Военная проза В. П. Рослякова и Ю. П. Германа

[stabrk]

Иногда с писателями знакомишься по книгам. Зайдёшь эдак в книжный или в библиотеку и начинаешь через барское плечо листать и вчитываться в промежстроки. Так была «открыта» «военная проза» Василия Петровича Рослякова (1921-1991 гг.). В августе 1941 года, будучи курсантом Подольского пехотного училища, он воевал под Москвой. Наиболее известна современному читателю его полуавтобиографичная трилогия, объединённая одним героем - Славой Холоповым: «Утро» (1985 г.), повесть «Один из нас» (1962 г.) и роман «Последняя война» (1972-1973 гг.) (в двух книгах). Повествование охватывает период от детства и войну - Великую Отечественную.
     Прежде чем определиться с выбором, книгу листаешь, выискиваешь строчки, которые выступят, как катализатор, могущий подвигнуть к выбору именно её. И вот один из тех эпизодов, после которого «три в одной» была приобретена:

«
     В этот день политрук расстрелял одного артиллериста. И осталось нас шестеро.
     Вторая атака была тяжёлой. Но и она была отбита. Отбита гранатами. Когда немцы снова отошли за реку, в соседнем дворе появился грузовик. Шофёр привёз снаряды, патроны и противотанковые гранаты. Мы выгрузили всё и перенесли в дзот. Проводили шофёра и уже возвращались к себе. Справа от нас, где стояли наши соседи, где получил я свою самоделку, кипел бой. Политрук прислушался и сказал, не обращаясь ни к кому:
     - Жарко.
     Мы шли и, наверно, все понимали, что третья атака будет ещё тяжелей. За нашей деревней, где-то у самого леса, в нашем тылу чуть видно взвились бледные ракеты. Каждый из нас сделал вид, что не заметил этих ракет. Но я был уверен, что каждый думал о них, об этих непонятных сигналах. Один из артиллеристов, полнощёкий, ещё не потерявший румянца, остановился и в спину всем, кто шёл за политруком, сказал:
     - Товарищ политрук, надо отходить. - Он сказал это с угнетённым спокойствием. Но все, и политрук тоже, оглянулись, как от удара. - Они уже бросают ракеты вон где. - Артиллерист отчаянно протянул руку в сторону нашего тыла. - Сам видал...
     Политрук молча разглядывал этого человека и, видно, искал и не мог сразу найти нужных слов. Артиллерист не выдержал взгляда. Лицо его перекосилось, и он закричал:
     - Что вы смотрите все? Не имеете права! Хотите подыхать, подыхайте! Я не хочу подыхать!.. Не имеете права!..
     Он кричал, оглядывался на машину, потом побежал!
     - Стой, гад! - политрук выхватил пистолет и поднял руку.
     Тот оглянулся, на минуту оцепенел, но в это время шофёр завёл машину, и он побежал снова. Грузовик уже трогался, парень с ходу вцепился в задний борт. Но тут хлопнул выстрел, и руки его отцепились. Он упал навзничь. Политрук не сразу вложил в кобуру пистолет. Рука его почти незаметно дрожала.
     »
     В. П. Росляков, «Один из нас», глава 27.

Я с подозрением посмотрел на год издания - 1987 год, - чтобы не нарваться на очередного «антисталиниста» и поклонника головного мифа о «кровавых энкавэдэшниках». Чем больше я листал, тем больше понимал - надо брать этого «языка». Чёткость ви́дения, восприятие жизни, похожее на свежесть после дождя и на задумчивость осени. Подкупающая искренность балансировала на грани приличия (например, в «Утре» из его памяти всплывает описание того, как в босоногом детстве он заглядывает под «платьице, которое вокруг коленок её натянулось голубеньким шатром»), но при этом в этом видится, пардон за кажущуюся высокопарность, плескание жизни, отдельные мазки, из которых начинает угадываться картина, миропонимание, само бытиё.

