А. Делианич "ОТЕЛЬ НА ТУРАХСКИХ ВЫСОТАХ", (сокращённый вариант), ч. 1
...
Судьбы людей переплетаются иной раз в таком замысловатом узоре, который не доступен фантазии романиста. Жизнь создает такие сюжеты и фабулы, которые кажутся фантастичными и надуманными. Жизнь - самый гениальный автор, самый недостигаемый постановщик. Она сама выбирает героев и героинь, расставляет их как шахматные фигуры и ведет игру. Она устраивает встречи, стычки, моменты высшего напряжения и неожиданные разрешения.
Жизнь, как природа, которая тоже создает причудливые облики одушевленных и неодушевленных созданий, блещет красками и оттенками с трудом передаваемыми кистью художника, словами писателя. Природа есть жизнь и, сливаясь вместе в одно целое, является непревзойденным фокусником.
Жизнь - судьба человеческая - она не раз устраивала свои реситали на сцене отеля на Турахских высотах. Чаще всего они кончались «Гранд Гиньолем», массакром второстепенных, казалось бы, персонажей. Торжествовали палачи, игравшие главные роли, и, закончив свое очередное представление, опускали занавес над всем ужасом развязки.
Однажды жизнь сплела такой хитроумный арабеск, так витиевато перекрестила линии узора, что даже сама, потом читая страницы своего произведения, должна была задуматься - возможно ли это? А один из участвующих лиц, человек с седыми висками и глубоко запавшими, никогда не улыбающимися глазами, знал, что в жизни все возможно.
*
Составляя сценарий, Жизнь разделила между тремя людьми главные роли, между женщиной и двумя мужчинами, до тех пор, не знавших друг друга. Она на короткое время скрестила их пути, завязала их в Гордиев узел, который не могла разрубить даже смерть и закончила свою последнюю фразу не словом «Конец», а вопросительным знаком.
Все, что разыгрывалось на подмостках перед падением занавеса, было сумбурно, в нормальной обстановке непостижимо уму и сбивчиво.
Время - зима 1945 года, года отчаяния и чаяний, надежд и разочарований, мимолетных радостей и трагедий на всю жизнь.
Местом можно было бы выбрать многие точки Европы, опаленной войной, вспаханной бомбами, орошенной кровью, но великий постановщик Жизнь поставила свой палец на отеле Турахских высот...
***
...Перед пылающим камином в утонувшем в густых зимних сумерках большом зале турахского отеля сидело странное общество. Было мало красок. Все затушевывалось полумраком, и только вспышки пламени освещали своей игрой то лица, то руки людей или играли на грани стаканов, полных темно-бордового бургундского вина, отливавшего временами цветом запекшейся крови.
Развалившись в глубоком кресле, в небрежной позе тигра, уже настороженного, но не вступившего в игру с жертвой, с бокалом в руке сидел полковник Церовский. Он прищурил глаза, вглядываясь в переливы оттенков вина. В голове его теснилась масса мыслей. Нужно было играть с лицом покериста. Нужно было выиграть шахматную партию против большого мастера. Играть осторожно, не давая угадать своего будущего хода. Медленно поворачивая стакан, как бы ловя отражение пламени в его гранях, он молчал, ожидая вступительного слова противника.
Напротив него, как любопытный наблюдатель, в таком же кресле, засунув глубоко руки в карманы бриджей, скрестив вытянутые вперед кривые ноги, также молчаливо сидел Мишка Уваровский. Его маленькие глазки с неодобрением упорно смотрели на низкий столик, на котором лежал только что подписанный Церовским документ - «расписка о неприкосновенности». Гарантия жизни. Росчерк пера, которым у голодного зверя прямо из пасти была вырвана лакомая жертва. С ней теперь можно было только играть осторожно и без когтей. Ее нельзя было даже в шутку немного придушить, как кошка придушивает замершую от страха мышь. Этой жертве нельзя было перегрызть затылок.
В одном углу дивана, у самого камина, поставив на его решетку длинные ноги, замечтался бледный, с лицом до одури заучившегося студента, английский сержант FSS Джерри Норте. Он был умен. Мечтал о карьере юриста и уже теперь приучался делать вид, что он не заинтересован, беспричастен.
