Беспросвет
В борьбе с насилием раздражает не пафос, и даже не превращение картинки светлого будущего в совершенно обесцвеченное представление о прогрессе, а то, что разрыв между кухарками, дорвавшимися до управления на всех уровнях, от органов защиты детства на местах до международных проектов, и теми, кто осмысляет происходящее, стал непреодолим. Динамика мер в отношении насилия вписывается в цивилизационный процесс - по всем критериям Норберта Элиаса. Прямое насилие делегируется тем, кто обладает властью (физически наказывать точно нельзя, но вот в спецшколу можно), женщин бить нельзя, но сажать в тюрьму тех, кто бьет, можно и нужно, спать с несовершеннолетними нельзя, но контролировать их сексуальность и управлять ей - жизненно необходимо. Совладание собой и саморегуляция признаются основой профилактики любого насилия, а псевдопонимательный подход к насилию как результату недовоспитанных чувств рулит программами обязательной терапии. Вместе с тем, необходимость разрешать дилемму межперсональное насилие vs. институциональное насилие, если и позиционируется, то исключительно в культуре и науке - причем довольно далеких от массового потребителя. Собственно, публичное отношение к насилию и поляризуется в пользу одного из насилий - без особых рефлексий на тему, к чему такое приводит.
Однажды в колонию для девочек доставили барышню - из Москвы. Надо сказать, что из Москвы, в которой до фига адвокатов, бабла и вообще, сиделиц было мало, и в основном по серьезным статьям. Барышня была из благополучной семьи, не убийца, и не оторви голову. Выяснилось, что это папа попросил суд в качестве меры пресечения для дочери, которую поймали несколько раз в компании с наркоманами, назначить срок. Судья долго сопротивлялась, но папа был непреклонен. Очухался папа, навестив дочь в колонии - девочка не перестала с ним общаться. Но сделать было уже ничего нельзя - только ходатайствовать о условно-досрочном. Папа за всю жизнь ни разу не тронул дочку, и так и объяснил свое стремление упечь ребенка за решетку: «Ее только силой можно перевоспитать, а я не хочу ее бить». Если пример кажется радикальным, то совсем обыденная история о том, как велик соблазн отступиться от собственного ребенка под давлением цивилизационных предписаний - Little Miss Sunshine. Сцена, в которой папа с большим усилием противостоит требованиям наказать ребенка за непотребное поведение, - концентрат смыслов вокруг антрепренеров морали всех мастей, пусть и провязанных американскими контекстами (совершенно прекрасны три секунды, когда показывают афроамериканскую пару мама-дочь, в которой мама еще понимает что к чему, а дочь уже осуждает…). Большинство мер против насилия, которые вводятся в повседневность, поляризуют общество, для одних такая поляризация видится по принципу «отсталый - прогрессивный», а для других «нормальный и выеживающийся», в любом случае никакой легитимации ни у тех мер, которые криминализируют насилие или, наоборот, декриминализируют, не случается.
Если вспомнить, что защита от насилия легитимируется, а не только легализируется (устанавливается законом), то надо и рассматривать любую меру относительно насилия с точки зрения того, как она становится принятой большинством - приобретает для публики статус приемлемой и желательной, а значит потенциально исполняемой. И при такой постановке проблемы проблема насилия перестает быть чем-то сильно особенным. Вся шумиха вокруг насилия как особой проблемы не добавляет ей потенциала для конструктивного разрешения, а, наоборот, превращает в политизированный жупел, с которым адекватные исследователи не особо охочи иметь дело. Зато кухарки стряпают по одному и тому же рецепту кампании, которые не только ни к чему, кроме самоудовлетворения кухарки не приводят, но усугубляют ситуацию, все больше растягивая общественное мнение. Практика легитимации по преимуществу обусловлена культурой местного самоуправления. Что делает политику легитимной? Если суммировать то, что по вопросу говорят эксперты, то можно говорить о идеальной модели легитимации, которая включает три взаимосвязанные практики легитимации.
Самым понятным и общепринятым становится непосредственное доверие специалистам, когда им делегируется вмешательство - по делам их узнаем их и т.д. И хотя формально практикуется именно такой способ легитимации, по научному, output-легитимация, - работает он чем дальше, тем хуже. И дело не только в недобросовестных экспертах, моральных паниках, напрочь блокирующих опции рефлексии, встречных потоках пропаганды. Проблема в том, что без двух других практик легитимации доверие специалистам изнашивается. А именно этих двух способов в деле профилактики и минимизации насилия не только не хватает, но становится чем дальше, тем меньше.