Вот пример обнажения, наготы мира:
     «
     Есть тайна своя у оружия. Над этой маленькой деревушкой из двух улиц, как и над всем этим краем, висела оккупационная зима. Люди на улице почти не появлялись, а если появлялись, то говорили шёпотом, оглядываясь по сторонам, торопясь уйти в свои стены, в своё подворье, в избу. Дети не играли, школа не работала. Молча, в одиночку, до смерти напивался Прокопий Гуськов. Когда наезжали немцы, гнёт оккупационной зимы как бы опускался ещё ниже. Везде вроде шум был, кричали пойманные куры, поросята визжали, немцы гавкали, стреляли в воздух, брехали собаки, а было ощущение гнетущей тишины. Избы напоминали глубокие норы, где люди жили мрачной, бессловесной жизнью... И вдруг! Не прошло и трех часов, как приехали партизаны, как Саня записал в свою тетрадку двадцать человек старших своих однодеревенцев. Часть из них получила привезённое Славкой оружие, иные подоставали из собственных тайников. Не прошло и двух-трёх часов, как деревню будто подменили. Вроде она проснулась от дурного сна или вышла из опасной западни, вздохнула глубоко и свободно и сразу зажила той давней, полузабытой жизнью. Ожили бабы, перекликаясь через улицу, у колодцев, перебраниваясь между собой или звонко отчитывая за какую-нибудь провинность животину свою - корову ли, свинью ли, телёнка, а то и собаку, - да так звонко, что слышно было по соседним дворам. Ожили дети, потянулись к горкам, где с катанками и санками собирались в прежние зимы. Парни, мужики, не таясь, открыто выходили на улицу, по соседям пошли, толклись в правлении - теперь правление стало и штабом и караулкой. В двух концах деревни, на выходе и входе, стояли вооружённые люди. Из приезжих людей, а также из местных ходили патрули по улицам, вдоль оживших хат. В одной избе, как бы втайне, вовсю парил, булькал, испускал хмельной дух, капал в стеклянную посудину чистым, как слеза, первачом самогонный аппарат.
     Всё, что было, что ещё оставалось в деревне живого, пришло в движение. Девки в эту ночь спали с парнями. Гогу положили с Катей, со старшей красавицей, открыто, как мужа с женой. А всё отчего? Оттого, что в Дебринке прибавилось, кроме своих мужиков, полтора десятка чужих? Нет, не оттого. Вышло на улицу оружие. Его не прятали, а носили у всех на виду. И немцам со станции всё было видно, люди жили свободно на глазах у врага, деревня ходила по краю пропасти.
     Есть у оружия своя тайна.
     »
     В. П. Росляков, роман «Последняя война», книга первая, часть вторая.

Такое же беспощадно-хирургическое отношение к жизни, её «пониманию» - в трилогии Юрия Павловича Германа (1910-1967 гг.) - «Дело, которому ты служишь» (1957 г.), «Дорогой мой человек» (1961 г.) и «Я отвечаю за всё» (1964 г.). Большинству он известен как автор исторического романа «Россия молодая» (1952 г.), по которому в 1982 году был снят одноимённый телесериал. Его приёмный сын, Алексей Георгиевич (Юрьевич) Герман (1938 г. р.) по военной прозе отца (в частности, по документальной повести «Операция „С Новым годом!“» (1964 г.)) в его память в 1971 году снял глубоко личный и осмысленный - и один из моих любимых - фильм «Проверка на дорогах», который долго «пролежал на полке» и был выпущен в прокат только в 1985-м.

