Я не могу не написать про Сашку с Гигой.
Мы познакомились 10 лет назад; Гига был тогда самым взрослым - учился курсе на третьем, я была первокурсницей, а Сашка - и вовсе школьником. Мы только-только начали работать, и, увлеченно подражая "настоящим журналистам", учились курить и быть циничными. Курить научились, да, - все трое.
Когда я вспоминаю то время - десять лет назад - передо мной встает старое-старое здание на подъеме Элбакидзе в Тбилиси, его путаные темные коридоры (энергокризис) и голос Гиги, предупредивший меня однажды: "Там такая лестница - сначала три ступеньки вниз, а потом пять вверх".
Дом на Элбакидзе много раз перекраивался под разные нужды, прежде чем стать в очередной раз офисным. Три супеньки вверх-пять вниз, неожиданные повороты, опасные пороги, непрогнозируемые хлопающие двери в темноте... Такие были коридоры.
Мы соседствовали с конторой чего-то гербалайфоподобного, в темных коридорах часто плавали, как привидения, тени людей - женщин и мужчин, попавших в цепкие лапы сетевого маркетинга.
Однажды Гига - на правах старшего - услал меня с Сашей на телевизионную вышку. Стоял промозглый март с мокрым снегом, и было так туманно, что мы - заблудились. Мы стояли прямо под телевышкой на Мтацминда и не видели ее. Долго стояли, и добрались, по-моему, на ощупь.
Это интервью на утонувшей в тумане телевышке было одним из первых моих интервью, и поэтому я ревниво оберегала его от вопросов Климчука - чего ты вмешиваешься? Знай щелкай своим фотоаппаратом, - говорила. А фотографировать было почти нечего, разве только внутри - вид с верхнего открытого балкона телевышки был таким: белая-белая вата, протянешь вперед руку, и уже не видишь ладони. Казалось, можно сделать шаг с балкона - и не упадешь, а просто увязнешь в мягкой вате тумана.
Потом второй раз ходили, помню. В хорошую погоду. Для фоток. Так и подружились.
Вскоре мы разбрелись в разные стороны из того старого здания на подъеме Элбакидзе. Где-то работали. Кое-как доучивались. Взрослели. Часто пересекались.
Гига рано женился. Мы были еще совсем шпаной, а у него была уже жена. Потом дочка. Потом сын.
Гига любил рассказывать про свою семью. С женой Натой они объездили всю Грузию - с фотоаппаратами. Показывал фотки, которые каждый раз поражали меня какой-то наивностью, простотой и некой сугубо деревенской искренностью. Предвыборный плакат с подбоченившейся Нино Бурджанадзе на носу старенького видавшего виды трактора. "Это в Кахети," - говорил, - "а это в Батуми," - мусорный контейнер на пустынном пляже с выглядывающим из него манекеном...
Я понимаю, что нет глупее занятия, чем описывать фотографии. Я просто хочу сказать что-то, и не могу, не выкристализовались слова пока что.
У Климчука были другие фотографии. Суровей что ли. Жестче. Над ними не надо было долго думать, они говорили о себе сразу все. Если коротко, то Гигины фотки меня зачаровывали, а Сашины - оглушали.
Я долгое время воспринимала Сашку, как 16-летнего пацана, которым он был, когда мы познакомились. И потому, когда я увидела эти его "взрослые" фотографии, я - да, была потрясена. "Ничего себе!" - поделилась я однажды с Гигой, а Гига, любивший подтрунивать над Сашкой, ответил вдруг совершенно серьезно: "Он классно снимает. Он вообще молодец."
У Саши был не только талант. У него был нюх. Пару лет назад в Тбилиси произошел тюремный бунт. Это случилось ночью, и половина города собралась тогда вокруг тюрьмы, а вторая половина наблюдала за происходящим по телевизору. Очень большой скандал это был, и все усугублялось тем, что никто не знал, не мог видеть того, что происходило внутри здания тюрьмы.
