У ВОЙНЫ НЕ ЖЕНСКОЕ ЛИЦО. ЧАСТЬ 23. ГЕРОЯМИ БЫЛИ ВСЕ...
Мария Александровна Арестова, машинист
«Моя биография...
С двадцать девятого года я работала на железной дороге. Помощником машиниста. В то время женщины-машиниста не было нигде в Советском Союзе. А я мечтала. Начальник паровозного депо руками разводил: "От, девчонка, обязательно ей нужна мужская профессия". А я добивалась. И в тридцать первом году стала первой... Я была первая женщина-машинист. Вы не поверите, когда я ехала на паровозе, на станциях собирались люди: "Девочка ведет паровоз".
У нас паровоз стоял как раз на продувке, то есть в ремонте. Мы с мужем ездили по очереди, потому что у нас уже был ребенок, и мы устроились так: если он поехал - то я с ребенком, я поехала - он дома сидит. Как раз в тот день муж вернулся, а я должна была ехать. Утром проснулась, слышу: что-то ненормальное на улице, шумно. Включила приемник: "Война!"
Я к мужу:
- Леня, вставай! Война! Вставай, война!!
Он побежал в депо, приходит весь в слезах:
- Война! Война! Ты знаешь, что такое - война?
Как быть? Куда девать ребенка?
Эвакуировали меня с сыном в Ульяновск, в тыл. Дали двухкомнатную квартиру, квартира была хорошая, у меня такой и сейчас нет. Сына определили в детский садик. Все хорошо. Любили все меня. Как же! Женщина-машинист, да еще первая... Вы не поверите, пожила я там немного, полгода не пожила. И больше не могу: как же, все защищают Родину, а я дома сижу!
Приехал муж:
- Что, Маруся, будешь в тылу сидеть?
- Нет, - говорю, - поедем.
В это время организовывалась колонна особого резерва для обслуживания фронта. Мы с мужем попросились туда. Муж был старшим машинистом, а я машинистом. Четыре года в теплушке ездили, и сын вместе с нами. Он у меня за всю войну даже кошку не видел. Когда поймал под Киевом кошку, наш состав страшно бомбили, налетело пять самолетов, а он обнял ее: "Кисанька милая, как я рад, что я тебя увидел. Я не вижу никого, ну, посиди со мной. Дай я тебя поцелую". Ребенок... У ребенка все должно быть детское... Он засыпал со словами: "Мамочка, у нас есть кошка. У нас теперь настоящий дом". Такое не сочинишь, не придумаешь... Ты не пропусти... Обязательно запиши про кошку...
Нас всегда бомбили, обстреливали из пулеметов. И стреляют-то по паровозу, им главное - убить машиниста, уничтожить паровоз.
Самолеты опускались низко и били по теплушке и по паровозу, а в теплушке мой сын сидит. Я больше всего боялась за сына. Не описать... Когда бомбили, брала его из теплушки с собой на паровоз. Схвачу его, прижму к сердцу: "Пусть убьет одним осколком". Но разве так убьет? Поэтому, видно, и живы остались. И это запиши...
Паровоз - моя жизнь, моя молодость, мое самое красивое в жизни. Я бы и сейчас хотела водить поезда, но меня не пускают - старая...
Как страшно иметь одного ребенка. Как глупо... Вот мы сейчас живем... Я живу с семьей сына. Он - врач, заведующий отделением. У нас небольшая квартира. Но я никуда не уезжаю в отпуск, никогда путевок не беру... Не описать... Я не хочу расставаться с сыном, с внуками. Мне на один день страшно с ними расстаться. И сын у меня никуда не ездит. Скоро двадцать пять лет, как он работает, и ни разу никуда не ездил по путевке. На работе все удивлены, что он ни разу не попросил путевки. "Мамочка, я лучше побуду с тобой", - вот что он говорит. И невестка у меня такая. Не описать... Мы дачи не имеем только из-за того, что не можем расстаться даже на несколько дней. Я не могу жить без них ни минуты.