«
     Шестого ноября 1941 года, в десятом часу мглистого, вьюжного вечера, летучий отряд «Смерть фашизму», никем не замеченный, подходил к околице уснувшего села Белополье.
     Встреченный отрядом ещё в сумерки длинный и тощий, сильно выпивший мужик, которого за пристрастие его к немецкому слову «папир» сразу же прозвали «Папиром», сказал, что в селе никаких немцев совершенно нет, а приехали из района полицаи - шесть голов, собрались у здешнего председателя колхоза «Новая жизнь» Мальчикова Степана Савельевича, там с утра пекли пироги, варили студень и печёнку жарили, наверное будут гулять.
     - Какой такой может быть под немцами колхоз? - не поверил мелиоратор Терентьев. - Чего, дядя Папир, мелешь?
     Дядька забожился, что колхоз немцы не разогнали, а выкинули лозунг: «Община без Советов», взяли с Мальчикова расписку о том, что община «Новая жизнь» будет работать исключительно на нужды великой Германии, и Степан Савельевич, естественно, подчинился.
     - Значит, работаете на фашистов? - угрюмо осведомился Цветков. - Стараетесь для врагов родины?
     Папир стал что-то объяснять - бестолковое и малопонятное, дыша на Цветкова сладким перегаром самогона, но Цветков отстранился, не выслушав, дядька же заробел и смолк.
     Когда миновали околицу села, Цветков приказал Папиру вести отряд к председателеву дому. Дядечка, остановившись, стал вдруг хвалить Мальчикова, но тут место было не для бесед, дядечка почувствовал на небритом своём подбородке холодный ствол автомата и зашагал задами к дому, где гуляли полицаи. Дом был кирпичный, «Новая жизнь» до войны слыла крепким колхозом, Степан Савельевич был награждён даже орденом. И странно и горько было видеть, что за тюлевыми занавесками председателева дома мелькают головы полицейских, назначенных представителями германского рейха, что там пьют водку и закусывают подручные фашистских оккупантов, выродки, предавшие и свою Советскую власть, и родину, и отчие могилы.
     - Разговорчики прекратить! - велел Цветков. - Приказания слушать по цепочке. Бабийчука, Телегина и Цедуньку ко мне. Терентьев, вы этого Папира придержите. Устименко, вы где?
     - Здесь я! - откликнулся Володя.
     Папир опять попытался заговорить и даже схватил мелиоратора за рукав, но тот отпихнул его. Мокрая вьюга засвистала пронзительнее, сквозь густую, плотную белую пелену теперь светились только окна председателева дома.
     На высокое, занесённое снегом крыльцо Цветков шагнул первым.
     Незапертую дверь он распахнул ударом сапога, так же распахнул и вторую, прищурился от яркого света керосиновой «молнии» и, увидев полицаев, на которых были нарукавные повязки, сказал раздельно, не торопясь, спокойно:
     - С праздничком вас, с наступающим...
     - И тебя с праздничком, - оборачиваясь к нему всем своим большим, начинающим жиреть телом, ответил пожилой полицай с усами. - Если, конечно, не шутишь.
     Тут они и повстречались глазами, и именно в это кратчайшее мгновение пожилой догадался, что сейчас произойдёт. Рванув правой рукой из кармана пистолет, он всё же успел крикнуть: «Не стреляй, слушай, погоди!»
     Он ещё что-то хотел сказать, но Цветков был не из тех, которые станут «ждать и слушать», и в эту секунду он и саданул длинной очередью из трофейного «шмайсера» от бедра, как делали это фрицы.
     В соседней комнате вскрикнула женщина, пронзительно зашёлся ребёнок.
     Полицаи стадом метнулись к комоду, на котором свалено было их оружие, но тотчас же на полпути застыли: сквозь выбитые стёкла во всех трех окошках торчали матово-чёрные стволы автоматов Цедуньки, Бабийчука и Телегина.
     - Значит, празднуем? - ближе подходя к накрытому столу, осведомился Цветков. - Отмечаем?
     - Ты что же, гад, исделал? - крикнул ему рыдающим голосом немолодой мужчина в толстовке и полосатом галстуке. - Ты кого, бандюга, убил?
     Сердце у Володи вдруг сжалось. Именно в это мгновение он внезапно подумал, что случилось непоправимое несчастье, но какое именно - он ещё не знал. И, повинуясь только этому ощущению - ощущению непоправимой беды, он оттолкнул плечом Цветкова и, не думая о том, что его тут могут подстрелить, склонился над усатым полицаем. Тот умирал. Он завалился боком на праздничный стол, и из простреленной головы его хлестала кровь в непочатое блюдо со студнем.
