Вокруг Бориса Филиппова: о нём, сестрах Гиппиус и 150 убитых им новгородцах 4
Теперь сравним воспоминания вашингтонского профессора Бориса Филиппова-Филистинского (Всплывшее в памяти. Лондон, 1990) о пребывание его самого и сестер Гиппиус в Новгороде и Пскове в годы немецкой оккупации с сообщениями новгородского профессора Бориса Ковалева о допросах сестер Гиппиус чекистами в Новгороде в 1946 году:
«/стр. 253:/ Сейчас, на склоне лет, больше читаешь не беллетристику, а воспоминания, письма, всяческие документальные материалы, невольно заставляющие окунуться в молодые годы. Попал мне недавно в руки "Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома на 1978 год", а в нем, к моей радости, публикация писем Александра Блока к Татьяне Николаевне Гиппиус. Наконец, хотя и очень немного, я узнал о послевоенной судьбе сестер Зинаиды Гиппиус - Татьяны Николаевны ("Таты") и Натальи Николаевны ("Наты").
Еще раньше прочитал в библиографическом справочнике "Художники народов СССР": "Гиппиус, Наталия Николаевна. Скульптор. Р. 13(25). 10. 1880 в Нежине, ум. после 1941 в Новгороде"; "Гиппиус, Татьяна Николаевна. Живописец и график. Р. 13(25). 12. 1877 в Петербурге, ум.?" И вот только теперь, из "Ежегодника", узнал я, что тетя Ната умерла в Новгороде в 1963 году, а тетя Тата - в Новгороде же 23 марта 1957 года.
О жизни сестер после 1910-х гг. сказано весьма скупо: "После Октябрьской революции Т. Н. и Н. Н. Гиппиус не разделили судьбу Д. С. Мережковского и 3. Н. Гиппиус, бежавших в декабре 1919 г. за границу. Обе остались в Петрограде (3. Н. Гиппиус в 1920-е годы предлагала им переехать в Париж, но сестры отказались). Сведения о последующей жизни Т. Н. Гиппиус скудны. Известно, что в 1920-е годы она участвовала в религиозно-философском кружке проф. А. А. Мейера. Перед войной она жила в Новгороде. Оказавшись во время войны на оккупированной территории, обе сестры были отправлены в Германию и заключены в концлагерь. После окончания войны сестры вернулись в Новгород, где /стр. 254:/ работали художниками-реставраторами при Новгородском художественном музее".
...Познакомил меня с сестрами Гиппиус высланный, как и они, в Новгород - после тюрем и ссылок - известный философ Сергей Алексеевич Алексеев-Аскольдов. Маленький ветхий деревянный домишко. Небольшая квартирка на втором этаже, затолканная до отказа книгами, папками с рисунками, какими-то глиняными заготовками для русских матрешек и парней-гармонистов. Во всем сразу виделась достойная интеллигентская нищета. После ссылки сестры находились в Новгороде в высылке - под надзором НКВД. Еле-еле нашли работу в качестве реставраторов в местном музее: Татьяна Николаевна реставрировала древние иконы, Наталья Николаевна - резьбу по дереву, шитье - плащаницы, пелены. Платили им такие гроши, что прожить на них не было возможности, как ни скромны были требования сестер. Начальство справедливо считало, что деться им некуда и они будут рады хотя бы грошовой оплате. Наталья Николаевна лепила на продажу - не на рынке, конечно, - разных матрешек и гармонистов, раскрашивала, обжигала, кое-что удавалось продать.
Тетя Тата тогда, в 1941 году, была маленькой тихой старушкой, выглядела много старше своих 64 лет. Тетя Ната, как это и положено скульптору, была выше, здоровее, сильнее сестры, но во всем беспрекословно подчинялась ей. Осуждены они были в самом конце двадцатых или в начале тридцатых годов за участие в религиозно-философском кружке А. А. Мейера "Воскресение" (к которому в свое время принадлежал и Г. П. Федотов).
Кружок Мейера возник на развалинах Религиозно-философского общества, в которое, понятно, входили и сестры Гиппиус: ведь общество это было детищем Мереж/255/ковского и Зинаиды Гиппиус. В ранние годы кружка заглядывал туда и Блок. 21 мая 1917 года он записывает, между прочим: "Я пришел почему-то в робкое Религиозно-философское общество. Тату и Нату приятно было увидеть. Говорит Мейер, говорит, внедряясь, перед малой аудиторией, по-видимому, присматриваясь к ней. Она какая-то, чёрт ее знает, приличная. Мейер потихоньку подползает к тому, что религиозное разрушение больше обычного революционного, ибо истинные ценности неуничтожимы. Но аудитория скромна. Она все выслушивает, и все ей нравится... Есть боязнь не разрушения, а опустошения..."
А. Мейер, по записи Блока, отдав должное и большевизму, указав на положительные стороны марксизма, перешел к его отрицательным сторонам: "Величайшая отрицательная сторона - нечувствие свободы, материалистическое отрицание личности; а свобода есть только свобода личности, иной свободы нет..." Заговорил Карташев, закрыв глаза, хлопал в ладоши, бледнея. "За марксизм, за приказ № 1, за удар в спину - отмстится второй войной".
