MS-14
Паника - это очень поверхностная реакция. Визжать, терять сознание от страха и дергаться можно только тогда, когда не понимаешь: это конец. Последний отсчет. Роскошь психовать и жалеть себя можно позволить, когда не смотришь в глаза смерти. Перед ее лицом необходимо собраться. Я думала, моя подростковая «травма» превратит меня в скулящий кусок протоплазмы, если что-то подобное повторится. Наверное, где-то глубоко внутри все так и есть. Внутри нет ничего, кроме круглого всеобъемлющего кошмара, кроме страха. Если бы они знали, как я близка к тому, чтобы потерять самообладание, к тому, чтобы начать ползать у них в ногах и просить выпустить меня - любой ценой. Клаустрофобия. Отсутствие дневного света. Наблюдение. Насилие и издевательства. Мне казалось, что этого либо уже больше никогда не будет в моей жизни, либо, если будет, я сумею уйти. Я не могу. Надеюсь? На что? На кого? Надо надеяться на себя. Интересно, что там, за этими стенами? Как это удивительно... за стенами - нормальный мир, в каких-нибудь сантиметрах, или метрах, которые обычно проходишь по земле, не думая о том, насколько относительны они, эти расстояния.
Не думать о хорошем. Думать о начале, о том, что подобное уже было. Моя жизнь началась с похищения и издевательства, и закончится похищением и издевательством. Играй своего Гамлета сейчас, когда никого нет. Когда зал состоит из ублюдков, наблюдающих за тобой... Ты ведь знаешь, что смоделированный тобой эффект - там, в Америке, - когда сцена в темноте, а зал освещен, - нереальная выворотка сюжета. Так не бывает. Играющий находится в свете софитов. Наблюдающие прячутся в темноте. Потом они выключают свет вовсе, и эти наблюдающие отгрызают от тебя куски, причащаются твоим телом, как ацтеки.
Почему я не соглашаюсь? Потому что понимаю: я им не нужна. Им нужен он. Я без него им не нужна. Они решили, что он пойдет на их условия, чтобы спасти меня. Какая наивность.
Боюсь. Боюсь спать. В самом начале, когда заснула там, еще в Лондоне, от укола, проснулась потом... кто-то что-то со мной сделал. Беспокоит что-то на спине, под лопаткой. Упала и поранилась?
Не знаю, какое число.
...Мы возвращались тогда с ним с какого-то приема, и я попросила остановить машину. Хотелось прогуляться по ночному Нью-Йорку, примерить его на себя, подышать Вавилоном. Мой спутник снова был не в настроении разговаривать, а мне казалось, что у него особые отношения с этим городом. Впрочем, подумав, скажу: у него и с Лондоном особые отношения. Наверное, у него и с Москвой особые отношения, и с Барселоной. Troublemaker. Вспоминать почти нечего.
Save me from drowning in the sea
Зачем я это вспоминаю? Надеюсь на спасение? Я чувствую, что он жив. Сначала, когда он пропал тогда, после нашей встречи у Хэммондсворта и зеленой розы, я долго думала, что с ним все-таки что-то случилось.
And we will die and be reborn
Потом просто почувствовала: он существует. Я не искала его. Нинья опять ушла под воду: как некогда вынырнула на поверхность широкой паблисити, так и исчезла без следа. Моя карьера скользила по ровному высокому плато, Октав прислал устную весточку через каких-то очередных гуляк без определенных занятий... удивительно. Из них всех один Октав работал. Со мной. Жив, мол, здоров, путешествую. Ты лучшая, бейби.
There’s nothing left for you to give
Я попросила его что-нибудь рассказать. Он удивился - никогда не представлял себя рассказчиком историй. Но я не отставала. Расскажите, говорила я. Не говорите мне правду, не рассказывайте о себе, расскажите - что-нибудь. Что угодно. Он вздохнул. Говорит - я ничего не знаю. Я не знаю историй, которые можно рассказывать женщинам. Давайте поговорим о чем-нибудь отвлеченном. Вот и расскажите тогда, домогалась я. Что-нибудь о Китае. Я никогда не была в Китае.