     А женщина где-то совсем близко всё кричала, и ребёнок плакал.
     - Руки вверх! - приказал Цветков.
     Пятеро полицаев подняли руки. А тот, что был в толстовке, - наверное, председатель Мальчиков, подумал Володя, - рванулся к умирающему, схватил его за плечи и попытался положить на стол, но однорукий дядя Миша Романюк ударом сапога сшиб его в сторону и, уперев ему в живот автомат, пригрозил:
     - Убью, не пикнешь...
     Крутая, последняя судорога свела умирающего, со звоном упало и разбилось блюдо со студнем, и сразу же замолчали и женщина и ребёнок.
     - Вывести всех отсюда! - срывающимся голосом велел Цветков. - Кончать этот базар!
     - Ой, каты, что же вы сделали! - услышал Володя справа от себя. - Кого вы убили, каты проклятущие!
     Он обернулся: женщина в зелёном блескучем платье, держа кудрявого ребёнка на руках, стояла у дверной притолоки. Она что-то говорила, из глаз её текли слёзы, но в это время Бабийчук пихнул самого молодого полицая автоматом и велел:
     - Битте!
     Полицай с изумлением ответил:
     - Мы же русские, обалдели вы все?
     И тут случилось новое ужасное несчастье: пересмешник и весельчак Ванька Телегин, побелев, выстрелил в лицо этому полицаю. Странно сипя, словно прохудившийся резиновый баллон, полицай постоял немного, потом стал валиться на своего соседа - молоденького, с хохолком на затылке, рыжего, в очках.
     - Это что же такое? - взбешённо осведомился Устименко. - Ты что делаешь, Телегин?
     - А за русского! - ответил Телегин. - Не смеет он, товарищ военврач...
     - Послушайте, товарищи! - крикнул тот, кто был в очках. - Вы должны меня немедленно выслушать, товарищи!
     - Тоже пуля занадобилась? - оскалясь, спросил Телегин. - Товарищи мы тебе, изменник родины? Выходи!
     Их повели мимо Володи. И Мальчикова в его праздничной толстовке тоже повели, а за ним бежала женщина в ярко-зелёном шуршащем платье, бежала и отталкивала от него пепельно-серого Цедуньку, который, как и все другие, как и они сами, понимал, куда ведут изменников и что с ними сделают в ближайшие минуты. И Володя тоже понимал неотвратимость того, что должно свершиться, и в то же время чувствовал всем своим сердцем, что это не может, не должно свершиться, во всяком случае не совершится, пока жив он - Устименко.
     Наконец их вывели всех из комнаты, где лежали двое мёртвых, и замешкались, не зная, как выполнить дальнейшее. Валил мокрый, косой снег, и, жалко трясясь всем телом, стоял дядька Папир. К нему кинулась женщина, держа ребёнка на руках, и ей Володя сказал, не зная сам, что говорит:
     - Вам тут нельзя! Слышите? Вы ребёнка простудите! Тут же холодно...
     Свет из окна освещал её исступлённые глаза, и Володя, словно во сне, услышал, как кричит она Папиру:
     - Да скажи же им, объясни, они не знают! Скажи про Степана Савельича, скажи, дядя Роман!
     - Так они ж не слушают! - ломким голосом произнёс дядя Роман. - Разве ж они слушают? Они же вовсе и не красные, разве красные могут так сделать?
     - Минуту! - негромко сказал Володя Цветкову и, сведя его с крыльца, быстро спросил: - Вы слышали?
     - А вы крови испугались? - так же быстро осведомился Цветков. - Ужасов войны? Изменников пожалели?
     - Я никого не жалею, - приходя в бешенство и совершенно теряя власть над собой, прошипел Устименко. - Я и вас не пожалею, если вы посмеете дискредитировать самую идею партизанской войны. Не пожалею, потому что это бонапартистские штуки - даже не опросив, ничего толком не узнав, вслепую...
     И, понимая, что Цветкова в его нынешней слепой ярости ему не убедить такими словами, он схитрил:
     - А если они располагают полезными нам сведениями? Тогда как? Ведь в курсе же они дел всей округи, района? Нам как-никак дальше идти.
     Цветков подумал, помолчал, потом распорядился всех вести в сельсовет. И Папира повели туда же, и женщину в зелёном.
     - Теперь никакого сельсовета не существует, - со спокойной горечью в голосе произнёс молоденький полицай в очках. - Теперь там помещение для приезжающих уполномоченных крайсландвирта, начальника сельскохозяйственного округа.