Рано утром я пришла на работу, включила интернет и вдруг - фоторепортаж Александра Климчука. И фото, фото, фото. Бритые затылки, нары, решетки на окнах... И дата позавчерашняя. Оказалось, Климчук - накануне бунта! - проник всеми правдами и неправдами в тюрьму вместе с кем-то из пенитенциарных чиновников, посещавших заключенных по долгу службы. Журналистами там и не пахло, в этом коротком визите. Но Климчук - почуял. И проник. Он это умел. Он был напористый, настырный и упрямый; и устоять перед его настырностью бывало непросто. Тогдашний чиновник просто махнул рукой и разрешил Сашке снимать в камерах.
Меня и эта напористость в нем удивляла, я долго не могла привыкнуть к этой упертой репортерской настырности. Да в ком! - в школьнике-Сашке, в домашнем мальчике с «ежиком» на голове и в очках с большим плюсом...
Однажды мы с ним ездили в командировку; я писать, он - снимать. Тогда шла речь о небольших, но неприятных проблемах с дележом приграничных территорий. Это происходило на фоне полного мира, но чиновники общались на эту тему очень неохотно, а пограничники и вовсе предпочитали не встречать журналистов. Но один нам все-таки встретился. Сашка, не говоря ни слова, подошел к нему вплотную и быстро-быстро нащелкал дюжину портретов. Пограничник опомнился не сразу, и к тому моменту, как нас «попросили», дело было сделано. Сашкино дело - потому что со мной уже никто не согласился бы разговаривать. Тогда между нами произошла небольшая перебранка, а как-то потом, в разговоре, я наябедничала Гиге. Тот понимающе усмехнулся. Это у них была такая манера - подхихикивать друг над другом.
«Ну да! Это же Гига!»
«Ой, да чего ты хочешь - ведь это же Сашка!»
И только иногда, изредка, они говорили друг о друге всерьез. О том, как попадали в истории и выпутывались из них, о том, как выручали друг друга и поддерживали, о том, что да, это она и есть - настоящая крепкая дружба.
Однажды Гига заехал за мной на работу. Я лихорадочно барабанила по клавиатуре, он терпеливо ждал. Курил на диванчике. И это воспоминание - ссутулившийся Гига с сигаретой - для меня сейчас такое щемящее. Сначала я тупо барабанила по клавиатуре, а потом долго болтала обо всякой чепухе и за целый вечер ни разу не спросила - почему он был таким сиротливым, когда курил на диванчике.
И он ничего не сказал. А потом выяснилось, что у него серьезно болела мать. И что вскоре после той нашей встречи он продал машину и фотоаппараты, потому что не было денег на лечение. И я не знала этого. Знал Сашка Климчук. Он и сказал мне, уже после похорон матери Гиги.
Я всегда радовалась им, встречая. Не отдавала себе отчета в этом, но всегда радовалась им больше, чем кому-то еще из коллег, с которыми дружила. И всегда был ответный импульс, я всегда чувствовала, что мне тоже - рады, что со мной хотят говорить, делиться и сочувствовать. Я любила их, и они любили меня; нас многое связывало, завязались какие-то тайные веревочки тогда, десять лет назад, - и ну почему, почему я никогда не говорила об этом?! Почему все наши встречи, случайные и специальные, ограничивались только сиюминутным трёпом, и почему я никогда не говорила, как хорошо помню путаные коридоры на Элбакидзе и невидимую в тумане телевышку?
Почему я не говорила, что люблю их и уважаю?
В конце зимы, такой суровой, морозной, совсем нетбилисской, я встретила Сашу на мосту Марджанишвили. Таял снег, мимо проходил мужчина с симпатичнейшей дворнягой на поводке. Дворняга поставила передние лапы на перила и облаяла бронзового льва. «Какой кадр», - мельком кивнул Сашка. А потом нацарапал мне на бумажке адрес своего нового агентства: www.caucasus-images.com. Приходи к нам, сказал, офис там-то. А я так и не пришла. Полгода собиралась, да так и не дошла. Бумажку ту с Сашкиным почерком я нашла недавно в сумке - в ночь, когда все в Тбилиси ждали российских танков, я положила в эту сумку паспорт, кошелек и золотые сережки. И нашла бумажку. Тогда уже все знали, что Саши с Гигой больше нет. Я вспомнила встречу на мосту, бронзового льва с дворнягой и короткий, глупый, пустой диалог - про погоду. «Скорей бы лето», - сказал Саша, и я закивала - да-да! Скорей бы лето.
