Ничья
А на террасе были белые, в пол, шторы из ацетатного щелка, плетёные кресла, крашенные сливочной, посеревшей от пыли, эмалью, два огромных паука в 16 рук плели паутину над входом. Сидя в одном из кресел, вытянув ноги - две круглые матовые пятки на чёрной скатерти, - она собирала пальцами извёстку со стены: ей зачем-то хотелось нарисовать под глазами облака, которые к вечеру непременно пролились бы дождём, разрешившим душное, влажное, сжимающее виски затишье. Он вошёл с первым порывом сырого ветра: во рту роза горького голубого дыма, глоток слепого виноградного огня под языком. Он был чужой отец и чужой муж, она просто была, чей-то давно позабытый глупый замысел. Опустившись рядом, он взял её за подбородок, сказал ей пить и тянул двумя пальцами вощеную нитку жажды из её сожженного ментолом горла, привкус прелой земли и сырой кожи - смоляного дворцового чая. Она села к нему на колени, обвила ногами, по ключицам бежал её сухой шёпот обо всяком пустяке от мгновенья назад до начала времён: уложилась в пять минут, взяла его за руку, отвела к себе, указала на свою постель, в которой и стала снова его ребром.
Наутро с северо-востока, громыхая чугунными колёсами по железнодорожным путям, в их город вошла гроза. Машинист, сдвинув фуражку на брови, закурил и отправил непогашенную спичку в первую за локомотивом цистерну с горючим. Медный гром разнёс на осколки столовый фарфор и кирпичную кладку той террасы. Обрушивая свой золотой хвост на городские площади, узкие разъезды, затопленные синим рассветом перекрёстки, гроза выжгла их город до седого пустыря, обратив в пепел и их, спящих спина к спине. Когда рассеялся последний дым, машинист присел на корточки и указательным пальцем вывел по пеплу Слово. Но тут же стёр его, больно уж было жаль новых яблок из своего сада.