Fool's tools
В первые годы жизни свобода делать что-то является естественным продолжением свободы быть пассивным - чистая книга мышления без обложки с тонкими, ещё не до конца затвердевшими листами неопределённой формы медленно покрывается каракулями, перемежаемыми пустыми страницами, - без стройности письма, узнаваемости почерка, со странными и неожиданными картинами, аляповато нарисованными гуашью. Со временем, когда наш слух привыкает к постоянно звучащей вокруг речи и начинает связывать её с событиями, предметами и образами, страницы книги подсыхают, стараясь стать более удобными для неуверенного рисования карандашом линий, кружочков и точек в попытках осознать характеристики принадлежности, подобия, противоположности и чуждости, и появляется некое подобие обложки, - мягкое и гибкое, вырастающее слой за слоем, как кожа на подушечках пальцев, и помогающее не дать листкам рассыпаться. Проходит время и кожа начинает обретает дактилоскопический узор, страницы прорастают корешком - пока всё ещё гибким, позволяющим открыть книгу полным разворотом, и размер страниц всё так же кажется уходящим за горизонт и не ограничивающим желания, а потому рисуемое на них, обретя более совершенные формы, не теряет свободы и легко покидает отсутствующие пока границы печатного формата.
Но время идёт и подшивка детских красочных рисунков вынуждена переместиться в издательство. Первое, чем приходится жертвовать, - это формат, поскольку литература устроена так, что книга должна существовать среди себе подобных, а это накладывает определённые ограничения: в столкновении с резцом переплётного станка страницы неправильного большого размера укорачиваются, вставая вровень с самыми маленькими для обретения обрезом некоего подобия ровности; беззаботные каракули, лишённые возможности оставлять много свободного места, сжимаются; широкие и яркие штрихи краски уступают место скупым и всё ещё не заточенным лингвистическим инструментам, и поверх блекнущей гуаши появляются неровные строчки чёрного текста, - переплетающиеся, сбивчивые, но стремящиеся описать казалось бы столь недавно цветущее буйство красок, попутно продираясь сквозь редакторскую правку. Определяется наиболее близкий язык и книжка проверяется на соответствие его грамматике и синтаксису, - из латиницы исчезает кандзи, из кириллицы - иврит, а часто исчезают все они, безвозвратно транслируясь в эсперанто. Заботливые руки обклеивают непрочную мягкую обложку твёрдым картоном, выполняющим роль мозолей, корешок твердеет и через некоторое время рукопись уже вполне можно ставить на полку, с усилием вставляя её и в без того переполненный шкаф с произведениями той же тематики; на обложке незаметно, но неотвратимо начинают проступать надписи года рукописи, названия издательства и книги, а также предпосылки к будущему оформлению, подобранному специалистом по маркетингу для целевой аудитории последующих ценителей.
Проходит ещё несколько лет и книга обретает черты законченного типографского продукта - строчки уже не разбегаются, рукописный текст превращается в гарнитуру Таймс, правка конвертирована в готовый текст, появляются номера страниц и оглавление, но практически исчезают рисунки. На задней обложке гордо выпечатывают фотографию автора и ISBN, пишут предисловие и отправляют в печать в единственном экземпляре, но стараясь не выпасть из общего издательского тренда. Несколько минут позора в царстве типографской краски, прессов, клея и безжалостных ножей - и типографию покидает внешне глянцевое, пахнущее новой книгой, с многообещающей обложкой с виньетками и блинтами, но с неразрезанными страницами и с залитым клеем корешком внутри издание, - и отправляется - думаете в магазин, на видное место на стенде бестселлеров? Ну и такое иногда бывает, но крайне редко, поскольку чаще всего следующий пункт назначения - книжная выставка.
Земную жизнь пройдя на четверть, том очутился в сумрачном шкафу... нет - формально это даже не шкаф, а вполне солнечный зал, где то и дело ходят люди, пробегаясь взглядом по корешкам рядов книг, выставленных на обозрение ("Вот наши новинки, ознакомьтесь! - А-а-а, спасибо-спасибо!"), - полные радостных предчувствий, книги раскрывают свои страницы, стараясь не замечать рвущего страницы у корешка клея, пытаются игриво махнуть шёлковым ляссе, сияют серебром и золотом тиснения (если повезло с крупным издательством), или яркими цветами и выпуклыми формами поп-арта (если не очень повезло), а иногда и скромно приютившись среди невзрачных академических изданий, затаив дыхание ожидая признания. Чем кучнее в шкафу, популярнее жанр и чем более ярки обложки, тем выше вероятность того, что даже книга малоизвестного издательства ненароком попадёт среди прочих таких же и будет востребована пусть не как бестселлер, но как вполне ходовой товар, - к слову сказать, так в большинстве случаев и происходит и дальше пути книг раходятся, чтобы потом сойтись через много-много лет. А что происходит с теми книгами, которые не заметили? А они попадают в библиотеку.
