У ВОЙНЫ НЕ ЖЕНСКОЕ ЛИЦО. ПРЕДИСЛОВИЕ. КНИГА О ВОЙНЕ ДЛИНОЙ В ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ ЖИЗНЬ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)
Начало читать здесь:
http://skaramanga-1972.livejournal.com/93047.html
«Вслушиваюсь в боль... Боль, как доказательство прошедшей жизни. Других доказательств нет, другим доказательствам я не доверяю. Слова не один раз уводили нас от истины.
Думаю о страдании как высшей форме информации, имеющей прямую связь с тайной. С таинством жизни. Вся русская литература об этом. О страдании она писала больше, чем о любви.
И мне об этом рассказывают больше...
* * *
Кто они - русские или советские? Нет, они были советские - и русские, и беларусы, и украинцы, и таджики...
Все-таки был он, советский человек. Таких людей, я думаю, больше никогда не будет, они сами это уже понимают. Даже мы, их дети, другие. А что говорить о внуках...
Но я люблю их. Восхищаюсь ими. У них был Сталин и ГуЛАГ, но была и Победа. И они это знают.
Получила недавно письмо:
«Моя дочь меня очень любит, я для нее - героиня, если она прочтет вашу книгу, у нее появится сильное разочароваие. Грязь, вши, бесконечная кровь - все это правда. Я не отрицаю. Но разве воспоминания об этом способны родить благородные чувства? Подготовить к подвигу...»
Еще раз убедилась, что наша память - далеко не идеальный инструмент. Она не только произвольна и капризна, она еще на цепи у времени, как собака. Они влюблены в то, что с ними было, потому что это не только война, но и их молодость тоже.
* * *
Слушаю, когда они говорят... Слушаю, когда они молчат...
Все у них: и слова, и молчание - для меня текст:
- Это - не для печати, для тебя... Те, кто был старше... Они сидели в поезде задумчивые... Печальные. Я помню, как один майор заговорил со мной ночью, когда все спали, о Сталине. Он крепко выпил и осмелел, он признался, что его отец уже десять лет в лагере, без права переписки. Жив он или нет - неизвестно. Этот майор произнес страшные слова: «Я хочу защищать Родину, но я не хочу защищать этого предателя революции - Сталина». Я никогда не слышала таких слов... Я испугалась... К счастью, он утром исчез. Наверное, вышел...
- Ты нигде не проговорись... Скажу тебе по секрету... Я дружила с Оксаной, она была с Украины. Впервые от нее услышала о страшном голоде на Украине. Голодоморе. В их селе умерла половина людей. Умерли все ее меньшие братья и папа с мамой, а она спаслась тем, что ночью воровала на колхозной конюшне конский навоз и ела. Никто не мог его есть, а она ела: «Теплый не лезет в рот, а холодный можно. Лучше замерзший, он сеном пахнет». Я говорила: «Оксана, товарищ Сталин сражается... Он уничтожает вредителей, но их много». - «Нет, - отвечала она, - ты глупая. Мой папа был учитель истории, он мне говорил: «Когда-нибудь товарищ Сталин ответит за свои преступления...»
Я хотела пойти к комиссару... Все рассказать... А вдруг Оксана - враг? Шпионка? Через два дня в бою она погибла... У нее не осталось никого из родных, некому было послать похоронку...
Затрагивают эту тему осторожно и редко. Всегда с растерянностью. Они до сих пор парализованы не только сталинским гипнозом и страхом, но и прежней своей верой. Не погасшим до конца ее пламенем. Если я задаю вопросы впрямую, отвечают мне: «Может, наши внуки узнают всю правду».
А когда они сами заговорят? Через лет десять-двадцать?! Для этого им надо будет многое в своей жизни разлюбить...
* * *
Рукопись давно лежит на столе...
Уже два года я получаю отказы из издательств. Молчат журналы. В отказах приговор всегда одинаков - слишком страшная война. Много ужаса. Натурализма. Нет ведущей и направляющей роли коммунистической партии... Одним словом, не та война... Какая же она - та? С генералами и мудрым генералиссимусом? Без крови и вшей? С героями и подвигами. А я помню с детства: идем с бабушкой вдоль большого поля, она рассказывает: «После войны на этом поле долго ничего не родило. Немцы отступали... И был тут бой, два дня бились... Убитые лежали один возле одного, как шпалы на путях. Немцы и наши. После дождя у них у всех были заплаканные лица. Мы их месяц всей деревней хоронили...»
Как забыть мне про это поле?
Я не просто записываю... Я собираю, выслеживаю человеческий дух там, где страдание творит из маленького человека большого человека. Для меня он не немой и бесследный пролетариат истории, а я открыла его душу. Слушаю его язык. Его текст. Так в чем же мой конфликт с властью? Я поняла - большой идее нужен маленький человек, ей не нужен он большой. Для нее он лишний и неудобный. Трудоемкий в обработке. А я его ищу... Ищу маленького большого человека. Униженный, растоптанный, оскорбленный - пройдя через сталинские лагеря и предательства, он все-таки победил. Совершил чудо.
Никому не забрать у него эту Победу...
