Чувства и чувствительность: российский римейк
Наше сопереживание другим - ресурс, который можно пополнять, но который не получится расходовать на все подряд. Действенный гуманизм предполагает сочувствие и соучастие в жизни того, кому сочувствуешь. Именно такого рода гуманизм обуславливает те черты социальной жизни, которых так катастрофически не хватает российскому обществу: расположенность к плюрализму мнений, стремление помогать другим, осторожность с оценочными суждениями и предпочтение всякой оценки стремление понять. Тем не менее, не устаю удивляться тому, как часто люди говорят о своей чувствительности: де, фильмы тяжелые смотреть не могу - плачу; крик ребенка из соседней квартиры слышать не могу - сердце заходится; про детские дома и хосписы чуть услышу - и все, душа болит… Как же так удачно сочетается в паттернах поведения современных россиян непомерная чувствительность и явные пробелы терпимого и гуманистичного отношения?
Помните знаменитый роман «Чувства и чувствительность»? Его фабула построена на противопоставлении глубины переживаний одной сестры поверхностной эмоциональности другой. Более того, жестко и почти в духе фаулзовского Волхва младшую из сестер авторша проводит по девяти кругам ада, дабы раз и навсегда отучить от надуманной чувствительности. Невольно вспоминается совет К. Льюиса о том, что пять минут реальной зубной боли остановят поток выдуманных переживаний (именно надуманные переживания по версии старого искушенного черта Баламута и приведут клиента, опекаемого молодым чертенком Гнусиком, прямиком в ад).
Наверное, если хорошенько покопаться, то истоки поверхностной чувствительности можно найти и в самых давних временах, но гораздо важнее не уплывать по реке времени в историю, а покопаться в нашем близком прошлом и настоящем.
Принуждение к состраданию…
В пионерском детстве я, как и многие другие, искренно сопереживала сверстникам из далеких стран, а наши родители не менее активно собирали деньги в счет помощи мира,- так было положено, показывать безмерность советского сострадания и солидарности, которое измерялось географическими границами. Такой опыт принуждения к абстрактному сопереживанию не прошел даром - люди привыкли тратить свои эмоции на чужие и далекие жизни, с жаром обсуждать истории неизвестных людей, будто это тетя Клава и дядя Вася из соседнего подъезда, спорить о способах предотвращения этнических чисток в странах Африки и т.д. и т.п. Благородный гнев, пламенное негодование и безмерная жалость и даже обдуманный цинизм уходят в пустоту - вроде как и посочувствовали или поиздевались над сочувствием (что тоже может быть позицией), но при этом никакой реальной коммуникации не произошло, в Африку никто не поехал, пресловутую Гренаду, от истории которой разрывалось сердце каждого советского человека, на карте не нашел.
Абстрактное сочувствие приводит к тому, что человеку не важно, кого и за что жалеть, потому что такое сочувствие не требует действия. Но вместе с тем, ни с того ни с сего люди вдруг начинают по граммам взвешивать свое сочувствие, боясь дать больше, чем могут. В головах складываются целые перечни тех, кому сочувствовать не стоит - потому что несчастненькие вроде как сами виноваты, а раз сами виноваты - пусть сами себе и помогают.
Принуждение к состраданию сыграло с нами еще одну злую шутку. Когда мы уж решаемся на помощь, то а) это должны быть «невинные» люди; б) нам виднее, как нужно помочь. Поэтому в России практически невозможно развивать помощь семьям - взрослые не невинны в отличии от детей, и взрослым так просто не укажешь, что делать. Вот специалисты и предпочитают в массовом порядке помогать детям, а не семьям - хотя именно понимание и сочувствие взрослым около детей становится основой помощи детям. Получается, что хочется оказать помощь так, чтобы внутренний (а может быть, и внешний) духовник одобрил и погладил по голове. Помню историю из жизни ракового хосписа - умирала девочка 15 лет, которая вела далеко не целомудренную жизнь до заболевания. Очень хотелось девочке провести последние дни жизни в красивом, по ее мнению, белье. И два волонтера спорили о том, стоит ли тратить общественные деньги на покупку стрингов и кружевного лифчика, поощряя перед уходом из жизни низменные желания бездумного дитяти. Так и не доспорив, одна из волонтерш купила белье на свои деньги, чем заслужила обструкцию от другой доброволицы. И такие истории в менее драматичных обстоятельствах происходят постоянно - патернализм подменяет вслушивание в намерения и потребности тех, кому помогают.
Не деланье зла…
Долгое время гуманизмом в Росси считалось не то чтобы деланье добра, а, скорее, не деланье зла. Люди жили в такие времена и при таких режимах, что не предательство (под пытками), не убийство, не доносительство уже становились проявлением любви к человеку, и даже такие проявления считались подвигом, а отождествление подвига и гуманизма, конечно, не добавляет ресурсов для развития действенного повседневного гуманизма. Примерно также было принято относиться к жертвам тоталитарного режима, которые не пошли на сделку с совестью и властью, а пострадали от того, что просто никому не сделали зла. Поэтому мое отношение к мероприятиям, официальным и правозащитным, в отношении истории репрессий далеко не однозначно. Как удобно переводить стрелки на страшное прошлое, в котором легко найти оправдание любой деформации человеческого характера и национальной ментальности… А потому надо жалеть и сострадать бедняжечек, которые носят в себе следы странного и ужасного прошлого.
Однако такое сострадание не оборачивается готовностью тратить время на болезных и несчастных сейчас. Наоборот, масштаб проблемы кажется таким огромным, что человеку просто страшно соприкоснуться с трудностями в их повседневном воплощении. Чем выше градус сострадания - тем выше латентная нетерпимость, которую часто принимают за высокую сензитивность. Получается, что вместо развития действенного гуманизма складывается весьма комфортное для этики людей позиционирование себя в отношении страждущих - «я так чувствителен, что своим непосредственным вмешательством нанесу только вред, лучше я напишу статью, перепощу призыв о сборе денег, соберу побольше подписей».