The truth is all that you’re left with
Еще побываете, сказал он с уверенностью. И с очаровательной легкостью рассказал мне историю о Ян Гуйфэй, ее императоре Сюань-цзуне, о восстании Ань Лушаня и о том, чем это все закончилось.
"Рукавом заслоняет лицо государь,
сам бессильный от смерти спасти.
Обернулся, и хлынули слезы и кровь
из его исстрадавшихся глаз"
Так все и будет. Так все и было. Бессильный от смерти спасти. А ведь он не знал, что у меня был приготовлен тот китайский костюм. Или знал. Уже ничего не понимаю - что он знает, а что нет. Я устала. Ужасно хочется спать, но не получается. Они вымотали всю душу, и я знаю, что-то здесь не так. Больше никто не приходит и не разговаривает, а я уже думала согласиться... О нем уже не спрашивают... Нашли? Я совершенно не в состоянии представить его в каком-нибудь застенке. А себя могу представить? Ну, вот же ведь, вот она я. В застенке.
No more dragons left to slay
Здесь даже есть какая-то книжонка. Детская, в мягкой обложке. Читать ее не могу - это очередное издевательство. Какой-то мальчик в очках летит на метле. Зато в конце несколько пустых страниц, а в подкладке моего жакета - карандаш. Они наверняка видят все, но мне наплевать. Если они найдут эти записи, хуже не будет. Стокгольмский синдром выдумали для кого-то еще. Могу потратить целую страницу, чтобы написать - «Я вас ненавижу».
Мы зайдем с другой стороны. Еще и еще раз. Зайдем с другой стороны. Выбраться. Сделать вид, что соглашаешься. Вырвать листы, уничтожить.
Ее тело растоптали солдаты. Он мне этого не сказал. Я потом нашла «Ян Гуйфэй утром вкушает ароматные плоды личжи, танский государь осенней ночью слушает шум дождя в платанах» и прочитала. Все это было как-то «забавно». Не всерьез. Какая-то история из прошлого, из литературы, из истории. «Откуда вы это знаете?», спросила я. Просто читал, сказал он. Мало ли, что я читал. Вы же просили рассказать о Китае, вот и... Я шла и смотрела на него, понимая, что зашла в какой-то очередной тупик. А он почему-то предупредил: «Будьте осторожны с Китаем, Апрель». Будь осторожна с Лондоном, Авриль. Уже поздно.
Я хочу сыграть ее, сказала я. Он пожал плечами. Хотите - играйте, должно это было означать. Но как потом, позже, я поняла, что дыхание и то лекарство было для него очень важны, так и в тот момент мне стало ясно: "не надо, не играйте".
Мы проходили мимо витрины маленькой ювелирной лавочки. Маленькая, но дорогая она была. Задумавшись о судьбе императорской «драгоценной супруги», я впала в какой-то транс, глядя на блестящие драгоценные побрякушки. Там были в некрупной раковине, в настоящей раковине, выстланной белым атласом, не очень большие, но ужасно дорогие серьги. Жемчуг. Надежный замок - это для меня очень важно, потому что, учитывая все то, что мне иногда приходится проделывать на сцене, мне нужно, чтобы драгоценности с меня не слетали. Белое золото, бриллиантовая россыпь. Он по инерции прошел немного вперед и теперь терпеливо ждал, пока я его догоню, - в очередной раз погрузился в свои мысли. Я доцокала каблуками до него, мы были уже близко от нашего отеля.
Я, конечно, забыла и ту лавочку, и все на свете, после того как сокрушительно болезненно закончилась поездка. Впрочем, когда мне передали от «Ниньи» чек за мои «выступления» в Америке, он был свернут в трубочку и продет в те самые сережки. Я носила их... почти постоянно. Это действительно была моя вещь.