В другом конце тяжелым мешком завалилось бесформенное тело капитана Чарльза Кеннеди, алиас и по-настоящему Хаима Хилмана из Австрии, курчавого, даже без намека на шею, с толстыми, неприятно красными и мокрыми губами и маленькими близорукими глазами, казавшимися крупными из-за толстых стекол очков.
Кеннеди рассматривал свои толстые пальцы, как бы ища чего-то под ногтями. Он уже осушил свой бокал и, отставляя его на стол, небрежным движением притянул к себе поближе знаменательный документ, но почему-то не взял его, не спрятал в карман.
Пятым участником этой пока пантомимы был некто в сильно поношенной немецкой офицерской форме с майорскими потемневшими погонами на плечах. Он сидел неподвижно, невероятно прямо, как деревянная кукла на твердом стуле с высокой спинкой. Кисти его рук лежали плоско на коленях. Он не мог их разъединить из-за стальных наручников. Его ноги, обутые в стоптанные ботинки, тоже были связаны тонкими, но крепкими цепями, на которых болтался грубый замок. Одна цепь от них вела к его поясу со вдетым в него кольцом. Лицо этого человека было бескровным. Бескровность бросалась в глаза даже в этом полумраке, даже тогда, когда капризные языки пламени освещали его оранжевыми бликами.
Каждый из пяти действующих лиц о чем-то думал. Мысли их были разными, но у всех вертелись вокруг одного и того же вопроса и одного и того же предмета - судьбы майора Ханса-Фердинанда фон-Тешмана.
Капитан Кеннеди и сержант Норте сегодня прибыли в отель на Турахских высотах и привезли этого человека в немецкой форме.
Крытый джип, за рулем которого сидел сержант Джерри Норте, проделал большой путь по заснежненным дорогам долины реки Лавант, убегая из Каринтии в гористую местность Штирии. Рядом с Нортсом сидел Кеннеди. Сзади, в оковах экскортируемый ими военный преступник, которого «взаимообразно» затребовало на допрос в Турахском отеле само верховное советское командование из Вены, за подписью командующего оккупационными силами в Австрии генерала Лебеденко. Переписка о майоре фон-Тешмане шла уже достаточно долго. Англичане требовали абсолютных гарантий о его целости и сохранности и о возвращении в их руки. Состоялись прямые разговоры, в которых ясно было сказано, что Тешман не должен был «заболеть дезинтерией» (очевидно, такие случаи были неоднократными) или воспалением легких, он не должен был, поскользнувшись, упасть с лестницы и сломать себе шею. Нельзя было допустить, чтобы в припадке душевного расстройства он наложил бы на себя руки. Майор Тешман был нужен не только советчикам, но и англичанам.
Сам «кригефербрехер», сидевший на неудобном стуле в мучительно неудобной позе, знал, что сейчас в игре самая большая карта его жизни и что у него - один на тысячу шанс, что она не будет бита. Ему вспомнился последний перед отъездом на Турахские высоты разговор с сержантом Нортсом, когда ему одевали наручники и цепи. Казалось, что этот англичанин-переводчик не был враждебным и невольно вырвался вопрос: - Das stinkt nach “niemehr zuruckkommen”? *)
*) Это пахнет «полным невозвращением».
Oh, nein! Warum? Почему же, вы же не мелкая разменная монетка, майор. Вы знаете многое, что держите в себе и не хотите рассказать. Рано или поздно вы все-таки скажете и пожалеете, что не сделали этого сразу, не испытав на себе методы советского допроса.
Они были вдвоем в барачной комнатке. Капитан Кеннеди вышел отдать перед отъездом последние распоряжения. Внезапно оживившись, Джерри Норте, понизив голос, как бы боясь, что кто-то их подслушивает, улыбаясь, как улыбнулся бы нашалившему мальчику, попавшему в беду, зашептал:
- ...А может быть, может быть, ваше счастье, майор, как раз в вашем упрямстве. Если бы вы рассказали все то, что мы желаем от вас узнать, капитану Кеннеди, мы бы вас не везли сдавать «под расписку». Вас бы бросили на Турах, как выбрасывают обглоданную кость, из которой даже жидкого бульона не сваришь. Вас бы отдали на потеху полковнику Церовскому. Я много о нем слышал... Так вы вернетесь к нам. Да, да! Вы были очень мудры, майор фон-Тешман. Вы себе на уме. Вы знаете, что сведения, которые можете дать, в высшей степени важны и интересны. С вами, в общем, поступали в лайковых перчатках, не желая спугнуть раньше времени.