Жизнь в библиотеке поначалу не вызывает дискомфорта, поскольку кажется, что это просто такой период, нечто вроде поиска себя в читателе. Интересно то, что чем специфичнее жанр книги, тем больше вероятности, что её поместят в тот дальний уголок полки, где собраны все те странные издания, которые библиотекари при всём усердии оказались не в состоянии причислить к какому-либо общепринятому жанру. Странные книги, с непонятно как просочившимися сквозь цепкую редакторскую хватку рисунками от руки на страницах, пустыми листами, непроклееными корешками и невзрачными обложками, из-за которого выпрыгивает неожиданный форзац на уровне произведения искусства, вылезающими тут и там нахальными абзацами рукописного текста, кучкуются и начинают украдкой обмениваться между собой страницами. Это настолько увлекательное занятие, что со временем оказывается, что и читатель по большому счёту не особо нужен - произведения вполне заполняют эту потребность друг другом. Книги, довольно точно следующие жанру, оказываются в худшем положении - конкуренция среди прочих представителей жанра слишком велика, а схожесть - чрезвычайная. Впрочем, со временем жизнь в библиотеке входит в привычку - библиотечные штампы уже перестают вызывать дискомфорт, страницы спресовываются и выравниваются, бумага желтеет, края обложки сминаются, жизнь в мире книг становится размеренной и вполне предсказуемой. И тут внезапно, проведя много лет и не найдя благодарного читателя своих первых страниц, многие книги вспоминают, что есть такая штука, как оглавление.
Чем страшно оглавление? Пониманием того, что жизнь - это не единое произведение, а аллигат, и переплёт ограничен по толщине. Вот тут-то и начинается самый безумный период. Книга то плюётся листами, то судорожно пытается впихнуть в себя неподходящие листы, сжимая зубы разрывает склейки страниц, корешок ломается, листы выпадают сами собой, обложка, не выдержав безумной жизни наполнения рвётся по склейкам, страницы заминаются, текст становится нечитаемым, гарнитура увеличивается и на некоторые страницы удаётся поместить только по паре предложений безумного кегля. Беда в том, что к этому моменту обычно не остаётся ничего из того непрофессионального, но крайне выразительного инструментария, который был доступен в самом начале и где парой маленьких штрихов можно было изобразить тот цвет и форму, на описание которых теперь приходится тратить по полторы страницы убористого текста, - под руками остаётся иногда доведённый до совершенства, но очень узкоспециализированный языковой инструмент, уже заполненные страницы, утверждённый жанр и формат, пуленепробиваемая обложка с названием, не дающим никакой свободы в толковании содержания, и ощущение того, что дело движется к заключению, а развязка сюжета ещё не придумана. Думаете бестселлеры лишены осознания конечности оглавления? Как бы не так - именно на этом этапе бестселлеры уходят в тираж, присоединяясь к своим менее удачливым колелгам в библиотеке. Полнота востребованности приводит лишь к тому, что обложка становится ещё прочнее, страницы - ещё убористее, а бумага превращается в хрупкий папирус, делая невозможным какие-либо изменения формата на пути к послесловию.
Мейнстримовая концепция полноты жизни - это концепция книги, в которой нет пустых страниц. Понимание того, что для истинной свободы нужно достаточно незанятого места внутри и что никакая внешняя свобода не будет в состоянии компенсировать этот недостаток, обычно приходит лишь на том этапе жизни, когда самостоятельная ценность движения снижается, то есть в достаточно преклонном возрасте. Свобода что-то не делать - намного более ценное достижение, поскольку означает отсутствие необходимости в чём-то, а необходимость - это всегда несвобода. Оставляя себе свободу выбора инструментов, человек уходит от вынужденного пользования плоскогубцами для откручивания шурупов из-за отсутствия места для отвёртки и шуруповёрта в чемоданчике, забитом пятьюдесятью видами плоскогубцев. Очень многие инструменты, которые человек использует в своей жизни, являются неэффективными из-за инерционности желания решать новые задачи старыми методами, а то и просто при обмене местами цели и инструмента её достижения, когда совершенно неожиданно через много лет человек обнаруживает, что хотя изначальной задачей было закрутить шуруп, он посвятил бОльшую часть своей жизни коллекционированию отвёрток.
