MS-2
...Длинные горячие ванны с ароматами. Скоро превращусь в амфибию. Замкнутый круг: от отвращения не спасешься двухчасовой ванной с ароматом. Кажется, снова надо начинать курить, но я этого не люблю в своем образе, я же все-таки подставная, не настоящая. Все это у меня наведенное, не на благо приобретенное, ну что такое студенческий театр, хотя конечно... многие сейчас именно с этого и начинают, и учили нас хорошо. Если человек знает семь способов обыграть стул и умеет падать на спину из положения стоя... Главное, что актер - настоящий актер - труженик. Никаких капризов: надо накладывать грим дольше, чем длится твой выход, -- будешь накладывать. Надо таскать на себе фальшивый доспех, по тяжести мало уступающий настоящему, будешь таскать. Надо в седло - поехали. Кстати, у меня же сегодня сценический бой, это хорошо. Значит никакого Дидье сегодня, и вполне хватит простого теплого душа вечером. 167 сантиметров - хороший рост для актрисы, тем более с такими внешними данными, как у меня. Актеры редко высоки, а партнерше быть выше партнера - зазорно. И потом, высокие мужчины редко умеют хорошо двигаться, практически никогда, а уж женщины-каланчи... нет, актеру рост не нужен. Поэтому мой рост меня всегда устраивал. Да и каблуки. Женщина должна ходить на каблуках, а я же не эта американская Золушка все-таки, с бесконечным ртом, нет. 167 сантиметров плюс высокая шпилька - для меня идеально. Дает возможность даже будучи на каблуках смотреть на высокого мужчину снизу вверх, дает возможность соответствующим образом смотреть на мужчину невысокого. И ноги длинные. У меня.
Померанцевая отдушка. Померанцевая.
Не хватает чего-то. В игре не хватает точно того же, чего не хватает в жизни. Любви к жизни, любви к людям, искренности. Холодно все, огня нет, одна поднятая бровь и поворот головы на два дюйма. Пою, конечно, за это прощают... Кристиан делает мне потрясающие костюмы. Только он ухитряется одевать меня так, что они совершенно неприличны и совершенно аристократичны одновременно. Как он это делает - ума не приложу. Говорит, Бог одарил меня божественной фигурой, лжет, конечно. Я же вижу, где он добавляет вытачек, а где зауживает визуально, с помощью выреза, скажем. Но это, последнее, что он сделал, - сплошное бархатное трико со звездами... Нет. Ни одной ложной вытачки, ни одного льстивого выреза, внутри только я. Я не смогу это надеть. Я не смогу надеть это никогда. Он думает, мне двадцать лет? Он что, думает, мне двадцать пять лет? Что он вообще думает? Что я самовлюбленная стерва, которая считает, будто достаточно «популярна», для того чтобы ее «брали такой, какая она есть», чтобы какие-то бездари исправляли мое тело и кожу на компьютере, что он думает - я смогу без стеснения и свободно в таком выступать? Наглец. Сдернула с себя, швырнула ему в лицо и ушла. Наткнулась на Октава, тот чуть в обморок не упал: на мне же ничего не было. Вернулась и оделась. Медленно. Я же актриса. Кристиан, подлец, улыбался, стараясь быть загадочным. «Подожди немного, chérie, - говорит, - придет время и для этого костюма». Хотела убить, но просто молча ушла. Теперь не могу даже и представить, у кого мне шить костюмы.
Проследила... Кажется, Кристиан никому не продал моего синего бархата. Ненавижу кутюрье.
