Речка (ч.80 - окончание)
Подходя к тому месту, где, по моим ожиданиям, должен был бы брать некрупный елец, я услышал голос Громкого Юры.
... Громкий Юра - мужик неопределённых лет, небольшого роста, чернявый и тощий, в расстёгнутой телогрейке или куртке - смотря по сезону. В грязных штанах и сапогах. С ранней весны и до поздней осени каждый выходной день он бредёт по берегу реки. В одной руке у него несколько удочек и большой подсачек, в другой пластиковый пакет. У Юры общительный характер, главное в рыбалке для него - поговорить. Говорит он подолгу и очень громко, предпочитая ненормативную лексику. Юра рассказывает - в каких местах был, куда направляется, как неудачно отловился, кто где сидит и какие у кого успехи. Он исключительно честен и никогда ничего не преувеличивает. Юра интересуется моим уловом - без тени зависти - и обстоятельно объясняет мне причины такого везения. Если собственных объяснений ему кажется мало, он вопрошает меня. От Юриного голоса умолкают птицы, да и рыбы предпочитают слушать его с безопасного расстояния. Благо, обычно Юра приходит порядочно после рассвета, но однажды он распугал тихое раннее утро, когда и кашлянуть казалось грешно. Когда от его голоса дождём осыпалась роса с кустов, я рассердился и сказал, что клюёт потому, мол, что у меня есть "елпень". И зря. Юра разболтал про елпень по всей речке, и хотя многие смеялись, сам он примерно месяц изводил меня допросами. Я держался стойко того факта, что, если елпень кому показать, он работать не будет. В конце концов расспросы закончились, но Юра заметно снизил накал общения со мной, как человеком скрытным и прижимистым. Юру на реке знают почти все, но настоящих товарищей у него немного. Если один из таких товарищей оказывался с хорошим уловом к подходу Юры, голос последнего переключался на повышенный уровень громкости. Во всяком случае, мне за сотню метров, да сквозь кусты - прекрасно слышно. Товарищ сначала робко лопочет что-то невразумительное, но быстро сдаётся, и Юра, взяв у него велосипед и добычу (обычно крупного леща), рулит в сторону города. Возвращается он удивительно быстро, без леща, но с бутылкой. В процессе всего последующего Юрин голос достигает самых пронзительных нот, и настоящие волны счастья катятся по воде ко мне. Я сворачиваю свой елпень и ухожу, сжигаемый чёрной завистью...
По всему поэтому и сегодня, заслышав издалека Юрин голос, я иду в сторону вдоль реки, пока вновь не наступает тишина. Будь я писателем - непременно написал бы рассказ про заколдованный город. В том городе каждый житель мог бы произносить слова, которые знает, только раз в день. Каждое слово - по разу. И как люди копались бы в словарях, и как придумывали бы новые слова, и как дорожили бы своей речью и слушали чужую. Иные выговаривались бы сразу, с утра, и потом мучительно молчали до завтра, другие бы темнили и потом, к вечеру, не знали бы, что и сказать. А если добавить реализма, то, конечно, оказалось бы, что слова в том городе и покупали бы и продавали. Те, что подлиннее, или без которых труднее всего обойтись, стоили бы подороже: килограмм свежей рыбы, например, - два определённых слова с предлогом. Может быть, кто-то отдавал бы и задарма... А самые богатые люди - потому что молчали всю жизнь - в свой последний, смертный час, говорили бы одно-единственное слово, стоившее всех остальных, выгодно проданных. И что это за слово - неизвестно, потому что город заколдованный.
Живцов я так и не поймал. Попались плотва с ладонь и голавлик - чуть поменьше. Для налима они крупноваты. Тучи висели неподвижно и так низко, что при желании можно было бы рукою проделать в них дырочку. Начало темнеть. Темнота сперва стёрла границу между небом и землёй, затем - границу между противоположным крутым берегом и его отражением в воде. Потом темнота начала превращать ивовые кусты в чёрные размытые пятна - всё ближе и ближе. Я достал из рюкзака доску, настругал щепок и развёл костёр. Когда согреются онемевшие руки, я пойду домой. Странно... Годы идут; стремления и мечты, некогда владевшие всей душою, медленно, но неумолимо угасают. Иные исчезают и вовсе, лишь вспоминаясь порою с доброй печалью и улыбкой. Но вот этот зов - зов тихой речки, потаённого костра на берегу, пустынного поля, пахнущего летом - мёдом и прелью - осенью; леса, таинственного и такого родного в самой своей глубине - этот зов становится всё явственней. Как будто стихает шумный оркестр, весь, кроме скрипки, ведущей главную тему. И я ищу внутри себя истоки этого зова и не умею отыскать...