Не заполняйте свою жизнь целиком, - во все периоды будет казаться, что суть тех задач, которые представляются полнотой жизни, неизменна, но это не так. Оставьте внутри свободное место, где между строгих типографских строчек можно время от времени провести яркий завиток гуашью, поскольку обязательно окажется, что за место для этого завитка с какого-то момента Вы будете готовы отдать весь остальной печатный текст без остатка. :)
Но время идёт и подшивка детских красочных рисунков вынуждена переместиться в издательство. Первое, чем приходится жертвовать, - это формат, поскольку литература устроена так, что книга должна существовать среди себе подобных, а это накладывает определённые ограничения: в столкновении с резцом переплётного станка страницы неправильного большого размера укорачиваются, вставая вровень с самыми маленькими для обретения обрезом некоего подобия ровности; беззаботные каракули, лишённые возможности оставлять много свободного места, сжимаются; широкие и яркие штрихи краски уступают место скупым и всё ещё не заточенным лингвистическим инструментам, и поверх блекнущей гуаши появляются неровные строчки чёрного текста, - переплетающиеся, сбивчивые, но стремящиеся описать казалось бы столь недавно цветущее буйство красок, попутно продираясь сквозь редакторскую правку. Определяется наиболее близкий язык и книжка проверяется на соответствие его грамматике и синтаксису, - из латиницы исчезает кандзи, из кириллицы - иврит, а часто исчезают все они, безвозвратно транслируясь в эсперанто. Заботливые руки обклеивают непрочную мягкую обложку твёрдым картоном, выполняющим роль мозолей, корешок твердеет и через некоторое время рукопись уже вполне можно ставить на полку, с усилием вставляя её и в без того переполненный шкаф с произведениями той же тематики; на обложке незаметно, но неотвратимо начинают проступать надписи года рукописи, названия издательства и книги, а также предпосылки к будущему оформлению, подобранному специалистом по маркетингу для целевой аудитории последующих ценителей.
Проходит ещё несколько лет и книга обретает черты законченного типографского продукта - строчки уже не разбегаются, рукописный текст превращается в гарнитуру Таймс, правка конвертирована в готовый текст, появляются номера страниц и оглавление, но практически исчезают рисунки. На задней обложке гордо выпечатывают фотографию автора и ISBN, пишут предисловие и отправляют в печать в единственном экземпляре, но стараясь не выпасть из общего издательского тренда. Несколько минут позора в царстве типографской краски, прессов, клея и безжалостных ножей - и типографию покидает внешне глянцевое, пахнущее новой книгой, с многообещающей обложкой с виньетками и блинтами, но с неразрезанными страницами и с залитым клеем корешком внутри издание, - и отправляется - думаете в магазин, на видное место на стенде бестселлеров? Ну и такое иногда бывает, но крайне редко, поскольку чаще всего следующий пункт назначения - книжная выставка.
Земную жизнь пройдя на четверть, том очутился в сумрачном шкафу... нет - формально это даже не шкаф, а вполне солнечный зал, где то и дело ходят люди, пробегаясь взглядом по корешкам рядов книг, выставленных на обозрение ("Вот наши новинки, ознакомьтесь! - А-а-а, спасибо-спасибо!"), - полные радостных предчувствий, книги раскрывают свои страницы, стараясь не замечать рвущего страницы у корешка клея, пытаются игриво махнуть шёлковым ляссе, сияют серебром и золотом тиснения (если повезло с крупным издательством), или яркими цветами и выпуклыми формами поп-арта (если не очень повезло), а иногда и скромно приютившись среди невзрачных академических изданий, затаив дыхание ожидая признания. Чем кучнее в шкафу, популярнее жанр и чем более ярки обложки, тем выше вероятность того, что даже книга малоизвестного издательства ненароком попадёт среди прочих таких же и будет востребована пусть не как бестселлер, но как вполне ходовой товар, - к слову сказать, так в большинстве случаев и происходит и дальше пути книг раходятся, чтобы потом сойтись через много-много лет. А что происходит с теми книгами, которые не заметили? А они попадают в библиотеку.