Кто был на войне, тот знает, что это такое - расстаться на день. На один всего день...»
Любовь Аркадьевна Чарная, младший лейтенант, шифровальщица
«Жду второго ребенка... У меня сыну - два года, и я беременная. Тут - война. И муж на фронте. Я поехала к своим родителям и сделала... Ну, вы понимаете? Аборт... Хотя это тогда запрещалось... Как рожать? Кругом слезы... Война! Как рожать среди смерти?
Окончила курсы шифровальщиц, отправили на фронт. Хотела отомстить за своего ребеночка, за то, что я его не родила. Мою девочку... Должна была родиться девочка...
Просилась на передовую. Оставили в штабе...»
Елена Виленская, сержант, писарь
«Я числилась писарем... Уговорили меня пойти в штаб таким образом... Мне сказали: мы знаем, что до войны вы работали фотографом, будете и у нас фотографом.
Что я хорошо помню, так это то, что я не хотела фотографировать смерть. Убитых. Снимала, когда солдаты отдыхали - курили, смеялись, когда вручали награды. Жалко, тогда не было у меня цветной пленки, одна черно-белая. Вынос знамени полка... Я могла бы это красиво снять...
А сегодня... Приходят ко мне журналисты и спрашивают: «Вы снимали убитых? Поле боя...» Я стала искать... У меня мало фотографий смерти... Если кто-то погибал, меня ребята просили: «А есть ли у тебя он живой?» Мы искали его живого... Чтобы он улыбался....»
Мария Анатольевна Флеровская, политработник
«У меня могла быть встреча... Я боялась этой встречи...
Когда я училась в школе, а я училась в школе с немецким уклоном, к нам в гости приезжали немецкие школьники. В Москву. Мы ходили с ними в театр, вместе пели. Я в одного немецкого мальчика... Он так хорошо пел. Мы с ним подружились, я даже в него влюбилась... И вот всю войну думала: а что, если встречу его и узнаю? Неужели он тоже среди этих? Я такая эмоциональная, с детства ужасно впечатлительная. Ужасно!
Однажды иду по полю, только бой прошел... Своих убитых мы подобрали, остались немцы... Мне показалось, что он лежал... Ну, такой похожий молодой парень... На нашей земле... Я долго над ним стояла...»
Елена Никифоровна Иевская, рядовая, снабженец
«А я все четыре года войны на колесах... Ездила, согласно указателям: "Хозяйство Щукина", "Хозяйство Кожуро". Получим на базе табак, папиросы, кремни - все, без чего бойцу не обойтись на передовой, - и в путь. Где на машинах, где на повозках, а чаще пешком с одним или двумя солдатами. На своем горбу тянем. До траншеи на лошадях не проедешь, немцы услышат скрип. Все на себе. На своем горбу, моя миленькая...»
Елена Ивановна Бабина, боец военизированой охраны
«Под Воронежем немецкие войска остановили... Они долго не могли взять город. Бомбили и бомбили. Самолеты летали через наше село Московка. Я еще не видела врага, я видела только его самолеты. Но очень скоро я узнала, что такое война...
В наш госпиталь сообщили, что под самым Воронежем разбомбили состав, мы приехали на место - увидели... Что мы увидели? Только фарш... Выговорить не могу... Ой-ой-ой! Первым опомнился наш профессор. Он громко крикнул: "Носилки!" Я была моложе всех, мне только шестнадцать лет исполнилось, и все смотрели на меня, чтобы я не упала в обморок. Мы ходили по рельсам, лазили по вагонам. На носилки некого было положить: вагоны горели, не слышалось ни стонов, ни криков. Людей целых не было. Я держалась за свое сердце, у меня от страха закрывались глаза. Когда мы вернулись в госпиталь, все повалились кто где: кто на стол голову положил, кто на стулья - и так уснули.