Непосредственное участие или input-легитимация, например, когда местное сообщество берет «на поруки» хоть учреждение, хоть того, кто совершил насилие, предполагает минимизацию перекладывания ответственности - особенно на того, кто насилие совершил или может совершить. В поздние советские времена такая практика разделенной ответственности появилась вокруг некоторых учреждений общественного воспитания - которые стали расти как грибы после «дождя» реформ семейной политики в пользу материальной поддержки многодетности. Моя хорошая знакомая рассказывала, как они старшеклассниками в середине 80х пришли в детский дом, из которого к ним ходили дети в школу, и предложили заниматься с младшими, чтобы те не чувствовали себя в школе отстающими. Потом знакомая стала одним из самых последовательных активистов в развитии проектов по деинституционализации… Да и первые шаги в сторону семейного устройства в второй половине 80х делались под соусом того самого участия. Собственно, по установкам самыми профессиональными были те родители, которые были в первых когортах, призванных еще фондом Лиханова. Чем дальше, тем сложней становилось практиковать легитимацию прямым участием - учреждения стали менее лояльными к приходу внешних специалистов, а к концу 2000х те, кто участвовал, считали большим достижением, если их под тем или иным предлогом не выгоняли. О судьбе приемного родительства и говорить нечего - в борьбе за первенство с усыновлением оно утратило все свои отличительные особенности.
Про разделение ответственности за насилие с теми, кто непосредственно его совершил, даже начинать разговор не получится. Потому что в ситуации обвинения в насилии механизмы принятия решения таковы, что исключают всякое доверие к процедуре - а это третий, и самый уязвимый тип легитимации, throughput. Короче, прозрачность, доступность и состязательность процедуры в ситуации, когда вы в конфликте с законом, когда вас преследуют и вам вменяют. Проблема с легитимацией в ситуации такого конфликта - нерешенная задача и Европы, причем от страны к стране варьируется ее источник, а последствия одни и те же - блок на легитимацию борьбы с насилием. Как только в голове рядовой гражданин примеряет на себя ситуацию, что его или ее подозревают в насилии, то ни о каком доверии к государственной машинке не может быть и речи. В российском контексте это утяжеляется приоритетом административного порядка принятия решения - без суда, отсутствием конкуренции между экспертными мнениями и всякой бесперспективностью любого действия в направлении усиления судебной процедуры. Кроме того, всякие западные новшества типа медиации и восстановительного правосудия мутируют на пост-советском пространстве в новые коррупционные практики или остаются экзотическим развлечением для отдельных специалистов.
Сведение к нулю опций для прямого участия и блок на справедливой процедуре обессмысливают выбор в пользу какой угодно точки зрения относительно насилия. Более того, сам репертуар концепций относительно насилия остается до неприличия скудным - и потому, что сложные размышления относительно разных дилемм мало кем востребованы, а кухарки знай себе делятся рецептами, благо, особо никто не пытается готовить, только переписывают и распространяют дальше. И общественный капитал, накопленный темой, тратится кухарками - в свою кухарочную пользу. Потому что освоившись с риторикой прогресса кухарки решительно отказываются от обязательств осмыслять противоречия, которые нарастают между культурой и цивилизацией, свободой и справедливостью, правдой и пониманием. Им все ясно - ведь солнце прогресса всегда высоко.
Однажды в колонию для девочек доставили барышню - из Москвы. Надо сказать, что из Москвы, в которой до фига адвокатов, бабла и вообще, сиделиц было мало, и в основном по серьезным статьям. Барышня была из благополучной семьи, не убийца, и не оторви голову. Выяснилось, что это папа попросил суд в качестве меры пресечения для дочери, которую поймали несколько раз в компании с наркоманами, назначить срок. Судья долго сопротивлялась, но папа был непреклонен. Очухался папа, навестив дочь в колонии - девочка не перестала с ним общаться. Но сделать было уже ничего нельзя - только ходатайствовать о условно-досрочном. Папа за всю жизнь ни разу не тронул дочку, и так и объяснил свое стремление упечь ребенка за решетку: «Ее только силой можно перевоспитать, а я не хочу ее бить». Если пример кажется радикальным, то совсем обыденная история о том, как велик соблазн отступиться от собственного ребенка под давлением цивилизационных предписаний - Little Miss Sunshine. Сцена, в которой папа с большим усилием противостоит требованиям наказать ребенка за непотребное поведение, - концентрат смыслов вокруг антрепренеров морали всех мастей, пусть и провязанных американскими контекстами (совершенно прекрасны три секунды, когда показывают афроамериканскую пару мама-дочь, в которой мама еще понимает что к чему, а дочь уже осуждает…). Большинство мер против насилия, которые вводятся в повседневность, поляризуют общество, для одних такая поляризация видится по принципу «отсталый - прогрессивный», а для других «нормальный и выеживающийся», в любом случае никакой легитимации ни у тех мер, которые криминализируют насилие или, наоборот, декриминализируют, не случается.