Слова Нортса, казалось бы успокоительные, произвели совершенно противоположное действие. Майор еще больше побледнел, крепко сжав зубы. На лбу у него выступили крупные капли пота. Звякнув наручниками, он обтер лицо рукавом кителя. Видно было, что ему пришлось приложить большие усилия, чтобы скрыть свои чувства, но Норте не был глупым. Он все подмечал и мысленно приветствовал действия своего начальства, решившего пропустить упрямого Тешмана через советские руки. Похлопав пленника по плечу, он ободряюще продолжил:
- Вас уступают только на три дня. По окончании этого срока капитан Кеннеди, по всей вероятности, со мною же, приедет за вами. Вы вернетесь к нам и будете более сговорчивым. Подумайте, вы же не эсэсовец. Вы прошли отличную школу разведки. Мы не настроены отрицательно к тем, кто служил в «Абверштелле». Вы и не партиец. Война закончена. Нацизм пал. Все это освободило вас от присяги, которую вы давали. Правда, вы воспитаны в таком духе, что даже капитуляция вашей страны, вам кажется, не освободила вас от обязательства не выдавать известные тайны.
По сравнению с вами я и физически и морально слаб. Я всегда был слабым с раннего детства. В армии я работал в тылу, как переводчик. Я не нюхал пороха, не был на фронте и даже не трясся от страха в Лондоне под немецкими «Фау», так как находился в более безопасных местах. Но мне всегда импонировали люди сильной воли, и ваше стоическое молчание заставило меня проникнуться к вам уважением. Если вы останетесь таким же твердым и после трех дней на Турахских высотах, я назову вас... героем!
Тешман, казалось, не слыхал всего того, что ему шептал Джерри Норте. Он смотрел в одну точку, но потом встрепенулся и сказал тихо и отчетливо:
- Я не герой. Я ничего не знаю из того, что от меня хотят услыхать. Я не могу, честное слово, ответить ни на один вопрос. Я твердил это с первого момента после ареста. Я говорил вашим следователям. Меня запугивали Турахскими высотами в лагере Федерраум, откуда меня привезли к вам в Вольфсберг. Меня пытал капитан Кеннеди... Он клялся, что вытрясет из меня все секреты. Но мне нечего сказать. Я ничего не знаю.
- Глупости, майор, глупости! - мягко отмахнувшись рукой, бросил Норте. - Мы не раз слыхали такие ответы. Вы, занимавший в немецкой разведке такой ответственный пост, вы, лично работавший в ставке фельдмаршала Роммеля, при адмирале Канарисе, вы, бывший связным с генералом Власовым и, насколько нам известно, сочувствовавший ему больше, чем это было допустимо, вы, майор фон-Тешман, ничего не знаете?
Немного помолчав, в мыслях представив себя прокурором на каком-то очень большом и важном процессе в будущем, Норте продолжил:
- Оллрайт! Вы ничего не знаете. Очевидно, у вас амнезия. Бывают и такие случаи, и, откровенно говоря, я хотел бы, чтобы товарищам Церовскому и Уваровскому не удалось бы от вас узнать то, что вы скрываете от нас...
Появление капитана Кеннеди и отъезд прервали этот разговор и, странно: сидя в полутемном зале отеля на Турахских высотах, и сержант Норте, и человек, «выданный под расписку», оба думали и повторяли в уме то, что было сказано в холодной барачной комнатке лагеря Вольфсберг 373.