Я отдежурила и пошла домой. Пришла вся заплаканная, легла на койку и только закрою глаза - все снова вижу... Вернулась с работы мама, и пришел дядя Митя. Слышу мамин голос:
- Не знаю, что с Леной будет. Ты посмотри, какое у нее лицо стало за то время, как она в госпиталь пошла. Она не похожа сама на себя, молчит, ни с кем не разговаривает и во сне вскрикивает. И куда у нее делась улыбка и куда делся смех? А ты сам знаешь, какая она была веселая. А теперь она никогда не шутит.
Я слушаю маму, и у меня слезы текут.
...Когда в сорок третьем году освободили Воронеж, я пошла в военизированную охрану. Там одни девушки. Всем им было по семнадцать-двадцать лет. Молодые, красивые, никогда я столько красивых девушек вместе не видела. Первую я узнала Марусю Прохорову, она дружила с Таней Федоровой. Они - из одной деревни.
Таня была серьезная, любила чистоту, порядок, а Маруся любила петь, плясать. Пела озорные частушки. А больше всего любила краситься, сядет перед зеркалом и сидит часами. Таня ругала ее: "Чем красоту наводить, лучше погладь свою форму и убери как следует койку". Была еще у нас Паша Литаврина, очень отчаянная девчонка. Дружила она с Шурой Батищевой. Та была стеснительная и скромная, самая спокойная из нас. А Люся Лихачева любила накручивать локоны, накрутит - и сразу за гитару. Она с гитарой ложилась спать и с гитарой вставала. Старше всех нас была Полина Неверова, у нее муж погиб на фронте, и она была всегда грустнаая.
Ходили мы все в военной форме. Когда мама первый раз увидела меня в форме, она сделалась белая:
- Ты решила в армию пойти?
Я ее успокоила.
- Да нет, мама. Я же тебе говорила, что охраняю мосты.
Мама заплакала:
- Скоро война кончится. И ты сразу снимешь шинель.
Я тоже так думала.
Через два дня после того, как мы узнали, что кончилась война, у нас было собрание в красном уголке. Выступил на нем начальник охраны товарищ Наумов.
- Дорогие мои бойцы, - сказал он, - война кончилась. Но вчера я получил приказ, что на Западную дорогу требуются бойцы военизированной охраны.
Кто-то из зала крикнул:
- Да там же бендеровцы!..
Наумов замолчал, а потом сказал:
- Да, девушки, там бендеровцы. Они воюют с Красной Армией. Но приказ есть приказ, его надо выполнять. Кто хочет поехать, прошу подать заявление начальнику караула. Поедут добровольцы.
Мы вернулись в казарму, и каждая легла на свою койку. Стало тихо-тихо. Никому не хотелось уезжать далеко от родных мест. И никому не хотелось умирать после войны. На следующий день нас опять собрали. Я сидела за столом президиума, стол накрыли красной скатертью. И я думала, что последний раз сижу за этим столом.
Начальник охраны произнес речь:
- Я знал, Бабина, что ты поедешь первая. И вы все, девчонки, молодцы, не побоялись. Кончилась война, можно вернуться домой, а вы едете защищать свою Родину.
Через два дня мы уезжали. Подали нам товарный состав, на полу было сено, и пахло травой.
Никогда раньше я не слышала, что есть такой город Стрый, теперь это было место нашей службы. Город мне не понравился - маленький и страшный, каждый день играла музыка и кого-нибудь хоронили: то милиционера, то коммуниста, то комсомольца. Опять мы увидели смерть. Сдружилась с Галей Коробкиной. Она там погибла. Еще с одной девочкой... Ее тоже ночью зарезали... И я там совсем перестала шутить и смеяться...»