Если вспомнить, что защита от насилия легитимируется, а не только легализируется (устанавливается законом), то надо и рассматривать любую меру относительно насилия с точки зрения того, как она становится принятой большинством - приобретает для публики статус приемлемой и желательной, а значит потенциально исполняемой. И при такой постановке проблемы проблема насилия перестает быть чем-то сильно особенным. Вся шумиха вокруг насилия как особой проблемы не добавляет ей потенциала для конструктивного разрешения, а, наоборот, превращает в политизированный жупел, с которым адекватные исследователи не особо охочи иметь дело. Зато кухарки стряпают по одному и тому же рецепту кампании, которые не только ни к чему, кроме самоудовлетворения кухарки не приводят, но усугубляют ситуацию, все больше растягивая общественное мнение. Практика легитимации по преимуществу обусловлена культурой местного самоуправления. Что делает политику легитимной? Если суммировать то, что по вопросу говорят эксперты, то можно говорить о идеальной модели легитимации, которая включает три взаимосвязанные практики легитимации.
Самым понятным и общепринятым становится непосредственное доверие специалистам, когда им делегируется вмешательство - по делам их узнаем их и т.д. И хотя формально практикуется именно такой способ легитимации, по научному, output-легитимация, - работает он чем дальше, тем хуже. И дело не только в недобросовестных экспертах, моральных паниках, напрочь блокирующих опции рефлексии, встречных потоках пропаганды. Проблема в том, что без двух других практик легитимации доверие специалистам изнашивается. А именно этих двух способов в деле профилактики и минимизации насилия не только не хватает, но становится чем дальше, тем меньше.
Непосредственное участие или input-легитимация, например, когда местное сообщество берет «на поруки» хоть учреждение, хоть того, кто совершил насилие, предполагает минимизацию перекладывания ответственности - особенно на того, кто насилие совершил или может совершить. В поздние советские времена такая практика разделенной ответственности появилась вокруг некоторых учреждений общественного воспитания - которые стали расти как грибы после «дождя» реформ семейной политики в пользу материальной поддержки многодетности. Моя хорошая знакомая рассказывала, как они старшеклассниками в середине 80х пришли в детский дом, из которого к ним ходили дети в школу, и предложили заниматься с младшими, чтобы те не чувствовали себя в школе отстающими. Потом знакомая стала одним из самых последовательных активистов в развитии проектов по деинституционализации… Да и первые шаги в сторону семейного устройства в второй половине 80х делались под соусом того самого участия. Собственно, по установкам самыми профессиональными были те родители, которые были в первых когортах, призванных еще фондом Лиханова. Чем дальше, тем сложней становилось практиковать легитимацию прямым участием - учреждения стали менее лояльными к приходу внешних специалистов, а к концу 2000х те, кто участвовал, считали большим достижением, если их под тем или иным предлогом не выгоняли. О судьбе приемного родительства и говорить нечего - в борьбе за первенство с усыновлением оно утратило все свои отличительные особенности.
Про разделение ответственности за насилие с теми, кто непосредственно его совершил, даже начинать разговор не получится. Потому что в ситуации обвинения в насилии механизмы принятия решения таковы, что исключают всякое доверие к процедуре - а это третий, и самый уязвимый тип легитимации, throughput. Короче, прозрачность, доступность и состязательность процедуры в ситуации, когда вы в конфликте с законом, когда вас преследуют и вам вменяют. Проблема с легитимацией в ситуации такого конфликта - нерешенная задача и Европы, причем от страны к стране варьируется ее источник, а последствия одни и те же - блок на легитимацию борьбы с насилием. Как только в голове рядовой гражданин примеряет на себя ситуацию, что его или ее подозревают в насилии, то ни о каком доверии к государственной машинке не может быть и речи. В российском контексте это утяжеляется приоритетом административного порядка принятия решения - без суда, отсутствием конкуренции между экспертными мнениями и всякой бесперспективностью любого действия в направлении усиления судебной процедуры. Кроме того, всякие западные новшества типа медиации и восстановительного правосудия мутируют на пост-советском пространстве в новые коррупционные практики или остаются экзотическим развлечением для отдельных специалистов.
Сведение к нулю опций для прямого участия и блок на справедливой процедуре обессмысливают выбор в пользу какой угодно точки зрения относительно насилия. Более того, сам репертуар концепций относительно насилия остается до неприличия скудным - и потому, что сложные размышления относительно разных дилемм мало кем востребованы, а кухарки знай себе делятся рецептами, благо, особо никто не пытается готовить, только переписывают и распространяют дальше. И общественный капитал, накопленный темой, тратится кухарками - в свою кухарочную пользу. Потому что освоившись с риторикой прогресса кухарки решительно отказываются от обязательств осмыслять противоречия, которые нарастают между культурой и цивилизацией, свободой и справедливостью, правдой и пониманием. Им все ясно - ведь солнце прогресса всегда высоко.