Капитан Кеннеди, приятно согретый и немного разморенный крепким, выдержанным бургенландским вином, подсчитывал все «за» и «против» сделки с советчиками. Ценным он считал то, что, пройдя через опытные руки инквизиторов, перед которыми он при всем самомнении считал себя новичком, упрямый немец мог смягчиться, и от счастья, вернувшись обратно к англичанам, заговорит. К тому же ему в Вене из штаба генерала Лебеденко обещали разные заманчивые льготы. Он уже не раз обделывал за спиной своего начальства разные доходные делишки. «Против» могло быть какое-то сделанное им самим упущение, и если Тешман расскажет все энкаведистам, те могут воспользоваться кое-чем, что хотели бы прежде всего узнать его начальники.
Полковник Церовский залпом допил остаток вина и порывисто встал. Тотчас вскочил и Мишка и, подойдя к двери, нажал кнопку звонка.
Очевидно, прием был закончен. Кеннеди понял это и, медленно взяв за самый кончик важный документ, потянул его к себе, аккуратно сложил вчетверо и спрятал в нагрудном кармане. Затем он медленно и тяжело поднялся и, повернувшись всем телом из-за недвижимой шеи к немцу, растягивая слова, сказал по-немецки:
- Тешман! Мне очень жаль, что вы не «кооперировали» со мной. За все, что с вами случится, вините самого себя. Парочку имен, парочку адресов, два-три факта, кое-что о шифрах, сказанные вами мне, уберегли бы вас от этого путешествия. Мы бы с вами составили донесение, которым мое начальство поделилось бы и с нашими уважаемыми союзниками из Советского Союза и все окончили полюбовно. Ну что же делать. Каждый кузнец своей судьбы. Спокойной ночи, майор и... - улыбка скользнула по толстым губам - желаю вам счастья!
Повернувшись к Церовскому, который стоял в позе нескрываемого нетерпения, он продолжил, делая ударение на каждом слове:
- Я вернусь через три дня. Смотрите, полковник, используйте это время в ваших интересах, но, пожалуйста, без всяких «монки бизнес». Расписка у меня в кармане и на сей раз это не шутка. Ясно?
Без обмена рукопожатиями англичане пошли к выходу. Церовский проводил их до порога и стоял в дверях до тех пор, пока джип не скрылся за поворотом хорошо укатанной дороги. Она казалась сахарно белой и искрилась в свете восходящей зимней луны.
Продолжение следует...
Судьбы людей переплетаются иной раз в таком замысловатом узоре, который не доступен фантазии романиста. Жизнь создает такие сюжеты и фабулы, которые кажутся фантастичными и надуманными. Жизнь - самый гениальный автор, самый недостигаемый постановщик. Она сама выбирает героев и героинь, расставляет их как шахматные фигуры и ведет игру. Она устраивает встречи, стычки, моменты высшего напряжения и неожиданные разрешения.
Жизнь, как природа, которая тоже создает причудливые облики одушевленных и неодушевленных созданий, блещет красками и оттенками с трудом передаваемыми кистью художника, словами писателя. Природа есть жизнь и, сливаясь вместе в одно целое, является непревзойденным фокусником.
Жизнь - судьба человеческая - она не раз устраивала свои реситали на сцене отеля на Турахских высотах. Чаще всего они кончались «Гранд Гиньолем», массакром второстепенных, казалось бы, персонажей. Торжествовали палачи, игравшие главные роли, и, закончив свое очередное представление, опускали занавес над всем ужасом развязки.
Однажды жизнь сплела такой хитроумный арабеск, так витиевато перекрестила линии узора, что даже сама, потом читая страницы своего произведения, должна была задуматься - возможно ли это? А один из участвующих лиц, человек с седыми висками и глубоко запавшими, никогда не улыбающимися глазами, знал, что в жизни все возможно.
*
Составляя сценарий, Жизнь разделила между тремя людьми главные роли, между женщиной и двумя мужчинами, до тех пор, не знавших друг друга. Она на короткое время скрестила их пути, завязала их в Гордиев узел, который не могла разрубить даже смерть и закончила свою последнюю фразу не словом «Конец», а вопросительным знаком.
Все, что разыгрывалось на подмостках перед падением занавеса, было сумбурно, в нормальной обстановке непостижимо уму и сбивчиво.
Время - зима 1945 года, года отчаяния и чаяний, надежд и разочарований, мимолетных радостей и трагедий на всю жизнь.