***
Я вообще-то биолог. Как мне удалось получить диплом - одному Богу известно, потому что на кастинги, спектакли, премьеры, репетиции, в студии, галереи, танцклассы и на все курсы, которые были в городе, я, кажется, ходила тоже. Ну, что поделаешь - кому многое дано, с того многое и спросится, так всегда говорила мама. Петь стала рано, на сцену вышла рано, сниматься стала рано… так… Хорошенькое личико, ладненькая фигурка, как трудно сочетать это с образованием и, главное, с умом. Вот странная какая вещь с умом. Мне его всегда не хватает. Хватает, пожалуй, только на то, чтобы пореже его демонстрировать в ситуациях логических, в ситуациях, когда можно выдать свои знания, потому что стыдиться ума житейского, гадкого, женского, - нельзя. Напротив, если пойти на поводу у хорошенького личика и ладненькой фигурки, тебя быстро запишут в дурочки, и не видать тебе биологии (мне ее и не видать, я и не страдаю), не видать тебе хороших ролей. Лукавлю, конечно. Я не хорошенькая. Я красивая. Ум нужен мне в основном для того, чтобы делать вид, что я иду по жизни, никак не используя свою красоту, не обращая на нее внимания. Вот голос - это дар. Движение - дар. Можно сколько угодно «ставить» спину, но спину ставят всем балеринам, а Мария Тальони была одна. Дураки думают, что моя приподнятая бровь и это вечное спокойствие - от завышенной самооценки, от снобизма. Никакой связи. Я все про себя знаю, вот в чем беда. В этом беда любой умной женщины - в том, что она знает про себя все; но только это не помогает. Я знаю и хорошее, и плохое, и если я пишу здесь, что у меня красивый голос, и что у меня врожденный дар к движению, то это просто - так, и голова моя при этом холодна, как лед. Меня не одарило чувствами, и поэтому я постоянно ощущаю тот стальной потолок, под которым Авриль Огюст ходит, как будто согнувшись. Потому что если она выпрямит спину, то ей снесет голову.
…Глупости. Кто снесет тебе голову, Авриль? Такой человек не родился, такой человек не родился, такой человек не родился, такой человек не родился, детка. Повторить?
Такой. Человек. Не. Родился.
Обведи еще разок, да красными чернилами. Можешь даже подчеркнуть.
***
Совершенно невозможно. Это нереально.
Нет, я все-таки должна это записать. Не дословно, конечно, но сам факт. Не прикасалась к дневнику, наверное, полгода. Да нет же, не может такого быть. Почему я не пишу чисел? Я должна вспомнить, когда это произошло, чтобы успокоиться.
Нет, невозможно, невозможно. Никогда в жизни никто не говорил мне ничего подобного. Ничего более ужасного. Ничего настолько оскорбительного. Настолько, что я даже здесь, для себя, не смогу этого записать.
Встать, побегать, поиграть что-нибудь дикое, отпустить охрану, выключить камеры. Все мои доходы уходят на безопасность. Все после того случая, с которого начался дневник. Психоз.
Если ты хочешь пережить это, Авриль Огюст, причем пережить с целью принять, использовать как трамплин и взлететь, то ты должна победить психоз. И никакого алкоголя, как у Зизи. И никаких наркотиков, как у Октава. И никакого... Да я смотреть на него не могу. С той самой ночи.
А он. Как он мог мне это сказать?! Как?! Хотя бы прозвучало в этой фразе презрение, или осуждение, или негодование... нет, это была простая констатация.
Ванна.
Это... это было весной, я помню. Ранней. Потом долго, долго... Октав все искал, тыкался, все ничего, нигде ничего... Потом я все-таки съездила в Грецию, успешно... И что там было? Была ли там зацепка? Кажется. Кажется, меня повезли в Дельфы, на развалины храма. Странную вещь сказали, будто несколько лет назад все оливковые рощи в окрестностях перестали плодоносить. Рассказывали какую-то новую легенду, основанную на старом дионисийском культе... Что-то вроде того, что надо принести в жертву ребенка. Позже, якобы, заменили младенца каким-то животным, агнцем. Ах, ерунда, у Фрэзера это все есть. Экскурсоводы из местных не пожалеют и отца, чтобы получше продать свою историю. Отца?.. Давно у меня так не было смутно в голове. На душе - это ничего, это я переживу. А вот чтобы в голове...
Показали расселину, над которой сидела пифия. И как-то меня там странно повело... я вечером даже записала песню. Никому не стала показывать - с таким текстом - да меня бы сбросили с первой же сцены, пинками.
Нет, нельзя. Ко мне нельзя. Не приезжай. И не надо мне угрожать.
Ах, черт. Черт, черт, черт.