Александра Федоровна Зенченко, комсомольский работник в блокадном Ленинграде
«А я блокадный Ленинград вспомнила ... Особенно один случай, который всех нас потряс. Нам рассказали, что какая-то пожилая женщина каждый день открывает окно и из ковшика выплескивает на улицу воду, и с каждым разом это у нее получается все дальше и дальше. Сначала подумали: ну, наверное, сумасшедшая, чего только мы в блокаду не насмотрелись, - и пошли к ней выяснить, в чем дело. Послушайте, что она нам сказала: «Если придут в Ленинград фашисты, ступят на мою улицу, я буду их- шпарить кипятком. Я старая, ни на что больше не способна, так я буду их шпарить кипятком». И она тренировалась... Каждый день... Блокада только началась, еще была горячая вода... Это была очень интеллигентная женщина. Я даже помню ее лицо.
Она избрала способ борьбы, на который у нее доставало сил. Надо представить себе тот момент... Враг уже был рядом с городом, бои шли возле Нарвских ворот. Обстреливались цеха Кировского завода... Каждый думал, что он может сделать для защиты города. Умереть было слишком просто, надо было еще что-то сделать. Какой-то поступок. Тысячи людей так думали...»
Мария Алексеевна Ремнева, младший лейтенант, почтовый работник
«К началу войны... Было мне девятнадцать лет... Я жила в городе Муроме Владимирской области. В октябре сорок первого нас, комсомольцев, послали строить автодорогу Муром - Горький - Кулебаки. Когда мы вернулись с трудфронта, нас мобилизовали.
Я была направлена в школу связи в Горький на курсы почтовых работников. Окончив курсы, попала в действующую армию - в шестидесятую стрелковую дивизию. Служила офицером в полковой почте. Своими глазами видела, как люди плакали, целовали конверты, получив письмо на передовой. А у многих родные погибли или жили на территории, захваченной врагом. Не могли написать. Тогда мы писали письма от Незнакомой: "Дорогой солдат, пишет тебе Незнакомая девушка. Как ты бьешь врага? Когда вернешься с Победой?" Ночами сидели и сочиняли... Я за войну сотни таких писем написала...»
Светлана Алексиевич "У войны не женское лицо"
(Продолжение следует...)
Начало читать здесь:
http://skaramanga-1972.livejournal.com/97044.html
«Моя биография...
С двадцать девятого года я работала на железной дороге. Помощником машиниста. В то время женщины-машиниста не было нигде в Советском Союзе. А я мечтала. Начальник паровозного депо руками разводил: "От, девчонка, обязательно ей нужна мужская профессия". А я добивалась. И в тридцать первом году стала первой... Я была первая женщина-машинист. Вы не поверите, когда я ехала на паровозе, на станциях собирались люди: "Девочка ведет паровоз".
У нас паровоз стоял как раз на продувке, то есть в ремонте. Мы с мужем ездили по очереди, потому что у нас уже был ребенок, и мы устроились так: если он поехал - то я с ребенком, я поехала - он дома сидит. Как раз в тот день муж вернулся, а я должна была ехать. Утром проснулась, слышу: что-то ненормальное на улице, шумно. Включила приемник: "Война!"
Я к мужу:
- Леня, вставай! Война! Вставай, война!!
Он побежал в депо, приходит весь в слезах:
- Война! Война! Ты знаешь, что такое - война?
Как быть? Куда девать ребенка?
Эвакуировали меня с сыном в Ульяновск, в тыл. Дали двухкомнатную квартиру, квартира была хорошая, у меня такой и сейчас нет. Сына определили в детский садик. Все хорошо. Любили все меня. Как же! Женщина-машинист, да еще первая... Вы не поверите, пожила я там немного, полгода не пожила. И больше не могу: как же, все защищают Родину, а я дома сижу!
Приехал муж:
- Что, Маруся, будешь в тылу сидеть?
- Нет, - говорю, - поедем.