Местом можно было бы выбрать многие точки Европы, опаленной войной, вспаханной бомбами, орошенной кровью, но великий постановщик Жизнь поставила свой палец на отеле Турахских высот...
***
...Перед пылающим камином в утонувшем в густых зимних сумерках большом зале турахского отеля сидело странное общество. Было мало красок. Все затушевывалось полумраком, и только вспышки пламени освещали своей игрой то лица, то руки людей или играли на грани стаканов, полных темно-бордового бургундского вина, отливавшего временами цветом запекшейся крови.
Развалившись в глубоком кресле, в небрежной позе тигра, уже настороженного, но не вступившего в игру с жертвой, с бокалом в руке сидел полковник Церовский. Он прищурил глаза, вглядываясь в переливы оттенков вина. В голове его теснилась масса мыслей. Нужно было играть с лицом покериста. Нужно было выиграть шахматную партию против большого мастера. Играть осторожно, не давая угадать своего будущего хода. Медленно поворачивая стакан, как бы ловя отражение пламени в его гранях, он молчал, ожидая вступительного слова противника.
Напротив него, как любопытный наблюдатель, в таком же кресле, засунув глубоко руки в карманы бриджей, скрестив вытянутые вперед кривые ноги, также молчаливо сидел Мишка Уваровский. Его маленькие глазки с неодобрением упорно смотрели на низкий столик, на котором лежал только что подписанный Церовским документ - «расписка о неприкосновенности». Гарантия жизни. Росчерк пера, которым у голодного зверя прямо из пасти была вырвана лакомая жертва. С ней теперь можно было только играть осторожно и без когтей. Ее нельзя было даже в шутку немного придушить, как кошка придушивает замершую от страха мышь. Этой жертве нельзя было перегрызть затылок.
В одном углу дивана, у самого камина, поставив на его решетку длинные ноги, замечтался бледный, с лицом до одури заучившегося студента, английский сержант FSS Джерри Норте. Он был умен. Мечтал о карьере юриста и уже теперь приучался делать вид, что он не заинтересован, беспричастен.
В другом конце тяжелым мешком завалилось бесформенное тело капитана Чарльза Кеннеди, алиас и по-настоящему Хаима Хилмана из Австрии, курчавого, даже без намека на шею, с толстыми, неприятно красными и мокрыми губами и маленькими близорукими глазами, казавшимися крупными из-за толстых стекол очков.
Кеннеди рассматривал свои толстые пальцы, как бы ища чего-то под ногтями. Он уже осушил свой бокал и, отставляя его на стол, небрежным движением притянул к себе поближе знаменательный документ, но почему-то не взял его, не спрятал в карман.
Пятым участником этой пока пантомимы был некто в сильно поношенной немецкой офицерской форме с майорскими потемневшими погонами на плечах. Он сидел неподвижно, невероятно прямо, как деревянная кукла на твердом стуле с высокой спинкой. Кисти его рук лежали плоско на коленях. Он не мог их разъединить из-за стальных наручников. Его ноги, обутые в стоптанные ботинки, тоже были связаны тонкими, но крепкими цепями, на которых болтался грубый замок. Одна цепь от них вела к его поясу со вдетым в него кольцом. Лицо этого человека было бескровным. Бескровность бросалась в глаза даже в этом полумраке, даже тогда, когда капризные языки пламени освещали его оранжевыми бликами.
Каждый из пяти действующих лиц о чем-то думал. Мысли их были разными, но у всех вертелись вокруг одного и того же вопроса и одного и того же предмета - судьбы майора Ханса-Фердинанда фон-Тешмана.
Капитан Кеннеди и сержант Норте сегодня прибыли в отель на Турахских высотах и привезли этого человека в немецкой форме.
