Оптика Гоголя
Птица-тройка Гоголя: тройственная оптика
Образ птицы-тройки у Гоголя по существу троичен: она и конкретна («Чубарый - Пристяжной - Заседатель») и в то же время Символ Руси. Она и от мира сего, и от мира вышнего и летит, потому что откликается на зов гласа горнего.
Полет птицы-тройки начинается более, чем прозаически: Чичиков спешно покидает город, боясь быть узнанным и задержанным. «Бричка между тем поворотила в более пустынные улицы; скоро потянулись одни длинные деревянные заборы, предвещавшие конец города. Вот уже и мостовая кончилась, и шлагбаум, и город назади, и ничего нет, и опять в дороге. И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора с овсом в руке, пешеход в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем, с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями, калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные и по ту сторону и по другую, помещичьи рыдваны, солдат верхом на лошади, везущий зеленый ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской батареи, зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий далече колокольный звон, вороны как мухи и горизонт без конца…»
«Скучно на этом свете, господа!»
И вдруг... Внешний толчок в виде летящего навстречу царева слуги. Случайный, но и закономерный («какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: «черт побери все!» - его ли душе не любить ее? Ее ли не любить, когда в ней слышится что-то восторженно-чудное?»)
«Чудное» - значит чудесное, возникающее и проявляющееся вопреки обыденному взгляду на вещи и их привычному ходу. Но и душа должна быть готова к встрече с миром иным, чудесным, иначе останется она целиком и полностью «в мире сем» и чуда не узрит.
Но чтобы открылась иная, «прикровенная», как сказал бы философ, реальность, нужно одно условие:
«Не бойся!»
И вот, «кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и все летит... знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить».
Да, на Руси все всерьез.
«... и что-то страшное заключено в сем быстром мельканье, где не успевает означиться пропадающий предмет, - только небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны».
Все пришло в движение, и движение это стремительно и страшно; предметы даже «не успевают означиться и тут же пропадают»; оно наводит ужас: «Только небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны», а страна, проносящаяся мимо, «ровнем-гладнем разметнулась на полсвета» и зовут ее Русью.
«Что значит это наводящее ужас движение?»
Это не бег, если это «предметы даже не успевают означиться и тут же пропадают». Это - полет!
Летит гоголевская птица-тройка, «и грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..
«...и онемела мысль пред твоим пространством».
Что пророчит необъятный простор, пред которым немеет мысль?
Вот как! Эти пространства не только пугают своей необъятностью, наводят священный ужас; они еще и пророчествуют!
Страшно? Страшно! Но «боящийся несовершен в любви», а «совершенная любовь изгоняет страх».
Но то не привычный человеческий страх, а страх какой-то иной природы.
Может быть, страх Божий?
«Со страхом Божиим и верой Христу Богу предадимся».
Но это же необозримое пространство есть в то же время чудная, незнакомая земле даль.
Даль «чудная».
Даль, «незнакомая земле».
Что же это за даль? Быть может, «Новый Иеросалим»?
«Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают, и стремятся в душу, и вьются около моего сердца? Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?..»
Несется, летит по Руси птица-тройка. Но что это за тройка?
«”Чубарый - Пристяжной - Заседатель?” как символ Руси», - если повторять некогда бездумно заученное?
Вслушаемся заново, вчитаемся, вчувствуемся, наконец, в зазубренный некогда текст: «... что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях?»
Неведомая сила неведомых свету (миру) коней.
Ну ж наверняка не какая-то особая, выведенная на Руси порода лошадей! Да и «неведомая сила» их явно не «лошадиная».
«... Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная Богом!.. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли».
«... Заслышали с вышины знакомую песню».
Уж не ангельское ли пение?
«... и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная Богом!..»
Ба! Да кони-то эти небесные!
Небесная птица-тройка летит над Русью.
«Медные груди коней».
«Медный всадник» у Пушкина, «медные груди» небесных коней у Гоголя.
А в тройке - да, подлец Чичиков.
Но и его ждет раскаянье: «Сатана проклятый обольстил, вывел из пределов разума и благоразумия человеческого. Преступил, преступил!» - рыдает он в отчаянье.
Но он тоже летит над Океаном и потому уже не может оставаться прежним. Как и всякий русский, подлец Чичиков не может не испытывать в этом полете страх и трепет, ошеломление и восторг. Поток захватывает его, и все меньше места в душе остается мелкому и суетному.
И становится понятным, отчего «Мертвые души» Гоголь назвал поэмой.