Через семнадцать лет
2002-2004 гг.
Читаю свой старый дневник...
Пытаюсь вспомнить человека, каким я была, когда писала книгу. Того человека уже нет, и даже нет страны, в которой мы тогда жили. А это ее защищали и во имя ее умирали в сорок первом - сорок пятом. За окном уже все другое: новое тысячелетие, новые войны, новые идеи, новое оружие и совершенно неожиданным образом изменившийся русский (точнее - русско-советский) человек.
Началась горбачевская перестройка... Мою книгу сходу напечатали, у нее был удивительный тираж - два миллиона экземпляров. То было время, когда происходило много потрясающих вещей, мы опять куда-то яростно рванули. Опять - в будущее. Мы еще не знали (или забыли), что революция - это всегда иллюзия, особенно в нашей истории. Но это будет потом, а тогда я стала получать ежедневно десятки писем, мои папки разбухали. Люди захотели говорить... Договорить... Он стал и свободнее и откровеннее. У меня не оставалось сомнений, что я обречена бесконечно дописывать свои книги. Не переписывать, а дописывать. Поставишь точку, а она тут же превращается в многоточие...
* * *
Я думаю о том, что, наверное, сегодня задавала бы другие вопросы и услышала бы другие ответы. И написала бы другую книгу, не совсем другую, но все-таки другую. Документы (с которыми я имею дело) - живые свидетельства не застывают, как охладевшая глина. Не немеют. Они движутся вместе с нами. О чем бы я больше расспрашивала сейчас? Что хотела бы добавить? Меня бы очень интересовал... подыскиваю слово... биологический человек, а не только человек времени и идеи. Я попыталась бы заглянуть глубже в человеческую природу, во тьму, в подсознание.
Я написала бы о том, как пришла к бывшей партизанке... Грузная, но еще красивая женщина - и она мне рассказывала, как их группа (она старшая и двое подростков) вышли в разведку и случайно захватили в плен четверых немцев. Долго с ними кружили по лесу. Но к вечеру третьего дня их окружили. Ясно, что с пленными они уже не прорвутся, не уйдут, и тут решение - их надо убить. Подростки убить не смогут: уже три дня они ходят по лесу вместе, а если три дня ты рядом с человеком, даже чужим, все равно к нему привыкаешь, он приближается - уже знаешь, как он ест, как он спит, какие у него глаза, руки. Нет, подростки не смогут. Это ей понятно. Значит, убить должна она. И вот она вспоминала, как их убивала. Пришлось обманывать и тех, и других. С одним немцем пошла якобы за водой и выстрелила сзади. В затылок. Другого за хворостом повела... Меня потрясло, как спокойно она об этом рассказывала.
Те, кто был на войне, вспоминают, что гражданский человек превращается в военного за три дня. Почему достаточно всего трех дней? Или это тоже миф? Скорее всего. Человек там - куда незнакомее и непонятнее.
Во всех письмах я читала: «Я вам не все рассказала тогда, потому что другое было время. Мы привыкли о многом молчать...»; «Не все вам доверила. Еще недавно об этом стыдно было говорить...», «Знаю приговор врачей: у меня страшный диагноз... Хочу рассказать всю правду...»
А недавно пришло такое письмо: «Нам, старикам, трудно жить... Но не из-за маленьких и унизительных пенсий мы страдаем. Больше всего ранит то, что мы изгнаны из большого прошлого в невыносимо маленькое настоящее. Уже никто нас не зовет выступать в школы, в музеи, уже мы не нужны. Нас уже нет, а мы еще живы. Страшно пережить свое время...»
Я по-прежнему их люблю. Не люблю их время, а их люблю.
……………………..
Признаюсь: не всегда верила, что этот путь мне под силу, я смогу его одолеть. Дойду до конца. Были минуты сомнений и страха, когда хотелось остановиться или отойти в сторону, но уже не могла. Я стала пленницей зла, заглянула в бездну, чтобы что-то понять. Теперь, мне кажется, я приобрела некоторые знания, но вопросов стало еще больше, а ответов - еще меньше.
Но тогда, в самом начале пути, я об этом не подозревала...
……………………..
Что я хочу услышать через десятки лет? Как это было под Москвой или под Сталинградом, описание военных операций, забытые названия взятых высот и высоток? Мне нужны рассказы о движении участков и фронтов, об отступлении и наступлении, о количестве подорванных эшелонов и партизанских рейдах, - обо всем том, о чем уже написаны тысячи томов? Нет, я ищу другое. Я собираю то, что назвала бы знанием духа. Иду по следам душевной жизни, веду запись души. Путь души для меня важнее самого события, не так важно или не столь важно, не на первом месте, «как это было», а волнует и пугает другое - что там с человеком происходило? Что он там увидел и понял? О жизни и смерти вообще? О самом себе, наконец? Пишу историю чувств... Историю души... Не историю войны или государства и не житие героев, а историю маленького человека, выброшенного из просто жизни в эпическую глубину громадного события. В большую Историю.
Девчонки сорок первого... Первое, о чем хочу спросить: откуда они такие? Почему их было так много? Как решились наравне с мужчинами взять оружие в руки? Стрелять, минировать, подрывать, бомбить - убивать?