Значительные пробелы действенного гуманизма привели к иллюзии высокой чувствительности - и правозащитники, и люди, далекие от практики правозащиты, часто склонны выражать весьма экзальтированное сострадание бедным и болезным людям, близкое к сентиментальности. Сентиментальность - отличительная черта советской культуры несогласия с властью от, например, культур стран Центральной и Восточной Европы. Если в Польше, Чехии, Венгрии, странах бывшей Югославии даже в период социализма, и тем более, после его завершения кино, литература и театр «работали» на действенный гуманизм (достаточно вспомнить фильмы Кислевски, Сабо, Гржибейка, Менцеля, Вайды, которые не были для избранных, а смотрелись всеми), то в СССР основным глашатаем идеи «власть - бездушная машина, человек - прекрасен и уникален» стала авторская песня. При всем ресурсе социального объединения, авторская песня явно не могла справиться с задачей полноценной трансляции гуманизма. Зато она сформировала особый вид сентиментальности, от которого трудно избавиться, но который подменяет сострадание в действии и «теплую» терпимость. Трудно удержаться от одного душевного воспоминания - лучшее исполнение песен Визбора и Окуджавы я слышала в исполнении тех, кто занимается научным обоснованием методов исправления преступников - т.е. сотрудников различных институтов системы исполнения наказания…
Думаете, россияне могут обойтись искусством других стран? Навряд ли - поскольку гуманизм в книжках и на экране должен быть про нас, про нашу жизнь, а не про истории даже самых близких соседей. Конечно, недостаток культуры гуманизма может быть восполнен бытийным и повседневным творчеством людей, однако и с этим ресурсом развития гуманизма в России приключилась незадача.
Обобществление бытийного творчества
Повседневная жизнь располагает к творчеству - тому самому контекстному, которое встроено в переживание невзгод и трудностей. Терапевтическое приукрашивание реальности, сиюминутные пародии, карикатурные зарисовки и фотоколлажи - все это доступное любому человеку творчество, которое может быть и не имеет художественной ценности, но образует пространство смыслов и уникальных связей между людьми. За последние 10 лет в России появились авторы, которые сделали себе имя на популяризации такого вот бытийного творчества. Вопли скольких россиян раз и навсегда озвучил только один Евгений Гришковец? А Дмитрий Быков? А добавьте известных блоггеров, которые по преимуществу делают свою раскрутку именно на умении удачно выразить конвенциональные переживания многих людей?!
Бытийное творчество превратилось в весьма удачный коммерческий проект - те, кто находят удачные слова, обладают высокой чувствительностью к конъюктуре общественного мнения, и превращают заметки и наблюдения в хорошо покупаемый товар. Будет справедливо отметить, что потребитель готов платить за такое искусство - потому что оно легко усваивается и чтение этих авторов, например, не столь неприлично как чтение мастеров современного русского детектива, но столь же мало обременительно.
А раз вопли так удачно выражены и упакованы, то людям остается только одно - читать и смотреть Гришковца, ходить в живые журналы, а потом просто выбирать нужное выражение своих переживаний из перечня предлагаемых. И никаких усилий - только выражение согласия или несогласия. Бытийное творчество большинства сводится к выбору в двоичной системе: похоже или не похоже на меня. Такая вот запрограммированность получается. Столь ценимая в гуманных обществах развитых стран способность интерпретировать все чаще оценивается как нечто, что мешает полноценному переживанию - потому что нужные слова уже найдены, а сам процесс поиска своих слов утрачивает смысл, поскольку поглощение художественной журналистики предпочтительнее признания собственного косноязычия.
А нужен ли действенный гуманизм?
А зачем человеку это самое сострадание? Может быть, гуманизм - всего лишь еще один европейский монстр, который призван держать людей в узде общественного давления? Вот и нет. Собственно, гуманизм имеет под самой интеллектуальную основу - а именно стремление выстроить альтернативное понимание социальной проблемы, основанное на осознании общественного давления и его негативных последствий. Рефлексивный подход подразумевает действенный гуманизм - т.е. принятие и помогающее взаимодействие с теми, чьи права защищаются. Собственно, воплощение рефлексивного подхода состоит в ином, отличном от общепринятого отношении к тем, кого по преимуществу воспринимают через призму стереотипов. Такое иное отношение не всеобще - поскольку гуманизм становится естественной реакцией на то, что зацепило: огульное осуждение тех, кто заражен СПИДом, стигматизация тех, кто находился в сиротских учреждениях, и т.д. Свести стереотип к минимуму можно повседневной реализацией другого отношения. Условием действенности гуманизма становится локальность действий - а это и есть отличительная черта рефлексивного подхода. На каждый стереотип должны, по мысли последователей рефлексивного подхода, найтись те, кто хочет и может противопоставить ему нечто иное. Представленность такого другого отношения «обналичивает» рефлексивный подход для обычных граждан, которые начинают видеть иной, более продуктивный вариант отношения к социальной проблеме. И такое отношение осуществляется в адвокации, активном взаимодействии и содействии в интеграции в некие сегменты тех, кто ранее был отчужден от общества.
Гуманизм - камень преткновения в современной России. Он востребован, но каналы его выражения ограничены. Потенциальные носители гуманизма не могут решиться на воплощение этого подхода в силу социального вакуума, образованного поглощением всех эмоций псевдо-чувствительностью многих. Более того, показная чувствительность оказывается более приемлемой, чем непосредственное сочувствие - и это то препятствие, которое преодолеть почти не представляется возможным.