Сало и хлеб
Он прижал её лицом к стене в узких тёмных сенях. Грохнулась с полки старая керосиновая лампа, вешалка, хряснув, повисла на последнем гвозде. Толстыми белыми пальцами мял её грудь, хрипел в ухо, мешая немецкие и русские слова:
― Акафья! О, Акафья! Майн либе! Любить я тебя, любить!
Она дёрнулась, он лишь прижался плотнее, настойчивая рука, путаясь и торопясь, прокладывала путь под юбку.
― Я никого не убить! Дети... киндер... Твой киндер будет иметь мильх, сало, брод! Твой киндер будет жить! Акафья! О, ты ошень красивый, Акафья!
От его жаркой дрожи, от запаха лука, мужского пота, дешёвого мыла и дублёной кожи её замутило. Мир разъехался жирными скользкими пятнами. Круглое лицо Йохана, потолок, кровать, блестящие шишечки в изголовье. Немец торопливо сдёрнул штаны, расстегивал кальсоны... Треснула ткань, пуговица покатилась по некрашеным половицам. Пружины охнули протяжно и громко. Ещё, ещё, и ещё... И снова.
Потом мир обрёл очертания, но неуловимая и резкая перемена случилась в нём. На чужих нетвёрдых ногах, простоволосая и растрёпанная, Агафья вышла из дома. Тьма, ветер и дождь. Никто не увидит её. Шаталась, не зная куда идти. Босыми ногами давила чёрную грязь, крепко зажав в руках кусок белого сала, и ноздреватый податливый хлеб.
Кривые, будто чужие стены. Скользкая, будто чужая земля, змеистые голые ветви деревьев в саду. И только там, на самом краю, в покосившейся сараюшке ― её, родное. Кровиночка ненаглядная, малечка. Тонкие ручки, большие глаза. Ревела навзрыд, и слышала:
― Мама, мамулечка, ну не плачь, ну пожалуйста...
Тьма, ветер и дождь. И чёрное поле, и яркий свет белой ракеты, и мёртвые. И только двое живых. Замерли. И снова копошатся в жидкой грязи. Ползут.
― Сестричка, оставь ты меня, брось. Ноги... есть у меня ноги? Скажи, посмотри...
Молчит. Тяжело дышит над самым ухом. Тянет, губу закусив, рывками.
― Больно, сестричка! Больно! Брось! Всё одно помирать ― чувствую, не жилец я. А ты... себя сгубишь.
― Замолчи! Не смей! Жить будешь. Семья твоя где?
― Под немцем, на Брянщине... А может, и на том свете уже... К ним пойду...
― Не смей! Живы они! Ждут тебя, чтобы пришёл, вызволил.
И снова тянет. Через мёртвое поле, через воронки, среди мертвецов. Рывок, рывок, и ещё рывок, и ещё... И вдруг показалось ― обмяк, не дышит, болтается безжизненно голова. Тогда шептала, будто молитву, роняя горячие слёзы на грязную небритую щёку:
― Не умирай! Ты только не умирай! Ты потерпи, ну пожалуйста. Слышишь? Живи, родненький!
Миниатюра родилась как рефлексия на рассказ Чужой хлеб
― Акафья! О, Акафья! Майн либе! Любить я тебя, любить!
Она дёрнулась, он лишь прижался плотнее, настойчивая рука, путаясь и торопясь, прокладывала путь под юбку.
― Я никого не убить! Дети... киндер... Твой киндер будет иметь мильх, сало, брод! Твой киндер будет жить! Акафья! О, ты ошень красивый, Акафья!
От его жаркой дрожи, от запаха лука, мужского пота, дешёвого мыла и дублёной кожи её замутило. Мир разъехался жирными скользкими пятнами. Круглое лицо Йохана, потолок, кровать, блестящие шишечки в изголовье. Немец торопливо сдёрнул штаны, расстегивал кальсоны... Треснула ткань, пуговица покатилась по некрашеным половицам. Пружины охнули протяжно и громко. Ещё, ещё, и ещё... И снова.
Потом мир обрёл очертания, но неуловимая и резкая перемена случилась в нём. На чужих нетвёрдых ногах, простоволосая и растрёпанная, Агафья вышла из дома. Тьма, ветер и дождь. Никто не увидит её. Шаталась, не зная куда идти. Босыми ногами давила чёрную грязь, крепко зажав в руках кусок белого сала, и ноздреватый податливый хлеб.
Кривые, будто чужие стены. Скользкая, будто чужая земля, змеистые голые ветви деревьев в саду. И только там, на самом краю, в покосившейся сараюшке ― её, родное. Кровиночка ненаглядная, малечка. Тонкие ручки, большие глаза. Ревела навзрыд, и слышала:
― Мама, мамулечка, ну не плачь, ну пожалуйста...
Тьма, ветер и дождь. И чёрное поле, и яркий свет белой ракеты, и мёртвые. И только двое живых. Замерли. И снова копошатся в жидкой грязи. Ползут.
― Сестричка, оставь ты меня, брось. Ноги... есть у меня ноги? Скажи, посмотри...
Молчит. Тяжело дышит над самым ухом. Тянет, губу закусив, рывками.
― Больно, сестричка! Больно! Брось! Всё одно помирать ― чувствую, не жилец я. А ты... себя сгубишь.
― Замолчи! Не смей! Жить будешь. Семья твоя где?
― Под немцем, на Брянщине... А может, и на том свете уже... К ним пойду...
― Не смей! Живы они! Ждут тебя, чтобы пришёл, вызволил.
И снова тянет. Через мёртвое поле, через воронки, среди мертвецов. Рывок, рывок, и ещё рывок, и ещё... И вдруг показалось ― обмяк, не дышит, болтается безжизненно голова. Тогда шептала, будто молитву, роняя горячие слёзы на грязную небритую щёку:
― Не умирай! Ты только не умирай! Ты потерпи, ну пожалуйста. Слышишь? Живи, родненький!
Миниатюра родилась как рефлексия на рассказ Чужой хлеб