Жизнь в библиотеке поначалу не вызывает дискомфорта, поскольку кажется, что это просто такой период, нечто вроде поиска себя в читателе. Интересно то, что чем специфичнее жанр книги, тем больше вероятности, что её поместят в тот дальний уголок полки, где собраны все те странные издания, которые библиотекари при всём усердии оказались не в состоянии причислить к какому-либо общепринятому жанру. Странные книги, с непонятно как просочившимися сквозь цепкую редакторскую хватку рисунками от руки на страницах, пустыми листами, непроклееными корешками и невзрачными обложками, из-за которого выпрыгивает неожиданный форзац на уровне произведения искусства, вылезающими тут и там нахальными абзацами рукописного текста, кучкуются и начинают украдкой обмениваться между собой страницами. Это настолько увлекательное занятие, что со временем оказывается, что и читатель по большому счёту не особо нужен - произведения вполне заполняют эту потребность друг другом. Книги, довольно точно следующие жанру, оказываются в худшем положении - конкуренция среди прочих представителей жанра слишком велика, а схожесть - чрезвычайная. Впрочем, со временем жизнь в библиотеке входит в привычку - библиотечные штампы уже перестают вызывать дискомфорт, страницы спресовываются и выравниваются, бумага желтеет, края обложки сминаются, жизнь в мире книг становится размеренной и вполне предсказуемой. И тут внезапно, проведя много лет и не найдя благодарного читателя своих первых страниц, многие книги вспоминают, что есть такая штука, как оглавление.
Чем страшно оглавление? Пониманием того, что жизнь - это не единое произведение, а аллигат, и переплёт ограничен по толщине. Вот тут-то и начинается самый безумный период. Книга то плюётся листами, то судорожно пытается впихнуть в себя неподходящие листы, сжимая зубы разрывает склейки страниц, корешок ломается, листы выпадают сами собой, обложка, не выдержав безумной жизни наполнения рвётся по склейкам, страницы заминаются, текст становится нечитаемым, гарнитура увеличивается и на некоторые страницы удаётся поместить только по паре предложений безумного кегля. Беда в том, что к этому моменту обычно не остаётся ничего из того непрофессионального, но крайне выразительного инструментария, который был доступен в самом начале и где парой маленьких штрихов можно было изобразить тот цвет и форму, на описание которых теперь приходится тратить по полторы страницы убористого текста, - под руками остаётся иногда доведённый до совершенства, но очень узкоспециализированный языковой инструмент, уже заполненные страницы, утверждённый жанр и формат, пуленепробиваемая обложка с названием, не дающим никакой свободы в толковании содержания, и ощущение того, что дело движется к заключению, а развязка сюжета ещё не придумана. Думаете бестселлеры лишены осознания конечности оглавления? Как бы не так - именно на этом этапе бестселлеры уходят в тираж, присоединяясь к своим менее удачливым колелгам в библиотеке. Полнота востребованности приводит лишь к тому, что обложка становится ещё прочнее, страницы - ещё убористее, а бумага превращается в хрупкий папирус, делая невозможным какие-либо изменения формата на пути к послесловию.
Мейнстримовая концепция полноты жизни - это концепция книги, в которой нет пустых страниц. Понимание того, что для истинной свободы нужно достаточно незанятого места внутри и что никакая внешняя свобода не будет в состоянии компенсировать этот недостаток, обычно приходит лишь на том этапе жизни, когда самостоятельная ценность движения снижается, то есть в достаточно преклонном возрасте. Свобода что-то не делать - намного более ценное достижение, поскольку означает отсутствие необходимости в чём-то, а необходимость - это всегда несвобода. Оставляя себе свободу выбора инструментов, человек уходит от вынужденного пользования плоскогубцами для откручивания шурупов из-за отсутствия места для отвёртки и шуруповёрта в чемоданчике, забитом пятьюдесятью видами плоскогубцев. Очень многие инструменты, которые человек использует в своей жизни, являются неэффективными из-за инерционности желания решать новые задачи старыми методами, а то и просто при обмене местами цели и инструмента её достижения, когда совершенно неожиданно через много лет человек обнаруживает, что хотя изначальной задачей было закрутить шуруп, он посвятил бОльшую часть своей жизни коллекционированию отвёрток.
Не заполняйте свою жизнь целиком, - во все периоды будет казаться, что суть тех задач, которые представляются полнотой жизни, неизменна, но это не так. Оставьте внутри свободное место, где между строгих типографских строчек можно время от времени провести яркий завиток гуашью, поскольку обязательно окажется, что за место для этого завитка с какого-то момента Вы будете готовы отдать весь остальной печатный текст без остатка. :)