***
На следующее утро я вытолкала Дидье, поехала к Кристиану и потребовала свой синий бархат. Костюма уже не было. Кристиан, животное, нимало не смущаясь, заявил, что уже давно продал наряд и наотрез отказался сказать кому. Немного подумала и влепила ему пощечину. Кристиан постоял, затем молча ушел в глубины своих владений, а вышел, держа гору пурпурного шелка. Велел раздеваться, поставил меня на очередные шпильки высотой с Эйфелеву башню посередине своей заветной зеркальной комнаты, перехватил меня парой каких-то мягких полосок, и начал крепить на мне и на полосках шелк, изредка прихватывая его булавками. Булавку воткнул в кожу всего один раз. Сжала зубы и терпела: в какой-то момент карьеры нельзя не принять королевский пурпур. Я не была полностью уверена в том, что этот момент в моей карьере настал. Мне просто хотелось превращать свои «не могу» в «могу», превращать мечты в планы, - действовать. Я собиралась действовать, и пурпурный шелк должен был тащить меня туда, куда я стремилась. Наверх.
Я простояла там, среди этих зеркал, пока не стало темнеть в глазах, потемнело и на улице. Не то чтобы я могла это видеть, потому что верхний свет - ему же нужен в работе дневной свет - сменился его имитацией, а я и не заметила, а потом настал новый день. Булавки уступили место шелковой нити, Кристиан забыл, что человеку положено спать, а я об этом и не думала; шла вторая ночь без сна, мне было все равно, зеркала, шуршание и полет шелка ввели меня в измененное состояние сознания, как у ацтекских жрецов... и их жертв тоже. Кристиан молчал, как будто готовил меня к жертвоприношению. В какой-то момент он все-таки решился оставить меня, на всякий случай качнул, как будто проверяя, не упаду ли я там без него на этих шпильках, в этом холодном шелке и среди зеркал, но я не собиралась доставлять ему такого удовольствия. Его не было совсем недолго. Потом он вернулся с бутылкой Бордо, быстро раскупорил ее, наполнил бокал до половины и влил в меня - я успела заметить, что все это он делал очень осторожно, видимо, боялся пролить на шелк, на меня-то ему наплевать, это я знаю точно. Потом отошел в сторону, принялся смотреть. Не на меня - в зеркало. Потом показал - повернись, мол, cherie. Я стала поворачиваться, медленно. Он смотрел - все еще не на меня, на зеркало справа, на зеркало слева, на зеркало впереди, на зеркало сзади, на зеркало сверху, на зеркало снизу, справа, сзади, снизу, сверху, слева, справа, снизу, сверху, сверху, сверху... шелк летел, он уже не шуршал, а скользил, как сливочный крем, как пурпурный прилив, как алые лепестки, и цвет вбирал в себя переливы вина, и мне было так холодно... оказывается, там не было потолка. Пришло новое утро.
Шелк не греет, он только летит.
Довольна ли я, спросил Кристиан. Я кивнула. Подошел, влепил пощечину. А я поцеловала его в щеку.
Померанцевая отдушка. Померанцевая.
Не хватает чего-то. В игре не хватает точно того же, чего не хватает в жизни. Любви к жизни, любви к людям, искренности. Холодно все, огня нет, одна поднятая бровь и поворот головы на два дюйма. Пою, конечно, за это прощают... Кристиан делает мне потрясающие костюмы. Только он ухитряется одевать меня так, что они совершенно неприличны и совершенно аристократичны одновременно. Как он это делает - ума не приложу. Говорит, Бог одарил меня божественной фигурой, лжет, конечно. Я же вижу, где он добавляет вытачек, а где зауживает визуально, с помощью выреза, скажем. Но это, последнее, что он сделал, - сплошное бархатное трико со звездами... Нет. Ни одной ложной вытачки, ни одного льстивого выреза, внутри только я. Я не смогу это надеть. Я не смогу надеть это никогда. Он думает, мне двадцать лет? Он что, думает, мне двадцать пять лет? Что он вообще думает? Что я самовлюбленная стерва, которая считает, будто достаточно «популярна», для того чтобы ее «брали такой, какая она есть», чтобы какие-то бездари исправляли мое тело и кожу на компьютере, что он думает - я смогу без стеснения и свободно в таком выступать? Наглец. Сдернула с себя, швырнула ему в лицо и ушла. Наткнулась на Октава, тот чуть в обморок не упал: на мне же ничего не было. Вернулась и оделась. Медленно. Я же актриса. Кристиан, подлец, улыбался, стараясь быть загадочным. «Подожди немного, chérie, - говорит, - придет время и для этого костюма». Хотела убить, но просто молча ушла. Теперь не могу даже и представить, у кого мне шить костюмы.