And the fire it will consume…
Может, почитать эту книгу? Да. Поиграем в шахматную новеллу. Только тот человек тренировал мозг, а я буду деградировать. Может быть, это потому что я так сказала этому... не знаю, кто он... насчет швабры? Это такая мелкая месть? Но мальчик не на швабре, он на метле.
Правая сережка пропала, мочка болит. Наощупь кажется, что она порвана. Нет зеркала. Неужели совсем пропала? Лондон, вы же не будете меня презирать за то, что я немного поплачу?..
Не думать о хорошем. Думать о начале, о том, что подобное уже было. Моя жизнь началась с похищения и издевательства, и закончится похищением и издевательством. Играй своего Гамлета сейчас, когда никого нет. Когда зал состоит из ублюдков, наблюдающих за тобой... Ты ведь знаешь, что смоделированный тобой эффект - там, в Америке, - когда сцена в темноте, а зал освещен, - нереальная выворотка сюжета. Так не бывает. Играющий находится в свете софитов. Наблюдающие прячутся в темноте. Потом они выключают свет вовсе, и эти наблюдающие отгрызают от тебя куски, причащаются твоим телом, как ацтеки.
Почему я не соглашаюсь? Потому что понимаю: я им не нужна. Им нужен он. Я без него им не нужна. Они решили, что он пойдет на их условия, чтобы спасти меня. Какая наивность.
Боюсь. Боюсь спать. В самом начале, когда заснула там, еще в Лондоне, от укола, проснулась потом... кто-то что-то со мной сделал. Беспокоит что-то на спине, под лопаткой. Упала и поранилась?
Не знаю, какое число.
...Мы возвращались тогда с ним с какого-то приема, и я попросила остановить машину. Хотелось прогуляться по ночному Нью-Йорку, примерить его на себя, подышать Вавилоном. Мой спутник снова был не в настроении разговаривать, а мне казалось, что у него особые отношения с этим городом. Впрочем, подумав, скажу: у него и с Лондоном особые отношения. Наверное, у него и с Москвой особые отношения, и с Барселоной. Troublemaker. Вспоминать почти нечего.
Save me from drowning in the sea
Зачем я это вспоминаю? Надеюсь на спасение? Я чувствую, что он жив. Сначала, когда он пропал тогда, после нашей встречи у Хэммондсворта и зеленой розы, я долго думала, что с ним все-таки что-то случилось.
And we will die and be reborn
Потом просто почувствовала: он существует. Я не искала его. Нинья опять ушла под воду: как некогда вынырнула на поверхность широкой паблисити, так и исчезла без следа. Моя карьера скользила по ровному высокому плато, Октав прислал устную весточку через каких-то очередных гуляк без определенных занятий... удивительно. Из них всех один Октав работал. Со мной. Жив, мол, здоров, путешествую. Ты лучшая, бейби.
There’s nothing left for you to give
Я попросила его что-нибудь рассказать. Он удивился - никогда не представлял себя рассказчиком историй. Но я не отставала. Расскажите, говорила я. Не говорите мне правду, не рассказывайте о себе, расскажите - что-нибудь. Что угодно. Он вздохнул. Говорит - я ничего не знаю. Я не знаю историй, которые можно рассказывать женщинам. Давайте поговорим о чем-нибудь отвлеченном. Вот и расскажите тогда, домогалась я. Что-нибудь о Китае. Я никогда не была в Китае.
The truth is all that you’re left with
Еще побываете, сказал он с уверенностью. И с очаровательной легкостью рассказал мне историю о Ян Гуйфэй, ее императоре Сюань-цзуне, о восстании Ань Лушаня и о том, чем это все закончилось.
"Рукавом заслоняет лицо государь,
сам бессильный от смерти спасти.