... Громкий Юра - мужик неопределённых лет, небольшого роста, чернявый и тощий, в расстёгнутой телогрейке или куртке - смотря по сезону. В грязных штанах и сапогах. С ранней весны и до поздней осени каждый выходной день он бредёт по берегу реки. В одной руке у него несколько удочек и большой подсачек, в другой пластиковый пакет. У Юры общительный характер, главное в рыбалке для него - поговорить. Говорит он подолгу и очень громко, предпочитая ненормативную лексику. Юра рассказывает - в каких местах был, куда направляется, как неудачно отловился, кто где сидит и какие у кого успехи. Он исключительно честен и никогда ничего не преувеличивает. Юра интересуется моим уловом - без тени зависти - и обстоятельно объясняет мне причины такого везения. Если собственных объяснений ему кажется мало, он вопрошает меня. От Юриного голоса умолкают птицы, да и рыбы предпочитают слушать его с безопасного расстояния. Благо, обычно Юра приходит порядочно после рассвета, но однажды он распугал тихое раннее утро, когда и кашлянуть казалось грешно. Когда от его голоса дождём осыпалась роса с кустов, я рассердился и сказал, что клюёт потому, мол, что у меня есть "елпень". И зря. Юра разболтал про елпень по всей речке, и хотя многие смеялись, сам он примерно месяц изводил меня допросами. Я держался стойко того факта, что, если елпень кому показать, он работать не будет. В конце концов расспросы закончились, но Юра заметно снизил накал общения со мной, как человеком скрытным и прижимистым. Юру на реке знают почти все, но настоящих товарищей у него немного. Если один из таких товарищей оказывался с хорошим уловом к подходу Юры, голос последнего переключался на повышенный уровень громкости. Во всяком случае, мне за сотню метров, да сквозь кусты - прекрасно слышно. Товарищ сначала робко лопочет что-то невразумительное, но быстро сдаётся, и Юра, взяв у него велосипед и добычу (обычно крупного леща), рулит в сторону города. Возвращается он удивительно быстро, без леща, но с бутылкой. В процессе всего последующего Юрин голос достигает самых пронзительных нот, и настоящие волны счастья катятся по воде ко мне. Я сворачиваю свой елпень и ухожу, сжигаемый чёрной завистью...
По всему поэтому и сегодня, заслышав издалека Юрин голос, я иду в сторону вдоль реки, пока вновь не наступает тишина. Будь я писателем - непременно написал бы рассказ про заколдованный город. В том городе каждый житель мог бы произносить слова, которые знает, только раз в день. Каждое слово - по разу. И как люди копались бы в словарях, и как придумывали бы новые слова, и как дорожили бы своей речью и слушали чужую. Иные выговаривались бы сразу, с утра, и потом мучительно молчали до завтра, другие бы темнили и потом, к вечеру, не знали бы, что и сказать. А если добавить реализма, то, конечно, оказалось бы, что слова в том городе и покупали бы и продавали. Те, что подлиннее, или без которых труднее всего обойтись, стоили бы подороже: килограмм свежей рыбы, например, - два определённых слова с предлогом. Может быть, кто-то отдавал бы и задарма... А самые богатые люди - потому что молчали всю жизнь - в свой последний, смертный час, говорили бы одно-единственное слово, стоившее всех остальных, выгодно проданных. И что это за слово - неизвестно, потому что город заколдованный.
Живцов я так и не поймал. Попались плотва с ладонь и голавлик - чуть поменьше. Для налима они крупноваты. Тучи висели неподвижно и так низко, что при желании можно было бы рукою проделать в них дырочку. Начало темнеть. Темнота сперва стёрла границу между небом и землёй, затем - границу между противоположным крутым берегом и его отражением в воде. Потом темнота начала превращать ивовые кусты в чёрные размытые пятна - всё ближе и ближе. Я достал из рюкзака доску, настругал щепок и развёл костёр. Когда согреются онемевшие руки, я пойду домой. Странно... Годы идут; стремления и мечты, некогда владевшие всей душою, медленно, но неумолимо угасают. Иные исчезают и вовсе, лишь вспоминаясь порою с доброй печалью и улыбкой. Но вот этот зов - зов тихой речки, потаённого костра на берегу, пустынного поля, пахнущего летом - мёдом и прелью - осенью; леса, таинственного и такого родного в самой своей глубине - этот зов становится всё явственней. Как будто стихает шумный оркестр, весь, кроме скрипки, ведущей главную тему. И я ищу внутри себя истоки этого зова и не умею отыскать...