Этим же вопросом еще в девятнадцатом веке задался Пушкин, публикуя в журнале «Современник» отрывок из записок кавалерист-девицы Надежды Дуровой, участвовавшей в войне с Наполеоном: «Какие причины заставили молодую девушку хорошей дворянской фамилии оставить отеческий дом, отречься от своего пола, принять на себя труды и обязанности, которые пугают и мужчин, и явиться на поле сражений - и каких еще! Наполеоновских. Что побудило ее? Тайные сердечные огорчения? Воспаленное воображение? Врожденная неукротимая склонность? Любовь?»
Так все-таки - что?! Через сто с лишним лет тот же вопрос...
……………………..
Я возвращалась домой, везла четыре кассеты (два дня разговора) с «еще одной войной», испытывая разные чувства: потрясение и страх, недоумение и восхищение. Любопытство и растерянность, нежность. Дома пересказывала некоторые эпизоды друзьям. Неожиданно для меня все реагировали одинаково: «Слишком страшно. Как она выдержала? Не сошла с ума?». Или: «Мы привыкли читать о другой войне. На этой войне есть четкая граница: они-мы, добро-зло. А здесь?». Один даже сказал: «Если все описать, то это будет последняя книга о войне». Во что, конечно, никто из нас не поверил. Но у всех я замечала слезы на глазах, и все задумывались. Наверное, о том же, о чем и я.
……………………..
За несколько лет записаны уже сотни рассказов... На книжных полках у меня рассортированы сотни кассет и тысячи печатных страниц. Вслушиваюсь и вчитываюсь...
Мир войны все больше открывается мне с неожиданной стороны. Раньше я не задавала себя вопросов: как можно было, например, годами спать в окопах неполного профиля или у костра на голой земле, ходить в сапогах и шинелях, и наконец - не смеяться, не танцевать. Не носить летние платья. Забыть о туфлях и цветах... Им же было по восемнадцать-двадцать лет! Я привыкла думать, что женской жизни нет места на войне. Она невозможна там, почти запретна. Но я ошибалась... Очень скоро, уже во время первых встреч, заметила: о чем бы женщины не говорили, даже о смерти, они всегда вспоминали (да!) о красоте, она являлась неистребимой частью их существования: «Она лежала в гробу такая красивая... Как невеста...» (А. Строцева, пехотинец) или: «Мне должны были вручать медаль, а у меня старая гимнастерка. Я подшила себе воротничок марлей. Все-таки белый... Мне казалось, что я такая в эту минуту красивая. А зеркальца не было, я себя не видела. Все у нас разбомбили...» (Н. Ермакова, связистка). Весело и охотно рассказывали они о своих наивных девичьих ухищрениях, маленьких секретах, невидимых знаках, как в «мужском» быте войны и в «мужском» деле войны все-таки хотели остаться сами собой. Не изменить своей природе. Память их на удивление (все-таки сорок лет прошло) сохранила большое количество мелочей военного быта. Деталей, оттенков, красок и звуков. В их мире быт и бытие смыкались, и течение бытия было самоценно, они вспоминали о войне, как о времени жизни. Не столько действия, как жизни, я не раз наблюдала, как маленькое в их разговорах побеждало большое, даже историю. «Жалко, что красивая я была на войне... Там прошли мои лучшие годы. Сгорели. Потом я быстро состарилась...» (Анна Галай, автоматчица).
Через расстояние многих лет одни события вдруг укрупнялись, другие - уменьшались. И укрупнялось человеческое, интимное, оно становилось и мне, и, самое любопытное - даже им самим, более интересным и близким. Человеческое побеждало нечеловеческое, только лишь потому, что оно человеческое. «Ты не бойся моих слез. Не жалей. Пусть мне больно, но я тебе благодарна, что вспомнила себя молодую...» (К.С. Тихонович, сержант, зенитчица).
Такую войну я не знала. И даже о ней не подозревала...
……………………..
Чаще всего мы говорим о смерти. Об их отношениях со смертью - она же постоянно кружила рядом. Так близко и уже привычно, как и жизнь. Я пытаюсь понять, как можно было уцелеть среди этого бесконечного опыта умирания? Смотреть изо дня в день. Думать. Невольно примеряться.
Можно ли об этом рассказать? Что поддается словам и нашим чувствам? А что - неизъяснимо? Вопросов у меня появляется все больше, а ответов все меньше.
Иногда я возвращаюсь домой после встреч с мыслью, что страдание - это одиночество. Глухая изоляция. В другой раз мне кажется, что страдание - особый вид знания. Есть что-то в человеческой жизни, что другим путем невозможно передать и сохранить, особенно у нас. Так устроен наш мир, так устроены мы.
……………………..
Я думала - мой путь окончен...
А телефон звонит и звонит. Записываю новые адреса, получаю новые письма. Мы снова назначаем друг другу встречи.
Никто не повторяется. У каждой из них - свой голос. Как в хоре. Я понимаю, что пишу книгу длиной в человеческую жизнь...»
(Продолжение следует...)