Кто знал, что лето будет во сто крат страшней и суровей зимы.
Кто знал, что летом их не станет.
Когда я вспоминаю то время - десять лет назад - передо мной встает старое-старое здание на подъеме Элбакидзе в Тбилиси, его путаные темные коридоры (энергокризис) и голос Гиги, предупредивший меня однажды: "Там такая лестница - сначала три ступеньки вниз, а потом пять вверх".
Дом на Элбакидзе много раз перекраивался под разные нужды, прежде чем стать в очередной раз офисным. Три супеньки вверх-пять вниз, неожиданные повороты, опасные пороги, непрогнозируемые хлопающие двери в темноте... Такие были коридоры.
Мы соседствовали с конторой чего-то гербалайфоподобного, в темных коридорах часто плавали, как привидения, тени людей - женщин и мужчин, попавших в цепкие лапы сетевого маркетинга.
Однажды Гига - на правах старшего - услал меня с Сашей на телевизионную вышку. Стоял промозглый март с мокрым снегом, и было так туманно, что мы - заблудились. Мы стояли прямо под телевышкой на Мтацминда и не видели ее. Долго стояли, и добрались, по-моему, на ощупь.
Это интервью на утонувшей в тумане телевышке было одним из первых моих интервью, и поэтому я ревниво оберегала его от вопросов Климчука - чего ты вмешиваешься? Знай щелкай своим фотоаппаратом, - говорила. А фотографировать было почти нечего, разве только внутри - вид с верхнего открытого балкона телевышки был таким: белая-белая вата, протянешь вперед руку, и уже не видишь ладони. Казалось, можно сделать шаг с балкона - и не упадешь, а просто увязнешь в мягкой вате тумана.
Потом второй раз ходили, помню. В хорошую погоду. Для фоток. Так и подружились.
Вскоре мы разбрелись в разные стороны из того старого здания на подъеме Элбакидзе. Где-то работали. Кое-как доучивались. Взрослели. Часто пересекались.
Гига рано женился. Мы были еще совсем шпаной, а у него была уже жена. Потом дочка. Потом сын.
Гига любил рассказывать про свою семью. С женой Натой они объездили всю Грузию - с фотоаппаратами. Показывал фотки, которые каждый раз поражали меня какой-то наивностью, простотой и некой сугубо деревенской искренностью. Предвыборный плакат с подбоченившейся Нино Бурджанадзе на носу старенького видавшего виды трактора. "Это в Кахети," - говорил, - "а это в Батуми," - мусорный контейнер на пустынном пляже с выглядывающим из него манекеном...
Я понимаю, что нет глупее занятия, чем описывать фотографии. Я просто хочу сказать что-то, и не могу, не выкристализовались слова пока что.
У Климчука были другие фотографии. Суровей что ли. Жестче. Над ними не надо было долго думать, они говорили о себе сразу все. Если коротко, то Гигины фотки меня зачаровывали, а Сашины - оглушали.
Я долгое время воспринимала Сашку, как 16-летнего пацана, которым он был, когда мы познакомились. И потому, когда я увидела эти его "взрослые" фотографии, я - да, была потрясена. "Ничего себе!" - поделилась я однажды с Гигой, а Гига, любивший подтрунивать над Сашкой, ответил вдруг совершенно серьезно: "Он классно снимает. Он вообще молодец."
У Саши был не только талант. У него был нюх. Пару лет назад в Тбилиси произошел тюремный бунт. Это случилось ночью, и половина города собралась тогда вокруг тюрьмы, а вторая половина наблюдала за происходящим по телевизору. Очень большой скандал это был, и все усугублялось тем, что никто не знал, не мог видеть того, что происходило внутри здания тюрьмы.
Рано утром я пришла на работу, включила интернет и вдруг - фоторепортаж Александра Климчука. И фото, фото, фото. Бритые затылки, нары, решетки на окнах... И дата позавчерашняя. Оказалось, Климчук - накануне бунта! - проник всеми правдами и неправдами в тюрьму вместе с кем-то из пенитенциарных чиновников, посещавших заключенных по долгу службы. Журналистами там и не пахло, в этом коротком визите. Но Климчук - почуял. И проник. Он это умел. Он был напористый, настырный и упрямый; и устоять перед его настырностью бывало непросто. Тогдашний чиновник просто махнул рукой и разрешил Сашке снимать в камерах.