В это время организовывалась колонна особого резерва для обслуживания фронта. Мы с мужем попросились туда. Муж был старшим машинистом, а я машинистом. Четыре года в теплушке ездили, и сын вместе с нами. Он у меня за всю войну даже кошку не видел. Когда поймал под Киевом кошку, наш состав страшно бомбили, налетело пять самолетов, а он обнял ее: "Кисанька милая, как я рад, что я тебя увидел. Я не вижу никого, ну, посиди со мной. Дай я тебя поцелую". Ребенок... У ребенка все должно быть детское... Он засыпал со словами: "Мамочка, у нас есть кошка. У нас теперь настоящий дом". Такое не сочинишь, не придумаешь... Ты не пропусти... Обязательно запиши про кошку...
Нас всегда бомбили, обстреливали из пулеметов. И стреляют-то по паровозу, им главное - убить машиниста, уничтожить паровоз.
Самолеты опускались низко и били по теплушке и по паровозу, а в теплушке мой сын сидит. Я больше всего боялась за сына. Не описать... Когда бомбили, брала его из теплушки с собой на паровоз. Схвачу его, прижму к сердцу: "Пусть убьет одним осколком". Но разве так убьет? Поэтому, видно, и живы остались. И это запиши...
Паровоз - моя жизнь, моя молодость, мое самое красивое в жизни. Я бы и сейчас хотела водить поезда, но меня не пускают - старая...
Как страшно иметь одного ребенка. Как глупо... Вот мы сейчас живем... Я живу с семьей сына. Он - врач, заведующий отделением. У нас небольшая квартира. Но я никуда не уезжаю в отпуск, никогда путевок не беру... Не описать... Я не хочу расставаться с сыном, с внуками. Мне на один день страшно с ними расстаться. И сын у меня никуда не ездит. Скоро двадцать пять лет, как он работает, и ни разу никуда не ездил по путевке. На работе все удивлены, что он ни разу не попросил путевки. "Мамочка, я лучше побуду с тобой", - вот что он говорит. И невестка у меня такая. Не описать... Мы дачи не имеем только из-за того, что не можем расстаться даже на несколько дней. Я не могу жить без них ни минуты.
Кто был на войне, тот знает, что это такое - расстаться на день. На один всего день...»
Любовь Аркадьевна Чарная, младший лейтенант, шифровальщица
«Жду второго ребенка... У меня сыну - два года, и я беременная. Тут - война. И муж на фронте. Я поехала к своим родителям и сделала... Ну, вы понимаете? Аборт... Хотя это тогда запрещалось... Как рожать? Кругом слезы... Война! Как рожать среди смерти?
Окончила курсы шифровальщиц, отправили на фронт. Хотела отомстить за своего ребеночка, за то, что я его не родила. Мою девочку... Должна была родиться девочка...
Просилась на передовую. Оставили в штабе...»
Елена Виленская, сержант, писарь
«Я числилась писарем... Уговорили меня пойти в штаб таким образом... Мне сказали: мы знаем, что до войны вы работали фотографом, будете и у нас фотографом.
Что я хорошо помню, так это то, что я не хотела фотографировать смерть. Убитых. Снимала, когда солдаты отдыхали - курили, смеялись, когда вручали награды. Жалко, тогда не было у меня цветной пленки, одна черно-белая. Вынос знамени полка... Я могла бы это красиво снять...
А сегодня... Приходят ко мне журналисты и спрашивают: «Вы снимали убитых? Поле боя...» Я стала искать... У меня мало фотографий смерти... Если кто-то погибал, меня ребята просили: «А есть ли у тебя он живой?» Мы искали его живого... Чтобы он улыбался....»
Мария Анатольевна Флеровская, политработник
«У меня могла быть встреча... Я боялась этой встречи...
Когда я училась в школе, а я училась в школе с немецким уклоном, к нам в гости приезжали немецкие школьники. В Москву. Мы ходили с ними в театр, вместе пели. Я в одного немецкого мальчика... Он так хорошо пел. Мы с ним подружились, я даже в него влюбилась... И вот всю войну думала: а что, если встречу его и узнаю? Неужели он тоже среди этих? Я такая эмоциональная, с детства ужасно впечатлительная. Ужасно!