Конечно, в середине двадцатых годов в кружке уже не говорили столь откровенно, но арест членов кружка был в советских условиях неизбежен. Остатки библиотеки сестер были для меня, только что прибывшего после пятилетнего пребывания в Ухто-Печорских лагерях, целым откровением. Сидя часами на полу у книжной этажерки с подложенным под поломанную ее ножку кирпичом, жадно пробегал я по страницам толстых увражей и тоненьких книжек со стихами Ахматовой и Гумилева, Кузмина и Мандельштама. "Переписка из двух углов" Гершензона и Вячеслава Иванова, "Младенчество" Вячеслава Иванова, книги Блока и, конечно, Зинаиды Гиппиус - все с авторскими посвящениями сестрам. И /стр. 256:/ осколки знаменитого альбома с рисунками тети Таты
всеми этими болотными попиками и мелкими бесенятами, которых так любил рассматривать Блок, вдохновившийся ими и написавший свои "Пузыри земли".
Когда я рисовала портрет Александра Александровича, - шелестела Татьяна Николаевна, - он немало читал мне своего. И часами разглядывал мои альбомы. И он, и Боря (Андрей Белый) любили тогда мои рисунки.
Тата была достаточно деятельным, хотя и второстепенным персонажем в жизненной драме Александра и Любови Блоков - и Андрея Белого. Не признавая "плотского" брака, будучи противницей и брака церковного, измучившая вконец своего возлюбленного - богослова А. В. Карташева "безжалостным отношением... к большим вопросам любви" (как писал об этом Карташев), увлекалась Тата гностическим учением о духах парных и непарных - поддерживала, исходя из этого, хотя и тихо, но настойчиво, притязания Андрея Белого на взаимность со стороны Любови Дмитриевны Менделеевой-Блок. 13 мая 1907 года она писала Белому: "...Саша (Блок)... одиночка: сам на себе держится, и отсюда творчество его - и затем лучи от себя и в себя, для пополнения своей личности. Вы, Боря, - без любви половина, не жизнь -ожидание жизни. Не творчество - ожидание творчества. А Люба кто? Безусловно, тоже тип "брачный" - двойной (или половинчатый), потому что вы ею пополняетесь, она в вас вся. У Саши может быть много Любовей, влюбленностей, а любовь к себе - праведная, потому что полная, единая и вечная. Может быть, менее полная, чем у брачного человека. А вы и Люба - одно. Ни она одна - ни вы одни".
Блок сильно морщился, негодовал - его бесило вмешательство в его личную жизнь и в его дружбу-вражду с Белым. Вырывалось у него иной раз, как, скажем, в /стр. 257:/ письме к Белому (15-17 августа 1907 г.): "Ох, уж эта Тата, Зина, Чулков, Вяч. Иванов и пр. и пр. Не верьте рассказам и предположениям третьих лиц". Но все-таки дружбы с сестрами он не порывал.
Все эти перипетии сложнейших взаимоотношений, вся эта мистерия неземных любвей и земных и инфернальных измен то и дело в каком-то туманном калейдоскопе обрывков и воспоминаний возникали в тихих и нестройных, неторопливых рассказах Таты. Ната очень редко вставляла словцо-другое.
В самом начале войны убегавшие из Новгорода советские войска наряду со всеми другими домами города подожгли и старый домишко, где жили сестры Гиппиус. И переселились они, потеряв все решительно, что оставалось у них, в один из домов уцелевшей пригородной Колмовсхой психиатрической больницы. На территории этой больницы сосредоточились почти все новгородские погорельцы - местная ссыльная интеллигенция.
В домике врача-психиатра и церковного деятеля, бывшего соловчанина Ивана Михайловича Андриевского чуть ли не ежевечерне стали собираться для бесед, чтения своих произведений С. А. Аскольдов, А. Н. Ёгунов, поэт и ученый-эллинист, его брат, поэт и прозаик, сестры Гиппиус, ряд других лиц, так или иначе причастных к литературе и философии, науке и богословию. Тетя Тата немало рассказывала о религиозно-философских собраниях, о круге лиц, собиравшихся у Мережковских, о Блоке, Белом, Резанове.
Из некоторых фраз Таты и Наты можно было понять - хотя об этом не рассказывалось, - каким домашним деспотом была старшая сестра - Зинаида.
Потом судьба забросила нас в Псков, где сестры Гиппиус, их друзья - монахиня Ольга Репина и худож/258/ница и реставратор Н. С. Благовещенская, тоже бывшая насельница лагерей НКВД, а потом ссыльная, новгородский археолог В. С. Пономарев и я с матерью - все мы поселились в одном большом деревянном доме у церкви Пароменья на реке Великой.
Немцы, заказывавшие Тате и Надежде Сергеевне Благовещенской акварели с видами Новгорода и Пскова, а Нате глиняные раскрашенные фигурки русских баб и мужиков, прозвали этот дом "Кунстколони", но платили нищенски, особенно офицеры: за акварель - фунт или полтора плохого хлеба, за глиняную фигурку - тоже не больше. Солдаты были щедрее. Но нужно было жить - а это был единственный источник существования.
Помогали как-то выжить несколько офицеров из числа бывших белых эмигрантов, русских немцев, часть из которых и говорила-то по-немецки с невероятным русским акцентом. Все они ненавидели нацизм и, почти не скрывая, были русскими патриотами. Часть из них сражалась в войну 1914-1918 гг. с немцами, будучи офицерами русской царской армии. Они-то и помогли сестрам Гиппиус выехать из Пскова, когда к нему приближалась советская армия, в Штеттин. Один из этих офицеров был знаком с ними еще с питерских времен, бывал частым посетителем салона Мережковских.