Меня и эта напористость в нем удивляла, я долго не могла привыкнуть к этой упертой репортерской настырности. Да в ком! - в школьнике-Сашке, в домашнем мальчике с «ежиком» на голове и в очках с большим плюсом...
Однажды мы с ним ездили в командировку; я писать, он - снимать. Тогда шла речь о небольших, но неприятных проблемах с дележом приграничных территорий. Это происходило на фоне полного мира, но чиновники общались на эту тему очень неохотно, а пограничники и вовсе предпочитали не встречать журналистов. Но один нам все-таки встретился. Сашка, не говоря ни слова, подошел к нему вплотную и быстро-быстро нащелкал дюжину портретов. Пограничник опомнился не сразу, и к тому моменту, как нас «попросили», дело было сделано. Сашкино дело - потому что со мной уже никто не согласился бы разговаривать. Тогда между нами произошла небольшая перебранка, а как-то потом, в разговоре, я наябедничала Гиге. Тот понимающе усмехнулся. Это у них была такая манера - подхихикивать друг над другом.
«Ну да! Это же Гига!»
«Ой, да чего ты хочешь - ведь это же Сашка!»
И только иногда, изредка, они говорили друг о друге всерьез. О том, как попадали в истории и выпутывались из них, о том, как выручали друг друга и поддерживали, о том, что да, это она и есть - настоящая крепкая дружба.
Однажды Гига заехал за мной на работу. Я лихорадочно барабанила по клавиатуре, он терпеливо ждал. Курил на диванчике. И это воспоминание - ссутулившийся Гига с сигаретой - для меня сейчас такое щемящее. Сначала я тупо барабанила по клавиатуре, а потом долго болтала обо всякой чепухе и за целый вечер ни разу не спросила - почему он был таким сиротливым, когда курил на диванчике.
И он ничего не сказал. А потом выяснилось, что у него серьезно болела мать. И что вскоре после той нашей встречи он продал машину и фотоаппараты, потому что не было денег на лечение. И я не знала этого. Знал Сашка Климчук. Он и сказал мне, уже после похорон матери Гиги.
Я всегда радовалась им, встречая. Не отдавала себе отчета в этом, но всегда радовалась им больше, чем кому-то еще из коллег, с которыми дружила. И всегда был ответный импульс, я всегда чувствовала, что мне тоже - рады, что со мной хотят говорить, делиться и сочувствовать. Я любила их, и они любили меня; нас многое связывало, завязались какие-то тайные веревочки тогда, десять лет назад, - и ну почему, почему я никогда не говорила об этом?! Почему все наши встречи, случайные и специальные, ограничивались только сиюминутным трёпом, и почему я никогда не говорила, как хорошо помню путаные коридоры на Элбакидзе и невидимую в тумане телевышку?
Почему я не говорила, что люблю их и уважаю?
В конце зимы, такой суровой, морозной, совсем нетбилисской, я встретила Сашу на мосту Марджанишвили. Таял снег, мимо проходил мужчина с симпатичнейшей дворнягой на поводке. Дворняга поставила передние лапы на перила и облаяла бронзового льва. «Какой кадр», - мельком кивнул Сашка. А потом нацарапал мне на бумажке адрес своего нового агентства: www.caucasus-images.com. Приходи к нам, сказал, офис там-то. А я так и не пришла. Полгода собиралась, да так и не дошла. Бумажку ту с Сашкиным почерком я нашла недавно в сумке - в ночь, когда все в Тбилиси ждали российских танков, я положила в эту сумку паспорт, кошелек и золотые сережки. И нашла бумажку. Тогда уже все знали, что Саши с Гигой больше нет. Я вспомнила встречу на мосту, бронзового льва с дворнягой и короткий, глупый, пустой диалог - про погоду. «Скорей бы лето», - сказал Саша, и я закивала - да-да! Скорей бы лето.
Кто знал, что лето будет во сто крат страшней и суровей зимы.
Кто знал, что летом их не станет.