Однажды иду по полю, только бой прошел... Своих убитых мы подобрали, остались немцы... Мне показалось, что он лежал... Ну, такой похожий молодой парень... На нашей земле... Я долго над ним стояла...»
Елена Никифоровна Иевская, рядовая, снабженец
«А я все четыре года войны на колесах... Ездила, согласно указателям: "Хозяйство Щукина", "Хозяйство Кожуро". Получим на базе табак, папиросы, кремни - все, без чего бойцу не обойтись на передовой, - и в путь. Где на машинах, где на повозках, а чаще пешком с одним или двумя солдатами. На своем горбу тянем. До траншеи на лошадях не проедешь, немцы услышат скрип. Все на себе. На своем горбу, моя миленькая...»
Елена Ивановна Бабина, боец военизированой охраны
«Под Воронежем немецкие войска остановили... Они долго не могли взять город. Бомбили и бомбили. Самолеты летали через наше село Московка. Я еще не видела врага, я видела только его самолеты. Но очень скоро я узнала, что такое война...
В наш госпиталь сообщили, что под самым Воронежем разбомбили состав, мы приехали на место - увидели... Что мы увидели? Только фарш... Выговорить не могу... Ой-ой-ой! Первым опомнился наш профессор. Он громко крикнул: "Носилки!" Я была моложе всех, мне только шестнадцать лет исполнилось, и все смотрели на меня, чтобы я не упала в обморок. Мы ходили по рельсам, лазили по вагонам. На носилки некого было положить: вагоны горели, не слышалось ни стонов, ни криков. Людей целых не было. Я держалась за свое сердце, у меня от страха закрывались глаза. Когда мы вернулись в госпиталь, все повалились кто где: кто на стол голову положил, кто на стулья - и так уснули.
Я отдежурила и пошла домой. Пришла вся заплаканная, легла на койку и только закрою глаза - все снова вижу... Вернулась с работы мама, и пришел дядя Митя. Слышу мамин голос:
- Не знаю, что с Леной будет. Ты посмотри, какое у нее лицо стало за то время, как она в госпиталь пошла. Она не похожа сама на себя, молчит, ни с кем не разговаривает и во сне вскрикивает. И куда у нее делась улыбка и куда делся смех? А ты сам знаешь, какая она была веселая. А теперь она никогда не шутит.
Я слушаю маму, и у меня слезы текут.
...Когда в сорок третьем году освободили Воронеж, я пошла в военизированную охрану. Там одни девушки. Всем им было по семнадцать-двадцать лет. Молодые, красивые, никогда я столько красивых девушек вместе не видела. Первую я узнала Марусю Прохорову, она дружила с Таней Федоровой. Они - из одной деревни.
Таня была серьезная, любила чистоту, порядок, а Маруся любила петь, плясать. Пела озорные частушки. А больше всего любила краситься, сядет перед зеркалом и сидит часами. Таня ругала ее: "Чем красоту наводить, лучше погладь свою форму и убери как следует койку". Была еще у нас Паша Литаврина, очень отчаянная девчонка. Дружила она с Шурой Батищевой. Та была стеснительная и скромная, самая спокойная из нас. А Люся Лихачева любила накручивать локоны, накрутит - и сразу за гитару. Она с гитарой ложилась спать и с гитарой вставала. Старше всех нас была Полина Неверова, у нее муж погиб на фронте, и она была всегда грустнаая.
Ходили мы все в военной форме. Когда мама первый раз увидела меня в форме, она сделалась белая:
- Ты решила в армию пойти?
Я ее успокоила.
- Да нет, мама. Я же тебе говорила, что охраняю мосты.
Мама заплакала:
- Скоро война кончится. И ты сразу снимешь шинель.
Я тоже так думала.
Через два дня после того, как мы узнали, что кончилась война, у нас было собрание в красном уголке. Выступил на нем начальник охраны товарищ Наумов.