В Пскове, живя в соседней с комнатами Таты и Наты комнате, я особенно близко подружился с ними. И меня всегда поражало какое-то странное сочетание доброты, благодушия, истинной религиозности - с какой-то затаенной неоткрытостью, замкнутостью в себе (особенно этим отличалась Тата) и наличием явно темной мистики, не слишком осознаваемой самими сестрами.
Будучи чрезвычайно религиозными, строго и истово церковно-верующими, они вместе с тем, насколько мне /стр. 259:/ помнится, никогда не исповедовались. Их воззрения поражали близостью к гностицизму.
Тата писала иконы - и писала, молясь, постясь, с полной отдачей себя изображаемому, но как страшны были какой-то обезличенностью и даже отверженностью глаза ее Спасителя, святых! Особенно вспоминается одна картина, изображающая явление в диком поле чудотворной иконы Богоматери. Образ как бы приподнимали какие-то ядовитые цветы, какие-то страшные, невиданные травы, как будто мохнатые руки нежити. Недаром рисовала издавна Тата болотную нежить - привязалась она к ней и плотно влипла в ее душу: добрую, но слишком слабую, да еще подавленную Зинаидой».
Следующий отрывок - о Надежде Сергеевне Благовещенской-Васильяновой, о которой рассказывает и Валентина Синкевич из Филадельфии (США) в статье «Самый разносторонний литератор Зарубежья: Борис Филиппов (1905-1991)» (Новый Журнал, Нью-Йорк, 2002, № 226):
«/стр. 259:/ Читаю изданный в 1970 г. Академией Художеств СССР и издательством "Искусство" в Москве первый том весьма серьезного и сравнительно объективного библиографического словаря "Художники народов СССР" и нахожу там заметку: "Благовещенская-Васильянова, Надежда Сергеевна, художница прикладного искусства, р. 1881 в с. Усть-Ижора (Петербургская губ.), ум. 1943 (или 1944) в Ленинграде. Училась в Петербурге - в Рисовальной школе Общества Поощрения Художеств, затем - в мастерской Я. Ф. Ционглинского. Участница выставок с 1906 г. В 1918-1937 гг. (с перерывом) работала на Ленинградском Фарфоровом Заводе. Исполняла эскизы росписей для фарфоровых изделий. Написала пейзажи "Катыши", "Облако", "Сиверская" и др. (1930-е гг.). Работы Б. имеются в Государственном Русском Музее, Музее керамики и в усадьбе Кусково (XVIII в.)".
/стр. 260:/ Я часто пересматриваю ее акварели: старый Петербург, храмы Новгорода и Пскова, новгородская деревня Нащи, Сиверская, затем - Кульмбах, Бамберг, Кассель, окрестности Касселя... Нет, Надежда Сергеевна не умерла в Ленинграде "в 1943 (или 1944)": умерла она 17 июня 1967 г. и похоронена на самом старинном кладбище Вашингтона, рядом с моей матерью, ибо с начала 1942 года она, одинокая художница, сначала - заключенная в лагерях НКВД, затем - ссыльная, затем - в Новгороде -"попавшая в оккупацию", стала членом нашей семьи, как бы сестрой моей матери. И немало людей, знавших ее по Новгороду и Пскову, по Риге и Берлину, по скитаньям от Мариенбада до Касселя и от Мюнхена до Америки, вспомнят о ней хорошо.
Надежда Сергеевна - дочь столичного протоиерея, академика, в молодости служившего и в Париже, в посольской церкви на рю Дарю. В классе Яна Ционглинского в Академии Художеств она училась одновременно с Шухаевым, Рубцовым, Александром Яковлевым. Захаживал в мастерскую Ционглинского и его приятель, любивший порисовать, великий певец-актер Иван Васильевич Ершов, любовь к которому Надежда Сергеевна свято сохранила до самой смерти.
На Фарфоровом заводе, бывшем Императорском, куда пригласил ее художественный руководитель завода Сергей Чехонин, Надежда Сергеевна работала в 1918-1922 гг., а позже была одним из главных художников-реставраторов древних русских икон в мастерской при Русском Музее. Затем отдел иконописи, как царистско-помещичьего искусства, направленного на одурманивание народа, был разгромлен одним из тех авангардистов, которые сейчас считаются светилами русского искусства и мучениками его. Не следует, впрочем, забывать, что эти мученики бывали и мучителями и /стр. 261:/ далеко не всегда ограничивались идейно-художественными методами борьбы. Надежде Сергеевне пришлось рисовать для заработка в Ботаническом саду, куда устроил ее акад. Комаров.
А затем наступил тот "перерыв", упомянутый в скобках в советском словаре. Глубоко верующая, принимавшая деятельное участие в делах церкви, да еще дочь протоиерея, Надежда Сергеевна была осуждена за "церковную контрреволюцию" и отправлена в Дальневосточные лагеря НКВД, так называемый "Дальстрой". Еще счастье, что она получила "детский срок" - всего три года заключения с последующей ссылкой. Благодаря этому она попала в самый близкий к Владивостоку лагпункт, куда с большими сроками попасть было невозможно.