     - Вот туда и отправимся, - мирно ответил Цветков.
     Опрашивали полицаев порознь - командир, мелиоратор Терентьев, Холодилин и Володя. Устименке достался молоденький, в очках.
     - Закурите! - тоном бывалого следователя произнёс Володя, протягивая юноше сигареты.
     - Я лучше своего, - неприязненно ответил полицай.
     От непривычного за эти дни и ночи на походе комнатного тепла Володе стало нестерпимо душно, он оттянул на горле ворот пропотевшего свитера и, не зная, с чего начать, спросил:
     - Как вы до этого докатились?
     - А почему я должен отвечать на ваши вопросы? - вдруг осведомился юноша. - Кто вы такой, чтобы меня спрашивать?
     - То есть как это?
     - А очень просто. По лесам нынче бродит немало всякой сволочи - есть и такие, которые, извините, дезертиры...
     - Ну, знаете!
     - Есть и разных мастей националисты, - продолжал юноша, слепо вглядываясь в Володю блестящими стёклами очков. - Их германское командование довольно умело использует...
     - Вы что же, не верите, что мы партизаны?
     - А сейчас любая дюжина дезертиров при надобности выдаёт себя за партизан, так же как немцам они скажут, что искали, «где плен».
     - Но мы же... - теряясь, начал было Володя, но юноша перебил его.
     - Вы же, - зло и горько передразнил он, - вы же воспользовались вечной добротой нашего Андрея Филипповича, доверчивостью его. Увидев, как ему показалось, «своих», он опоздал, понимаете, и вы его убили! Убили! - крикнул юноша. - Взяли и убили, потому что Андрей Филиппович всегда сначала верил, и он поверил, что ваш начальник - свой, а свой, ничего не зная, не станет убивать своего!
     - Вы поверьте, - вдруг тихо попросил Володя, - вы только поверьте, потому что иначе нам никуда не сдвинуться. Послушайте, ведь любые бумаги могут обмануть, но вот так, как мы с вами сейчас, обмануть же невозможно! У меня нет бумаг, или там явки, или пароля, или ещё чего, чтобы доказать вам, так же как и у вас ничего нет. Есть только мы - два советских человека, так я предполагаю. Я так надеюсь, - поправился он. - Я верю в это! И у нас случилось несчастье, беда, горе. Так давайте же разберёмся.
     - Давайте, - так же негромко согласился юноша, - но теперь поздно.
     - Почему поздно?
     - Потому что Андрей Филиппович убит и Толька Кривцов. Их никакими выяснениями не вернёшь...
     - Послушайте, - сказал Устименко, - но как-никак на вас нарукавная повязка полицая. Согласитесь, что всё это не так просто...
     - Да, не просто, - устало произнёс юноша. - Всё не просто в нашей жизни. Это только в пионерском возрасте всё кажется удивительно простым и ясным, да и то не всем мальчикам и девочкам... Короче, нас послало на эту работу подполье. Вы, может быть, слышали, что в районах, временно оккупированных фашистскими захватчиками, деятельно работает наша партия и даже продолжает существовать Советская власть?
     - Я... слышал, - ясно вспоминая минуты расставания с тёткой Аглаей, кивнул Володя. - Конечно, слышал...
     - Хорошо, что хоть слышали! - передразнил полицай. - Ну, так вот...
     Он всё ещё пытался свернуть самокрутку, но пальцы плохо слушались его.
     - Так вот... Как и что - я вам докладывать не намерен и не считаю нужным, но мы - кое-кто из комсомола - были приданы нашему старому учителю, ещё школьному, Андрею Филипповичу, который в начале войны пострадал от нашего начальства. Фиктивно, конечно, а всё-таки пострадал. И фашисты с удовольствием привлекли его к себе, они ему доверили полностью, а он подобрал себе нас. И убитый вами Анатолий Кривцов был его связным с подпольем. Догадываетесь, хотя бы сейчас, что вы наделали?
     На лбу у Володи выступила испарина.
     - Догадались? Герои-партизаны! Понимаете, что происходит, когда непрошеные мстители лезут не в своё дело, когда, ничего толком не узнав, не разобравшись ни в чём, всякие ферты шуруют по-своему...
     - Ну, мы не ферты, - вспыхнул Володя, - нам тоже не сладко!