- Дорогие мои бойцы, - сказал он, - война кончилась. Но вчера я получил приказ, что на Западную дорогу требуются бойцы военизированной охраны.
Кто-то из зала крикнул:
- Да там же бендеровцы!..
Наумов замолчал, а потом сказал:
- Да, девушки, там бендеровцы. Они воюют с Красной Армией. Но приказ есть приказ, его надо выполнять. Кто хочет поехать, прошу подать заявление начальнику караула. Поедут добровольцы.
Мы вернулись в казарму, и каждая легла на свою койку. Стало тихо-тихо. Никому не хотелось уезжать далеко от родных мест. И никому не хотелось умирать после войны. На следующий день нас опять собрали. Я сидела за столом президиума, стол накрыли красной скатертью. И я думала, что последний раз сижу за этим столом.
Начальник охраны произнес речь:
- Я знал, Бабина, что ты поедешь первая. И вы все, девчонки, молодцы, не побоялись. Кончилась война, можно вернуться домой, а вы едете защищать свою Родину.
Через два дня мы уезжали. Подали нам товарный состав, на полу было сено, и пахло травой.
Никогда раньше я не слышала, что есть такой город Стрый, теперь это было место нашей службы. Город мне не понравился - маленький и страшный, каждый день играла музыка и кого-нибудь хоронили: то милиционера, то коммуниста, то комсомольца. Опять мы увидели смерть. Сдружилась с Галей Коробкиной. Она там погибла. Еще с одной девочкой... Ее тоже ночью зарезали... И я там совсем перестала шутить и смеяться...»
Александра Федоровна Зенченко, комсомольский работник в блокадном Ленинграде
«А я блокадный Ленинград вспомнила ... Особенно один случай, который всех нас потряс. Нам рассказали, что какая-то пожилая женщина каждый день открывает окно и из ковшика выплескивает на улицу воду, и с каждым разом это у нее получается все дальше и дальше. Сначала подумали: ну, наверное, сумасшедшая, чего только мы в блокаду не насмотрелись, - и пошли к ней выяснить, в чем дело. Послушайте, что она нам сказала: «Если придут в Ленинград фашисты, ступят на мою улицу, я буду их- шпарить кипятком. Я старая, ни на что больше не способна, так я буду их шпарить кипятком». И она тренировалась... Каждый день... Блокада только началась, еще была горячая вода... Это была очень интеллигентная женщина. Я даже помню ее лицо.
Она избрала способ борьбы, на который у нее доставало сил. Надо представить себе тот момент... Враг уже был рядом с городом, бои шли возле Нарвских ворот. Обстреливались цеха Кировского завода... Каждый думал, что он может сделать для защиты города. Умереть было слишком просто, надо было еще что-то сделать. Какой-то поступок. Тысячи людей так думали...»
Мария Алексеевна Ремнева, младший лейтенант, почтовый работник
«К началу войны... Было мне девятнадцать лет... Я жила в городе Муроме Владимирской области. В октябре сорок первого нас, комсомольцев, послали строить автодорогу Муром - Горький - Кулебаки. Когда мы вернулись с трудфронта, нас мобилизовали.
Я была направлена в школу связи в Горький на курсы почтовых работников. Окончив курсы, попала в действующую армию - в шестидесятую стрелковую дивизию. Служила офицером в полковой почте. Своими глазами видела, как люди плакали, целовали конверты, получив письмо на передовой. А у многих родные погибли или жили на территории, захваченной врагом. Не могли написать. Тогда мы писали письма от Незнакомой: "Дорогой солдат, пишет тебе Незнакомая девушка. Как ты бьешь врага? Когда вернешься с Победой?" Ночами сидели и сочиняли... Я за войну сотни таких писем написала...»
Светлана Алексиевич "У войны не женское лицо"
(Продолжение следует...)
Начало читать здесь:
http://skaramanga-1972.livejournal.com/97044.html