Крытый джип, за рулем которого сидел сержант Джерри Норте, проделал большой путь по заснежненным дорогам долины реки Лавант, убегая из Каринтии в гористую местность Штирии. Рядом с Нортсом сидел Кеннеди. Сзади, в оковах экскортируемый ими военный преступник, которого «взаимообразно» затребовало на допрос в Турахском отеле само верховное советское командование из Вены, за подписью командующего оккупационными силами в Австрии генерала Лебеденко. Переписка о майоре фон-Тешмане шла уже достаточно долго. Англичане требовали абсолютных гарантий о его целости и сохранности и о возвращении в их руки. Состоялись прямые разговоры, в которых ясно было сказано, что Тешман не должен был «заболеть дезинтерией» (очевидно, такие случаи были неоднократными) или воспалением легких, он не должен был, поскользнувшись, упасть с лестницы и сломать себе шею. Нельзя было допустить, чтобы в припадке душевного расстройства он наложил бы на себя руки. Майор Тешман был нужен не только советчикам, но и англичанам.
Сам «кригефербрехер», сидевший на неудобном стуле в мучительно неудобной позе, знал, что сейчас в игре самая большая карта его жизни и что у него - один на тысячу шанс, что она не будет бита. Ему вспомнился последний перед отъездом на Турахские высоты разговор с сержантом Нортсом, когда ему одевали наручники и цепи. Казалось, что этот англичанин-переводчик не был враждебным и невольно вырвался вопрос: - Das stinkt nach “niemehr zuruckkommen”? *)
*) Это пахнет «полным невозвращением».
Oh, nein! Warum? Почему же, вы же не мелкая разменная монетка, майор. Вы знаете многое, что держите в себе и не хотите рассказать. Рано или поздно вы все-таки скажете и пожалеете, что не сделали этого сразу, не испытав на себе методы советского допроса.
Они были вдвоем в барачной комнатке. Капитан Кеннеди вышел отдать перед отъездом последние распоряжения. Внезапно оживившись, Джерри Норте, понизив голос, как бы боясь, что кто-то их подслушивает, улыбаясь, как улыбнулся бы нашалившему мальчику, попавшему в беду, зашептал:
- ...А может быть, может быть, ваше счастье, майор, как раз в вашем упрямстве. Если бы вы рассказали все то, что мы желаем от вас узнать, капитану Кеннеди, мы бы вас не везли сдавать «под расписку». Вас бы бросили на Турах, как выбрасывают обглоданную кость, из которой даже жидкого бульона не сваришь. Вас бы отдали на потеху полковнику Церовскому. Я много о нем слышал... Так вы вернетесь к нам. Да, да! Вы были очень мудры, майор фон-Тешман. Вы себе на уме. Вы знаете, что сведения, которые можете дать, в высшей степени важны и интересны. С вами, в общем, поступали в лайковых перчатках, не желая спугнуть раньше времени.
Слова Нортса, казалось бы успокоительные, произвели совершенно противоположное действие. Майор еще больше побледнел, крепко сжав зубы. На лбу у него выступили крупные капли пота. Звякнув наручниками, он обтер лицо рукавом кителя. Видно было, что ему пришлось приложить большие усилия, чтобы скрыть свои чувства, но Норте не был глупым. Он все подмечал и мысленно приветствовал действия своего начальства, решившего пропустить упрямого Тешмана через советские руки. Похлопав пленника по плечу, он ободряюще продолжил:
- Вас уступают только на три дня. По окончании этого срока капитан Кеннеди, по всей вероятности, со мною же, приедет за вами. Вы вернетесь к нам и будете более сговорчивым. Подумайте, вы же не эсэсовец. Вы прошли отличную школу разведки. Мы не настроены отрицательно к тем, кто служил в «Абверштелле». Вы и не партиец. Война закончена. Нацизм пал. Все это освободило вас от присяги, которую вы давали. Правда, вы воспитаны в таком духе, что даже капитуляция вашей страны, вам кажется, не освободила вас от обязательства не выдавать известные тайны.
По сравнению с вами я и физически и морально слаб. Я всегда был слабым с раннего детства. В армии я работал в тылу, как переводчик. Я не нюхал пороха, не был на фронте и даже не трясся от страха в Лондоне под немецкими «Фау», так как находился в более безопасных местах. Но мне всегда импонировали люди сильной воли, и ваше стоическое молчание заставило меня проникнуться к вам уважением. Если вы останетесь таким же твердым и после трех дней на Турахских высотах, я назову вас... героем!
