправду тот, за кого себя выдаешь. Иисус взглянул
туда, откуда доносились эти слова, но уже никого не увидел. В тот же миг
туман поднялся и рассеялся, открывая от одного гористого берега до другого
спокойное тихое море: поверить было невозможно, что в этой воде минуту назад
плыл Дьявол, что в этом воздухе растворился Бог.
Жозе Сарамаго. Евангелие от Иисуса