     - А кому нынче сладко? Кому? Им не сладко, они нервные! От нервности Андрея Филипповича так, за здорово живёшь, застрелили, из-за нервности, из-за того, что не может слышать слово «русский» от полицейского, - Толя наш убит. Ах, им не сладко! Ах, они переутомились!
     Губы полицая задрожали, лицо вдруг стало совсем мальчишеским, и, всхлипнув, он сказал с такой силой отчаяния, что у Володи сжалось сердце:
     - Идиоты со «шмайсерами»! Герои из мелодрамы! Дураки вонючие! Мы только развернулись, только начали, мы бы...
     Громыхнула дверь, вошёл Цветков - белый как мел, с присохшей к лицу гримасой отчаяния - и, увидев плачущего «полицая», заговорил быстро и невнятно:
     - Я всё понимаю, Сорокин, я принимаю всю вину на себя, я отвечу за свои поступки, готов ответить по всей строгости законов военного времени, но сейчас нам нужно уходить, фашисты могут нагрянуть, а мои люди не виноваты в моей дурости, я не имею права ими рисковать. Вы, конечно, отправитесь с нами, у вас нет иного выхода...
     - Нет, есть! - с ненавистью глядя в белое лицо Цветкова мокрыми от слёз близорукими глазами, ответил Сорокин. - Мы обязаны оставаться тут. Теперь, после вашего идиотского рейда, нам ещё больше доверят оккупанты, и мы обязаны это доверие использовать полностью. И не вам нас снимать, не вы нас сюда поставили, не вы нам дали эту каторжную работу...
     Он долго сморкался, задыхаясь от слёз, потом протёр платком очки, отвернулся и спросил:
     - Ну как мы теперь будем без Андрея Филипповича? Как? У нас и коммуниста теперь ни одного нет, понимаете вы это? И связь нарушена, теперь ищи её - эту связь...
     - Связь отыщется, - тихо вмешался Володя. - Если у вас действительно такая организация, то как может быть, что вас не отыщет подполье, не свяжется с вами? Да и сами вы сказали, Сорокин, что теперь вам оккупанты должны ещё больше доверять...
     - Они Андрея Филипповича будут хоронить! - вдруг с ужасом воскликнул Сорокин. - Вы представляете? Они будут его хоронить как своего героя, они из этого спектакль устроят, а наши люди будут плеваться и говорить: «Иуда!»
     Ссутулившись, не зная, что ответить, вобрав гордую голову в плечи, Цветков вышел из комнаты, а Сорокин деловито велел Володе:
     - Прострелите мне руку, что ли! Не мог же я в перепалке остаться совершенно невредимым. Хоть это-то вы можете? И с другими с нашими нужно что-то придумать, а то донесёт какая-нибудь сволочь о нашей тут беседе... Только не насмерть...
     - Я - врач, я анатомию знаю, - угрюмо ответил Володя.
     На рассвете летучий отряд «Смерть фашизму» был уже далеко от Белополья - километрах в пятнадцати. Люди шли насупившись, молча, подавленные. Уже все знали трагические подробности налёта на «полицаев». Цветков шагал, опустив голову, сунув руки глубоко в карманы реглана. До днёвки он не сказал ни единого слова, а когда рассвело, Володя с тревогой увидел, как за эту ночь завалились его щёки и обсохли губы - знаменитый «лук Амура».
     - Я заврался, Устименко, - сказал он наконец, садясь на брёвна в заброшенной лесопилке и устало вытягивая ноги. - Я вконец заврался и не понимаю, имею ли право жить теперь, после совершённого мною убийства. Надо смотреть правде в глаза - я убил коммуниста, подпольщика, убил, полагаясь на свою интуицию, на понимание по виду - что такое предатель и изменник...
     »
     Ю. П. Герман, роман «Дорогой мой человек», глава вторая.

К сожалению, по-видимому, в силу того, что в фильм нельзя вместить всё произведение, одноимённая кинолента «Дорогой мой человек» почти ничего, кроме названия, с первоиточником не имеет. А насквозь фальшивый Александр Баталов, исполнивший главную роль, усугубляет и без того тягостное впечатление.

Интересная стилистическая деталь: у В. П. Рослякова повествование имеет бросающиеся в глаза повторы, причём в границах одной страницы или даже абзаца: «Дело у него [у Николая Жукина] было одно - убивать немцев», - и далее, через страницу: «Обычным делом для Жукина было убивать немцев». Это не лексическая скудость, отнюдь, - но «определить», что это и «зачем», я, пожалуй, пока не возьмусь.

См. также:
     •  http://stabrk.livejournal.com/134965.html;
     •  http://stabrk.livejournal.com/174022.html.

(
: 28.07.2007 г. - 17)