Обернулся, и хлынули слезы и кровь
из его исстрадавшихся глаз"
Так все и будет. Так все и было. Бессильный от смерти спасти. А ведь он не знал, что у меня был приготовлен тот китайский костюм. Или знал. Уже ничего не понимаю - что он знает, а что нет. Я устала. Ужасно хочется спать, но не получается. Они вымотали всю душу, и я знаю, что-то здесь не так. Больше никто не приходит и не разговаривает, а я уже думала согласиться... О нем уже не спрашивают... Нашли? Я совершенно не в состоянии представить его в каком-нибудь застенке. А себя могу представить? Ну, вот же ведь, вот она я. В застенке.
No more dragons left to slay
Здесь даже есть какая-то книжонка. Детская, в мягкой обложке. Читать ее не могу - это очередное издевательство. Какой-то мальчик в очках летит на метле. Зато в конце несколько пустых страниц, а в подкладке моего жакета - карандаш. Они наверняка видят все, но мне наплевать. Если они найдут эти записи, хуже не будет. Стокгольмский синдром выдумали для кого-то еще. Могу потратить целую страницу, чтобы написать - «Я вас ненавижу».
Мы зайдем с другой стороны. Еще и еще раз. Зайдем с другой стороны. Выбраться. Сделать вид, что соглашаешься. Вырвать листы, уничтожить.
Ее тело растоптали солдаты. Он мне этого не сказал. Я потом нашла «Ян Гуйфэй утром вкушает ароматные плоды личжи, танский государь осенней ночью слушает шум дождя в платанах» и прочитала. Все это было как-то «забавно». Не всерьез. Какая-то история из прошлого, из литературы, из истории. «Откуда вы это знаете?», спросила я. Просто читал, сказал он. Мало ли, что я читал. Вы же просили рассказать о Китае, вот и... Я шла и смотрела на него, понимая, что зашла в какой-то очередной тупик. А он почему-то предупредил: «Будьте осторожны с Китаем, Апрель». Будь осторожна с Лондоном, Авриль. Уже поздно.
Я хочу сыграть ее, сказала я. Он пожал плечами. Хотите - играйте, должно это было означать. Но как потом, позже, я поняла, что дыхание и то лекарство было для него очень важны, так и в тот момент мне стало ясно: "не надо, не играйте".
Мы проходили мимо витрины маленькой ювелирной лавочки. Маленькая, но дорогая она была. Задумавшись о судьбе императорской «драгоценной супруги», я впала в какой-то транс, глядя на блестящие драгоценные побрякушки. Там были в некрупной раковине, в настоящей раковине, выстланной белым атласом, не очень большие, но ужасно дорогие серьги. Жемчуг. Надежный замок - это для меня очень важно, потому что, учитывая все то, что мне иногда приходится проделывать на сцене, мне нужно, чтобы драгоценности с меня не слетали. Белое золото, бриллиантовая россыпь. Он по инерции прошел немного вперед и теперь терпеливо ждал, пока я его догоню, - в очередной раз погрузился в свои мысли. Я доцокала каблуками до него, мы были уже близко от нашего отеля.
Я, конечно, забыла и ту лавочку, и все на свете, после того как сокрушительно болезненно закончилась поездка. Впрочем, когда мне передали от «Ниньи» чек за мои «выступления» в Америке, он был свернут в трубочку и продет в те самые сережки. Я носила их... почти постоянно. Это действительно была моя вещь.
And the fire it will consume…
Может, почитать эту книгу? Да. Поиграем в шахматную новеллу. Только тот человек тренировал мозг, а я буду деградировать. Может быть, это потому что я так сказала этому... не знаю, кто он... насчет швабры? Это такая мелкая месть? Но мальчик не на швабре, он на метле.
Правая сережка пропала, мочка болит. Наощупь кажется, что она порвана. Нет зеркала. Неужели совсем пропала? Лондон, вы же не будете меня презирать за то, что я немного поплачу?..