Само этапирование длилось нескончаемо долго и мучительно. В теплушки, рассчитанные на 20 лошадей или 15 коров каждая, заталкивали до 100-120 человек, как-то размещавшихся впритык друг к другу на двойных двухэтажных нарах. Если поместить в такую теплушку больше 15 коров, можно нанести непоправимый ущерб народному хозяйству страны: скот надо щадить. Ну, а 100 или даже 120 женщин: "религиозницы", монахини, проститутки, инженеры, воровки, артистки, колхозницы, работницы и лесбиянки - они ведь не скот, они выдержат тот месяц с небольшим, пока поезд ползет от Питера до Владивостока, выстаивая сутками на запасных путях, на полустанках и просто в степи...
Конвой лениво матерился, воровки и проститутки кричали конвоирам: "Даешь мужчинку, братва!" - монахини и религиозницы тихонько молились, баптистки пели, а предводительница лесбиянок, сестра знаменитого русского режиссера, в мужских галифе и кепке, басом уговаривала молодую опереточную артистку отбросить /стр. 262:/ хлам предрассудков и отдаться красивой страсти... "Когда я была - еще до войны - в Паиже"... - говорила она и закуривала свернутую из газеты козью ножку махры... Подчеркнуто грассируя, беседовала по-французски с какой-то старушкой, "осколком разбитого вдребезги прошлого". На крупных станциях выдавали заключенным по ржавой селедке, ком мокрого, похожего на глину хлеба, щепотку сахара и - как роскошь - по кружке кипятку. Допроситься у конвоя воды на полустанках было труднее, чем войти в Царствие Небесное.
Сельскохозяйственным лагпунктом Дальстроя, куда попала Надежда Сергеевна, заведовал агроном, бывший заключенный, бывший "вредитель", татарин, очень хороший специалист и очень порядочный человек. Конечно, вскоре он получил новый срок, и его перевели куда-то. Но пока он был начальником лагпункта, он, как только мог, облегчал положение заключенных, старался улучшить их питание, заботился об одежде и о более или менее приличном состоянии жилых бараков. Конечно, эта лагерная "идиллия" не могла длиться долго, но в памяти Надежды Сергеевны, как правило, сохранялось только хорошее, плохое, трагическое она сознательно или бессознательно стремилась забыть.
"Проститутки? О, они очень хорошие друзья в беде. Ну, конечно, грязно ругаются, но чаще всего добрые бабы... - говорила она. - Какие среди воровок встречались таланты! Как Маша Чумовая играла на клубной сцене Катерину в "Грозе"! Конечно, обворовывали нас. Но что у нас взять-то было?! И то, чаще всего грабили нас, когда совершенно проигрывались в карты... А ведь не отдать проигрыш - это нож под ребро. Ничего, и к ним можно было найти человеческий подход... Одна воровка помогала мне писать декорации. В свободное от /стр. 263:/ огородов время я писала декорации и даже играла на сцене комических старух..."
После лагеря - ссылка на Малую Вишеру, потом в деревню около Бологого. Но и там удержалась недолго: помогала местному священнику, читала на клиросе. Загнали в такие глухие болота, где и заработать решительно ничего нельзя было, и до какого-нибудь городка, чтобы попытаться получить хотя бы небольшую сдельную работу, трудно было добраться.
Наконец, заменили ссылку высылкой, - и ей удалось попасть в Новгород. Там реставрировала древние иконы в музее, старое шитье (вместе с сестрами Гиппиус). Но и тут платили бывшим заключенным "контрикам" такие гроши, что прожить на них было невозможно. Пришлось поступить, кроме музея, и в детский сад, который посещали детки местных номенклатурных работников.
Туда - тоже за грошевую плату - брали бывшую контру охотно, ибо родителям из местной партийной знати все-таки хотелось, чтобы на их отпрысков навели какой-никакой лоск. А кому ж и наводить, как не "бывшим": ведь сама "дилекторша" детского сада, например, тщетно добивалась, чтобы ей в магазине подобрали "достаточных объемов бухгалтер". На недоуменный вопрос продавца: "Что именно вам требуется, гражданка?" - рассмеялась: "Ну, и беспонятный... Ну, такой, чтоб в грудях не жал оченно..." Впрочем, и первый секретарь горкома партии упорно в речах употреблял выражения сугубо интеллигентные: "после фактум" и "домкратов меч"...
Затем - общая для всех эпопея: захват Новгорода немцами, выселение гражданского населения, вернее, его жалких остатков, из вконец разбомбленного города в более отдаленные от передовой линии фронта села. Рисование акварелей за краюшку хлеба для немецких /стр. 264:/ солдат и офицеров (причем, солдаты платили все-таки щедрее, чем офицеры); затем - Псков, Рига, Германия, лагеря перемещенных лиц, Америка... Начиная с Пскова, она вошла в нашу маленькую семью в качестве, так сказать, "приемной тетки"...
В Нью-Йорке и в Вашингтоне она дружила со старейшей русской писательницей Зарубежья А. В. Тырковой-Вильямс, с рядом деятелей церкви, с некоторыми художниками. Любили слушать ее рассказы покойные Б. И. Николаевский и В. М. Зензинов, удивлявшиеся ее всегдашнему оптимизму.