Тешман, казалось, не слыхал всего того, что ему шептал Джерри Норте. Он смотрел в одну точку, но потом встрепенулся и сказал тихо и отчетливо:
- Я не герой. Я ничего не знаю из того, что от меня хотят услыхать. Я не могу, честное слово, ответить ни на один вопрос. Я твердил это с первого момента после ареста. Я говорил вашим следователям. Меня запугивали Турахскими высотами в лагере Федерраум, откуда меня привезли к вам в Вольфсберг. Меня пытал капитан Кеннеди... Он клялся, что вытрясет из меня все секреты. Но мне нечего сказать. Я ничего не знаю.
- Глупости, майор, глупости! - мягко отмахнувшись рукой, бросил Норте. - Мы не раз слыхали такие ответы. Вы, занимавший в немецкой разведке такой ответственный пост, вы, лично работавший в ставке фельдмаршала Роммеля, при адмирале Канарисе, вы, бывший связным с генералом Власовым и, насколько нам известно, сочувствовавший ему больше, чем это было допустимо, вы, майор фон-Тешман, ничего не знаете?
Немного помолчав, в мыслях представив себя прокурором на каком-то очень большом и важном процессе в будущем, Норте продолжил:
- Оллрайт! Вы ничего не знаете. Очевидно, у вас амнезия. Бывают и такие случаи, и, откровенно говоря, я хотел бы, чтобы товарищам Церовскому и Уваровскому не удалось бы от вас узнать то, что вы скрываете от нас...
Появление капитана Кеннеди и отъезд прервали этот разговор и, странно: сидя в полутемном зале отеля на Турахских высотах, и сержант Норте, и человек, «выданный под расписку», оба думали и повторяли в уме то, что было сказано в холодной барачной комнатке лагеря Вольфсберг 373.
Капитан Кеннеди, приятно согретый и немного разморенный крепким, выдержанным бургенландским вином, подсчитывал все «за» и «против» сделки с советчиками. Ценным он считал то, что, пройдя через опытные руки инквизиторов, перед которыми он при всем самомнении считал себя новичком, упрямый немец мог смягчиться, и от счастья, вернувшись обратно к англичанам, заговорит. К тому же ему в Вене из штаба генерала Лебеденко обещали разные заманчивые льготы. Он уже не раз обделывал за спиной своего начальства разные доходные делишки. «Против» могло быть какое-то сделанное им самим упущение, и если Тешман расскажет все энкаведистам, те могут воспользоваться кое-чем, что хотели бы прежде всего узнать его начальники.
Полковник Церовский залпом допил остаток вина и порывисто встал. Тотчас вскочил и Мишка и, подойдя к двери, нажал кнопку звонка.
Очевидно, прием был закончен. Кеннеди понял это и, медленно взяв за самый кончик важный документ, потянул его к себе, аккуратно сложил вчетверо и спрятал в нагрудном кармане. Затем он медленно и тяжело поднялся и, повернувшись всем телом из-за недвижимой шеи к немцу, растягивая слова, сказал по-немецки:
- Тешман! Мне очень жаль, что вы не «кооперировали» со мной. За все, что с вами случится, вините самого себя. Парочку имен, парочку адресов, два-три факта, кое-что о шифрах, сказанные вами мне, уберегли бы вас от этого путешествия. Мы бы с вами составили донесение, которым мое начальство поделилось бы и с нашими уважаемыми союзниками из Советского Союза и все окончили полюбовно. Ну что же делать. Каждый кузнец своей судьбы. Спокойной ночи, майор и... - улыбка скользнула по толстым губам - желаю вам счастья!
Повернувшись к Церовскому, который стоял в позе нескрываемого нетерпения, он продолжил, делая ударение на каждом слове:
- Я вернусь через три дня. Смотрите, полковник, используйте это время в ваших интересах, но, пожалуйста, без всяких «монки бизнес». Расписка у меня в кармане и на сей раз это не шутка. Ясно?
Без обмена рукопожатиями англичане пошли к выходу. Церовский проводил их до порога и стоял в дверях до тех пор, пока джип не скрылся за поворотом хорошо укатанной дороги. Она казалась сахарно белой и искрилась в свете восходящей зимней луны.
Продолжение следует...