Проследила... Кажется, Кристиан никому не продал моего синего бархата. Ненавижу кутюрье.
***
Я вообще-то биолог. Как мне удалось получить диплом - одному Богу известно, потому что на кастинги, спектакли, премьеры, репетиции, в студии, галереи, танцклассы и на все курсы, которые были в городе, я, кажется, ходила тоже. Ну, что поделаешь - кому многое дано, с того многое и спросится, так всегда говорила мама. Петь стала рано, на сцену вышла рано, сниматься стала рано… так… Хорошенькое личико, ладненькая фигурка, как трудно сочетать это с образованием и, главное, с умом. Вот странная какая вещь с умом. Мне его всегда не хватает. Хватает, пожалуй, только на то, чтобы пореже его демонстрировать в ситуациях логических, в ситуациях, когда можно выдать свои знания, потому что стыдиться ума житейского, гадкого, женского, - нельзя. Напротив, если пойти на поводу у хорошенького личика и ладненькой фигурки, тебя быстро запишут в дурочки, и не видать тебе биологии (мне ее и не видать, я и не страдаю), не видать тебе хороших ролей. Лукавлю, конечно. Я не хорошенькая. Я красивая. Ум нужен мне в основном для того, чтобы делать вид, что я иду по жизни, никак не используя свою красоту, не обращая на нее внимания. Вот голос - это дар. Движение - дар. Можно сколько угодно «ставить» спину, но спину ставят всем балеринам, а Мария Тальони была одна. Дураки думают, что моя приподнятая бровь и это вечное спокойствие - от завышенной самооценки, от снобизма. Никакой связи. Я все про себя знаю, вот в чем беда. В этом беда любой умной женщины - в том, что она знает про себя все; но только это не помогает. Я знаю и хорошее, и плохое, и если я пишу здесь, что у меня красивый голос, и что у меня врожденный дар к движению, то это просто - так, и голова моя при этом холодна, как лед. Меня не одарило чувствами, и поэтому я постоянно ощущаю тот стальной потолок, под которым Авриль Огюст ходит, как будто согнувшись. Потому что если она выпрямит спину, то ей снесет голову.
…Глупости. Кто снесет тебе голову, Авриль? Такой человек не родился, такой человек не родился, такой человек не родился, такой человек не родился, детка. Повторить?
Такой. Человек. Не. Родился.
Обведи еще разок, да красными чернилами. Можешь даже подчеркнуть.
***
Совершенно невозможно. Это нереально.
Нет, я все-таки должна это записать. Не дословно, конечно, но сам факт. Не прикасалась к дневнику, наверное, полгода. Да нет же, не может такого быть. Почему я не пишу чисел? Я должна вспомнить, когда это произошло, чтобы успокоиться.
Нет, невозможно, невозможно. Никогда в жизни никто не говорил мне ничего подобного. Ничего более ужасного. Ничего настолько оскорбительного. Настолько, что я даже здесь, для себя, не смогу этого записать.
Встать, побегать, поиграть что-нибудь дикое, отпустить охрану, выключить камеры. Все мои доходы уходят на безопасность. Все после того случая, с которого начался дневник. Психоз.
Если ты хочешь пережить это, Авриль Огюст, причем пережить с целью принять, использовать как трамплин и взлететь, то ты должна победить психоз. И никакого алкоголя, как у Зизи. И никаких наркотиков, как у Октава. И никакого... Да я смотреть на него не могу. С той самой ночи.
А он. Как он мог мне это сказать?! Как?! Хотя бы прозвучало в этой фразе презрение, или осуждение, или негодование... нет, это была простая констатация.
Ванна.