Еще одна судьба. Судьба, конечно, рядовая. Она живо вспомнилась мне, когда я, совершенно неожиданно для себя, прочел заметку о Н. С. Благовещенской в советском словаре "Художники народов СССР"».
«/стр. 253:/ Сейчас, на склоне лет, больше читаешь не беллетристику, а воспоминания, письма, всяческие документальные материалы, невольно заставляющие окунуться в молодые годы. Попал мне недавно в руки "Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома на 1978 год", а в нем, к моей радости, публикация писем Александра Блока к Татьяне Николаевне Гиппиус. Наконец, хотя и очень немного, я узнал о послевоенной судьбе сестер Зинаиды Гиппиус - Татьяны Николаевны ("Таты") и Натальи Николаевны ("Наты").
Еще раньше прочитал в библиографическом справочнике "Художники народов СССР": "Гиппиус, Наталия Николаевна. Скульптор. Р. 13(25). 10. 1880 в Нежине, ум. после 1941 в Новгороде"; "Гиппиус, Татьяна Николаевна. Живописец и график. Р. 13(25). 12. 1877 в Петербурге, ум.?" И вот только теперь, из "Ежегодника", узнал я, что тетя Ната умерла в Новгороде в 1963 году, а тетя Тата - в Новгороде же 23 марта 1957 года.
О жизни сестер после 1910-х гг. сказано весьма скупо: "После Октябрьской революции Т. Н. и Н. Н. Гиппиус не разделили судьбу Д. С. Мережковского и 3. Н. Гиппиус, бежавших в декабре 1919 г. за границу. Обе остались в Петрограде (3. Н. Гиппиус в 1920-е годы предлагала им переехать в Париж, но сестры отказались). Сведения о последующей жизни Т. Н. Гиппиус скудны. Известно, что в 1920-е годы она участвовала в религиозно-философском кружке проф. А. А. Мейера. Перед войной она жила в Новгороде. Оказавшись во время войны на оккупированной территории, обе сестры были отправлены в Германию и заключены в концлагерь. После окончания войны сестры вернулись в Новгород, где /стр. 254:/ работали художниками-реставраторами при Новгородском художественном музее".
...Познакомил меня с сестрами Гиппиус высланный, как и они, в Новгород - после тюрем и ссылок - известный философ Сергей Алексеевич Алексеев-Аскольдов. Маленький ветхий деревянный домишко. Небольшая квартирка на втором этаже, затолканная до отказа книгами, папками с рисунками, какими-то глиняными заготовками для русских матрешек и парней-гармонистов. Во всем сразу виделась достойная интеллигентская нищета. После ссылки сестры находились в Новгороде в высылке - под надзором НКВД. Еле-еле нашли работу в качестве реставраторов в местном музее: Татьяна Николаевна реставрировала древние иконы, Наталья Николаевна - резьбу по дереву, шитье - плащаницы, пелены. Платили им такие гроши, что прожить на них не было возможности, как ни скромны были требования сестер. Начальство справедливо считало, что деться им некуда и они будут рады хотя бы грошовой оплате. Наталья Николаевна лепила на продажу - не на рынке, конечно, - разных матрешек и гармонистов, раскрашивала, обжигала, кое-что удавалось продать.
Тетя Тата тогда, в 1941 году, была маленькой тихой старушкой, выглядела много старше своих 64 лет. Тетя Ната, как это и положено скульптору, была выше, здоровее, сильнее сестры, но во всем беспрекословно подчинялась ей. Осуждены они были в самом конце двадцатых или в начале тридцатых годов за участие в религиозно-философском кружке А. А. Мейера "Воскресение" (к которому в свое время принадлежал и Г. П. Федотов).
Кружок Мейера возник на развалинах Религиозно-философского общества, в которое, понятно, входили и сестры Гиппиус: ведь общество это было детищем Мереж/255/ковского и Зинаиды Гиппиус. В ранние годы кружка заглядывал туда и Блок. 21 мая 1917 года он записывает, между прочим: "Я пришел почему-то в робкое Религиозно-философское общество. Тату и Нату приятно было увидеть. Говорит Мейер, говорит, внедряясь, перед малой аудиторией, по-видимому, присматриваясь к ней. Она какая-то, чёрт ее знает, приличная. Мейер потихоньку подползает к тому, что религиозное разрушение больше обычного революционного, ибо истинные ценности неуничтожимы. Но аудитория скромна. Она все выслушивает, и все ей нравится... Есть боязнь не разрушения, а опустошения..."
А. Мейер, по записи Блока, отдав должное и большевизму, указав на положительные стороны марксизма, перешел к его отрицательным сторонам: "Величайшая отрицательная сторона - нечувствие свободы, материалистическое отрицание личности; а свобода есть только свобода личности, иной свободы нет..." Заговорил Карташев, закрыв глаза, хлопал в ладоши, бледнея. "За марксизм, за приказ № 1, за удар в спину - отмстится второй войной".
Конечно, в середине двадцатых годов в кружке уже не говорили столь откровенно, но арест членов кружка был в советских условиях неизбежен. Остатки библиотеки сестер были для меня, только что прибывшего после пятилетнего пребывания в Ухто-Печорских лагерях, целым откровением. Сидя часами на полу у книжной этажерки с подложенным под поломанную ее ножку кирпичом, жадно пробегал я по страницам толстых увражей и тоненьких книжек со стихами Ахматовой и Гумилева, Кузмина и Мандельштама. "Переписка из двух углов" Гершензона и Вячеслава Иванова, "Младенчество" Вячеслава Иванова, книги Блока и, конечно, Зинаиды Гиппиус - все с авторскими посвящениями сестрам. И /стр. 256:/ осколки знаменитого альбома с рисунками тети Таты
всеми этими болотными попиками и мелкими бесенятами, которых так любил рассматривать Блок, вдохновившийся ими и написавший свои "Пузыри земли".
Когда я рисовала портрет Александра Александровича, - шелестела Татьяна Николаевна, - он немало читал мне своего. И часами разглядывал мои альбомы. И он, и Боря (Андрей Белый) любили тогда мои рисунки.
Тата была достаточно деятельным, хотя и второстепенным персонажем в жизненной драме Александра и Любови Блоков - и Андрея Белого. Не признавая "плотского" брака, будучи противницей и брака церковного, измучившая вконец своего возлюбленного - богослова А. В. Карташева "безжалостным отношением... к большим вопросам любви" (как писал об этом Карташев), увлекалась Тата гностическим учением о духах парных и непарных - поддерживала, исходя из этого, хотя и тихо, но настойчиво, притязания Андрея Белого на взаимность со стороны Любови Дмитриевны Менделеевой-Блок. 13 мая 1907 года она писала Белому: "...Саша (Блок)... одиночка: сам на себе держится, и отсюда творчество его - и затем лучи от себя и в себя, для пополнения своей личности. Вы, Боря, - без любви половина, не жизнь -ожидание жизни. Не творчество - ожидание творчества. А Люба кто? Безусловно, тоже тип "брачный" - двойной (или половинчатый), потому что вы ею пополняетесь, она в вас вся. У Саши может быть много Любовей, влюбленностей, а любовь к себе - праведная, потому что полная, единая и вечная. Может быть, менее полная, чем у брачного человека. А вы и Люба - одно. Ни она одна - ни вы одни".
Блок сильно морщился, негодовал - его бесило вмешательство в его личную жизнь и в его дружбу-вражду с Белым. Вырывалось у него иной раз, как, скажем, в /стр. 257:/ письме к Белому (15-17 августа 1907 г.): "Ох, уж эта Тата, Зина, Чулков, Вяч. Иванов и пр. и пр. Не верьте рассказам и предположениям третьих лиц". Но все-таки дружбы с сестрами он не порывал.
Все эти перипетии сложнейших взаимоотношений, вся эта мистерия неземных любвей и земных и инфернальных измен то и дело в каком-то туманном калейдоскопе обрывков и воспоминаний возникали в тихих и нестройных, неторопливых рассказах Таты. Ната очень редко вставляла словцо-другое.
В самом начале войны убегавшие из Новгорода советские войска наряду со всеми другими домами города подожгли и старый домишко, где жили сестры Гиппиус. И переселились они, потеряв все решительно, что оставалось у них, в один из домов уцелевшей пригородной Колмовсхой психиатрической больницы. На территории этой больницы сосредоточились почти все новгородские погорельцы - местная ссыльная интеллигенция.
В домике врача-психиатра и церковного деятеля, бывшего соловчанина Ивана Михайловича Андриевского чуть ли не ежевечерне стали собираться для бесед, чтения своих произведений С. А. Аскольдов, А. Н. Ёгунов, поэт и ученый-эллинист, его брат, поэт и прозаик, сестры Гиппиус, ряд других лиц, так или иначе причастных к литературе и философии, науке и богословию. Тетя Тата немало рассказывала о религиозно-философских собраниях, о круге лиц, собиравшихся у Мережковских, о Блоке, Белом, Резанове.
Из некоторых фраз Таты и Наты можно было понять - хотя об этом не рассказывалось, - каким домашним деспотом была старшая сестра - Зинаида.
Потом судьба забросила нас в Псков, где сестры Гиппиус, их друзья - монахиня Ольга Репина и худож/258/ница и реставратор Н. С. Благовещенская, тоже бывшая насельница лагерей НКВД, а потом ссыльная, новгородский археолог В. С. Пономарев и я с матерью - все мы поселились в одном большом деревянном доме у церкви Пароменья на реке Великой.
Немцы, заказывавшие Тате и Надежде Сергеевне Благовещенской акварели с видами Новгорода и Пскова, а Нате глиняные раскрашенные фигурки русских баб и мужиков, прозвали этот дом "Кунстколони", но платили нищенски, особенно офицеры: за акварель - фунт или полтора плохого хлеба, за глиняную фигурку - тоже не больше. Солдаты были щедрее. Но нужно было жить - а это был единственный источник существования.
Помогали как-то выжить несколько офицеров из числа бывших белых эмигрантов, русских немцев, часть из которых и говорила-то по-немецки с невероятным русским акцентом. Все они ненавидели нацизм и, почти не скрывая, были русскими патриотами. Часть из них сражалась в войну 1914-1918 гг. с немцами, будучи офицерами русской царской армии. Они-то и помогли сестрам Гиппиус выехать из Пскова, когда к нему приближалась советская армия, в Штеттин. Один из этих офицеров был знаком с ними еще с питерских времен, бывал частым посетителем салона Мережковских.