Это... это было весной, я помню. Ранней. Потом долго, долго... Октав все искал, тыкался, все ничего, нигде ничего... Потом я все-таки съездила в Грецию, успешно... И что там было? Была ли там зацепка? Кажется. Кажется, меня повезли в Дельфы, на развалины храма. Странную вещь сказали, будто несколько лет назад все оливковые рощи в окрестностях перестали плодоносить. Рассказывали какую-то новую легенду, основанную на старом дионисийском культе... Что-то вроде того, что надо принести в жертву ребенка. Позже, якобы, заменили младенца каким-то животным, агнцем. Ах, ерунда, у Фрэзера это все есть. Экскурсоводы из местных не пожалеют и отца, чтобы получше продать свою историю. Отца?.. Давно у меня так не было смутно в голове. На душе - это ничего, это я переживу. А вот чтобы в голове...
Показали расселину, над которой сидела пифия. И как-то меня там странно повело... я вечером даже записала песню. Никому не стала показывать - с таким текстом - да меня бы сбросили с первой же сцены, пинками.
Нет, нельзя. Ко мне нельзя. Не приезжай. И не надо мне угрожать.
Ах, черт. Черт, черт, черт.
***
На следующее утро я вытолкала Дидье, поехала к Кристиану и потребовала свой синий бархат. Костюма уже не было. Кристиан, животное, нимало не смущаясь, заявил, что уже давно продал наряд и наотрез отказался сказать кому. Немного подумала и влепила ему пощечину. Кристиан постоял, затем молча ушел в глубины своих владений, а вышел, держа гору пурпурного шелка. Велел раздеваться, поставил меня на очередные шпильки высотой с Эйфелеву башню посередине своей заветной зеркальной комнаты, перехватил меня парой каких-то мягких полосок, и начал крепить на мне и на полосках шелк, изредка прихватывая его булавками. Булавку воткнул в кожу всего один раз. Сжала зубы и терпела: в какой-то момент карьеры нельзя не принять королевский пурпур. Я не была полностью уверена в том, что этот момент в моей карьере настал. Мне просто хотелось превращать свои «не могу» в «могу», превращать мечты в планы, - действовать. Я собиралась действовать, и пурпурный шелк должен был тащить меня туда, куда я стремилась. Наверх.
Я простояла там, среди этих зеркал, пока не стало темнеть в глазах, потемнело и на улице. Не то чтобы я могла это видеть, потому что верхний свет - ему же нужен в работе дневной свет - сменился его имитацией, а я и не заметила, а потом настал новый день. Булавки уступили место шелковой нити, Кристиан забыл, что человеку положено спать, а я об этом и не думала; шла вторая ночь без сна, мне было все равно, зеркала, шуршание и полет шелка ввели меня в измененное состояние сознания, как у ацтекских жрецов... и их жертв тоже. Кристиан молчал, как будто готовил меня к жертвоприношению. В какой-то момент он все-таки решился оставить меня, на всякий случай качнул, как будто проверяя, не упаду ли я там без него на этих шпильках, в этом холодном шелке и среди зеркал, но я не собиралась доставлять ему такого удовольствия. Его не было совсем недолго. Потом он вернулся с бутылкой Бордо, быстро раскупорил ее, наполнил бокал до половины и влил в меня - я успела заметить, что все это он делал очень осторожно, видимо, боялся пролить на шелк, на меня-то ему наплевать, это я знаю точно. Потом отошел в сторону, принялся смотреть. Не на меня - в зеркало. Потом показал - повернись, мол, cherie. Я стала поворачиваться, медленно. Он смотрел - все еще не на меня, на зеркало справа, на зеркало слева, на зеркало впереди, на зеркало сзади, на зеркало сверху, на зеркало снизу, справа, сзади, снизу, сверху, слева, справа, снизу, сверху, сверху, сверху... шелк летел, он уже не шуршал, а скользил, как сливочный крем, как пурпурный прилив, как алые лепестки, и цвет вбирал в себя переливы вина, и мне было так холодно... оказывается, там не было потолка. Пришло новое утро.
Шелк не греет, он только летит.
Довольна ли я, спросил Кристиан. Я кивнула. Подошел, влепил пощечину. А я поцеловала его в щеку.