В Пскове, живя в соседней с комнатами Таты и Наты комнате, я особенно близко подружился с ними. И меня всегда поражало какое-то странное сочетание доброты, благодушия, истинной религиозности - с какой-то затаенной неоткрытостью, замкнутостью в себе (особенно этим отличалась Тата) и наличием явно темной мистики, не слишком осознаваемой самими сестрами.
Будучи чрезвычайно религиозными, строго и истово церковно-верующими, они вместе с тем, насколько мне /стр. 259:/ помнится, никогда не исповедовались. Их воззрения поражали близостью к гностицизму.
Тата писала иконы - и писала, молясь, постясь, с полной отдачей себя изображаемому, но как страшны были какой-то обезличенностью и даже отверженностью глаза ее Спасителя, святых! Особенно вспоминается одна картина, изображающая явление в диком поле чудотворной иконы Богоматери. Образ как бы приподнимали какие-то ядовитые цветы, какие-то страшные, невиданные травы, как будто мохнатые руки нежити. Недаром рисовала издавна Тата болотную нежить - привязалась она к ней и плотно влипла в ее душу: добрую, но слишком слабую, да еще подавленную Зинаидой».
Следующий отрывок - о Надежде Сергеевне Благовещенской-Васильяновой, о которой рассказывает и Валентина Синкевич из Филадельфии (США) в статье «Самый разносторонний литератор Зарубежья: Борис Филиппов (1905-1991)» (Новый Журнал, Нью-Йорк, 2002, № 226):
«/стр. 259:/ Читаю изданный в 1970 г. Академией Художеств СССР и издательством "Искусство" в Москве первый том весьма серьезного и сравнительно объективного библиографического словаря "Художники народов СССР" и нахожу там заметку: "Благовещенская-Васильянова, Надежда Сергеевна, художница прикладного искусства, р. 1881 в с. Усть-Ижора (Петербургская губ.), ум. 1943 (или 1944) в Ленинграде. Училась в Петербурге - в Рисовальной школе Общества Поощрения Художеств, затем - в мастерской Я. Ф. Ционглинского. Участница выставок с 1906 г. В 1918-1937 гг. (с перерывом) работала на Ленинградском Фарфоровом Заводе. Исполняла эскизы росписей для фарфоровых изделий. Написала пейзажи "Катыши", "Облако", "Сиверская" и др. (1930-е гг.). Работы Б. имеются в Государственном Русском Музее, Музее керамики и в усадьбе Кусково (XVIII в.)".
/стр. 260:/ Я часто пересматриваю ее акварели: старый Петербург, храмы Новгорода и Пскова, новгородская деревня Нащи, Сиверская, затем - Кульмбах, Бамберг, Кассель, окрестности Касселя... Нет, Надежда Сергеевна не умерла в Ленинграде "в 1943 (или 1944)": умерла она 17 июня 1967 г. и похоронена на самом старинном кладбище Вашингтона, рядом с моей матерью, ибо с начала 1942 года она, одинокая художница, сначала - заключенная в лагерях НКВД, затем - ссыльная, затем - в Новгороде -"попавшая в оккупацию", стала членом нашей семьи, как бы сестрой моей матери. И немало людей, знавших ее по Новгороду и Пскову, по Риге и Берлину, по скитаньям от Мариенбада до Касселя и от Мюнхена до Америки, вспомнят о ней хорошо.
Надежда Сергеевна - дочь столичного протоиерея, академика, в молодости служившего и в Париже, в посольской церкви на рю Дарю. В классе Яна Ционглинского в Академии Художеств она училась одновременно с Шухаевым, Рубцовым, Александром Яковлевым. Захаживал в мастерскую Ционглинского и его приятель, любивший порисовать, великий певец-актер Иван Васильевич Ершов, любовь к которому Надежда Сергеевна свято сохранила до самой смерти.
На Фарфоровом заводе, бывшем Императорском, куда пригласил ее художественный руководитель завода Сергей Чехонин, Надежда Сергеевна работала в 1918-1922 гг., а позже была одним из главных художников-реставраторов древних русских икон в мастерской при Русском Музее. Затем отдел иконописи, как царистско-помещичьего искусства, направленного на одурманивание народа, был разгромлен одним из тех авангардистов, которые сейчас считаются светилами русского искусства и мучениками его. Не следует, впрочем, забывать, что эти мученики бывали и мучителями и /стр. 261:/ далеко не всегда ограничивались идейно-художественными методами борьбы. Надежде Сергеевне пришлось рисовать для заработка в Ботаническом саду, куда устроил ее акад. Комаров.
А затем наступил тот "перерыв", упомянутый в скобках в советском словаре. Глубоко верующая, принимавшая деятельное участие в делах церкви, да еще дочь протоиерея, Надежда Сергеевна была осуждена за "церковную контрреволюцию" и отправлена в Дальневосточные лагеря НКВД, так называемый "Дальстрой". Еще счастье, что она получила "детский срок" - всего три года заключения с последующей ссылкой. Благодаря этому она попала в самый близкий к Владивостоку лагпункт, куда с большими сроками попасть было невозможно.
Само этапирование длилось нескончаемо долго и мучительно. В теплушки, рассчитанные на 20 лошадей или 15 коров каждая, заталкивали до 100-120 человек, как-то размещавшихся впритык друг к другу на двойных двухэтажных нарах. Если поместить в такую теплушку больше 15 коров, можно нанести непоправимый ущерб народному хозяйству страны: скот надо щадить. Ну, а 100 или даже 120 женщин: "религиозницы", монахини, проститутки, инженеры, воровки, артистки, колхозницы, работницы и лесбиянки - они ведь не скот, они выдержат тот месяц с небольшим, пока поезд ползет от Питера до Владивостока, выстаивая сутками на запасных путях, на полустанках и просто в степи...
Конвой лениво матерился, воровки и проститутки кричали конвоирам: "Даешь мужчинку, братва!" - монахини и религиозницы тихонько молились, баптистки пели, а предводительница лесбиянок, сестра знаменитого русского режиссера, в мужских галифе и кепке, басом уговаривала молодую опереточную артистку отбросить /стр. 262:/ хлам предрассудков и отдаться красивой страсти... "Когда я была - еще до войны - в Паиже"... - говорила она и закуривала свернутую из газеты козью ножку махры... Подчеркнуто грассируя, беседовала по-французски с какой-то старушкой, "осколком разбитого вдребезги прошлого". На крупных станциях выдавали заключенным по ржавой селедке, ком мокрого, похожего на глину хлеба, щепотку сахара и - как роскошь - по кружке кипятку. Допроситься у конвоя воды на полустанках было труднее, чем войти в Царствие Небесное.
Сельскохозяйственным лагпунктом Дальстроя, куда попала Надежда Сергеевна, заведовал агроном, бывший заключенный, бывший "вредитель", татарин, очень хороший специалист и очень порядочный человек. Конечно, вскоре он получил новый срок, и его перевели куда-то. Но пока он был начальником лагпункта, он, как только мог, облегчал положение заключенных, старался улучшить их питание, заботился об одежде и о более или менее приличном состоянии жилых бараков. Конечно, эта лагерная "идиллия" не могла длиться долго, но в памяти Надежды Сергеевны, как правило, сохранялось только хорошее, плохое, трагическое она сознательно или бессознательно стремилась забыть.
"Проститутки? О, они очень хорошие друзья в беде. Ну, конечно, грязно ругаются, но чаще всего добрые бабы... - говорила она. - Какие среди воровок встречались таланты! Как Маша Чумовая играла на клубной сцене Катерину в "Грозе"! Конечно, обворовывали нас. Но что у нас взять-то было?! И то, чаще всего грабили нас, когда совершенно проигрывались в карты... А ведь не отдать проигрыш - это нож под ребро. Ничего, и к ним можно было найти человеческий подход... Одна воровка помогала мне писать декорации. В свободное от /стр. 263:/ огородов время я писала декорации и даже играла на сцене комических старух..."
После лагеря - ссылка на Малую Вишеру, потом в деревню около Бологого. Но и там удержалась недолго: помогала местному священнику, читала на клиросе. Загнали в такие глухие болота, где и заработать решительно ничего нельзя было, и до какого-нибудь городка, чтобы попытаться получить хотя бы небольшую сдельную работу, трудно было добраться.
Наконец, заменили ссылку высылкой, - и ей удалось попасть в Новгород. Там реставрировала древние иконы в музее, старое шитье (вместе с сестрами Гиппиус). Но и тут платили бывшим заключенным "контрикам" такие гроши, что прожить на них было невозможно. Пришлось поступить, кроме музея, и в детский сад, который посещали детки местных номенклатурных работников.
Туда - тоже за грошевую плату - брали бывшую контру охотно, ибо родителям из местной партийной знати все-таки хотелось, чтобы на их отпрысков навели какой-никакой лоск. А кому ж и наводить, как не "бывшим": ведь сама "дилекторша" детского сада, например, тщетно добивалась, чтобы ей в магазине подобрали "достаточных объемов бухгалтер". На недоуменный вопрос продавца: "Что именно вам требуется, гражданка?" - рассмеялась: "Ну, и беспонятный... Ну, такой, чтоб в грудях не жал оченно..." Впрочем, и первый секретарь горкома партии упорно в речах употреблял выражения сугубо интеллигентные: "после фактум" и "домкратов меч"...
Затем - общая для всех эпопея: захват Новгорода немцами, выселение гражданского населения, вернее, его жалких остатков, из вконец разбомбленного города в более отдаленные от передовой линии фронта села. Рисование акварелей за краюшку хлеба для немецких /стр. 264:/ солдат и офицеров (причем, солдаты платили все-таки щедрее, чем офицеры); затем - Псков, Рига, Германия, лагеря перемещенных лиц, Америка... Начиная с Пскова, она вошла в нашу маленькую семью в качестве, так сказать, "приемной тетки"...
В Нью-Йорке и в Вашингтоне она дружила со старейшей русской писательницей Зарубежья А. В. Тырковой-Вильямс, с рядом деятелей церкви, с некоторыми художниками. Любили слушать ее рассказы покойные Б. И. Николаевский и В. М. Зензинов, удивлявшиеся ее всегдашнему оптимизму.
Еще одна судьба. Судьба, конечно, рядовая. Она живо вспомнилась мне, когда я, совершенно неожиданно для себя, прочел заметку о Н. С. Благовещенской в советском словаре "Художники народов СССР"».