Размышление об атеизме.
Посвящается Жоржу Батаю - человеку, научившему меня дерзости.
Вступление:
«У меня вырывается стон, как у больного ребенка, над которым склонилась, поддерживая тазик, заботливая мать. Но нет у меня матери, у человека нет матери, а вместо тазика надо мною звездное небо». - Ж. Батай.
Начать я хотел бы с той мысли, что заранее упреждающим ударом лишит все нижесказанное претензий не только на окончательность, но и на самоценность. Всякое размышление, и Батай хорошо это понимал, по-видимому, происходит из тупика, из точки, в которой нельзя ничего сказать, где мысль бессильно срывается с отточенного острия этой напряженной точки. Я начинаю мысль и тут же заканчиваю ее, но уже в совсем другом месте. Это извечная проблема перехода А в Б, где нам никак не удается разглядеть в чем собственно фокус, и поэтому приходится что-то додумывать для этого Между. Нижеизложенный фрагмент - есть собственно плод подобного мучительного додумыванья, силящегося хоть как-то описать возможность перехода. А потому по большому счету имеют значение лишь две фразы - начальная и конечная, эпиграф и послесловие.
De profundis... Я на самом дне отчаянья. И только это еще придает мне сил и мужества. Лишь это учит меня дерзости. Ничто в этом мире не способно научить человека дерзости, даже мудрость и храбрость могут стать своего рода ответом на обстоятельства, но дерзость - не порождается ничем. Ничем, кроме тоски отчаяния - ибо она велика как Вселенная и даже больше ее, потому как и мира всего будет мало чтобы утолить мою тоску. Это отчаяние может спокойно жить за маской благополучия, оно даже порой добавляет легкости той поступи, с которой движешься по жизни. Избавиться от него нельзя - не избавившись прежде от себя.
Пытаясь осмыслить странный переход от одного ощущения к другому, я вовсе не желал поднимать вечные вопросы. И все же в какой-то момент я понял, что никогда мне не понять самого ощущения, если не увижу, откуда оно собственно пришло. Это место я смог обозначить лишь каноническим De profundis… Из глубин бездны и тьмы к тебе взываю Господи… Именно осознание этой позиции и позволило мне дерзнуть мыслить о том, что кажется и очевидным, и неподвластным уму.
Не вдаваясь в предвзятые и излишние подробности, которые никогда ничего не объясняют в наших состояниях, я сразу перейду к тому, что предстало моему внутреннему опыту. Под внутренним опытом я понимаю здесь то же, что и Батай, - «путешествие на край возможности человека». Я утерял свой проект, и вместе с ним всякую волю к продвижению в мир каких бы то ни было ментальных конструкции. Еще не вполне осознавая, я поставил под вопрос все то, что умело держит нас подальше от края, за которым невозможность. Конечно, мои первые интуиции были еще полны обиды и раболепия, но они уже очертили путь дальнейшей мысли.
Я думал: Как природа может быть творением Бога, в котором я должен узреть его величие - в болезнях и травмах, в истощении и усталости тела, в тошнотворной повторяемости, в разложении и смерти? Я скорее бы признал такого Бога, который никакого отношения ни к моему творению, ни к этому миру не имеет. В этом было мое Отвращение.
Я думал: Разве возможно любить Бога, который сам по себе существует, а не рожден во мне? Могут сказать, что Бог есть, но путь к нему как раз должен быть рожден - выстрадан. Но я говорю, если выстрадан только путь, но не творение - такой предмет рождает только страх или ненависть, но не любовь. В этом было мое Презрение.
Я думал: Бог не может быть дан в этом мире, человеку дана лишь тоска о чем-то большем, но она ничего не утверждает, лишь вопрошает, возражая и отбрасывая. В этом было мое Отчаяние.
Так я пришел к пониманию, что вера и идея Бога в моей жизни уже никогда не смогут оставаться единым целым, и ничто не исправит их стремительного размежевания. Отсюда и происходит вопрос атеизма, который я намереваюсь рассмотреть.
Вопрос атеизма заключается не в отрицании Бога (или последовательном сомнении), не в рациональном обосновании подобной позиции, и даже не в предмете, что собственно отрицается. Единственный ключ к пониманию того, что такое атеизм (атеизм как действительная позиция, а не декларация или поза) - это разобраться что такое вера. Я ставлю вопрос именно так, что этимологически спорно, ведь а-теизм - отрицание бога. Безбожие и безверие не симметричны религиозности и вере, а потому, говоря об атеизме, мы не можем просто списать феномен веры как таковой. Я думаю, что подобная отправная точка правомерна, потому как опираюсь на следующую предпосылку: даже у верующего человека - вера первична и творит Бога (не в дурном смысле, как у Фейербаха, но в смысле Мейстера Экхарта). Именно вера творит Бога, а не наоборот: противоположная позиция - где Бог как некая предметность задает к себе отношение веры - на мой взгляд, сущая глупость. [Во-первых, потому как бог по определению выше всякой предметности (не только как физическая вещь, но и как ментальная - предмет мысли), и, во-вторых, потому что это порождает парадокс - если нечто извне задает отношение веры, то это уже не вера, если же нечто задает веру изнутри, то вера всегда уже есть и не может быть задана.]
В таком ракурсе, на деле, оказывается проблемой даже привести пример настоящего атеизма, который был бы реальным устойчивым не-верием (или верой в некоторое Не-), а не вывернутой наизнанку религиозной верой, как в различных атеистических утопиях (к примеру, не секрет что идеология коммунизма прямо заимствует свои координаты у раннего христианства). Быть может, наиболее яркие примеры такой позиции мы находим лишь у нескольких мыслителей - в античности (софисты, скептики, Эпикур) и после (среди них, хотя можно и оспорить, Спиноза, Гегель, Кожев, Батай, Ницше, Фрейд, Лакан, Маркс, Ленин…).
Чтобы найти основания для радикального неверия логично обратиться к истокам веры. По большому счету, есть смысл согласиться с Кожевым, признав, что атеизм - позиция сложная и рафинированная, она не нулевой уровень веры, а напротив, ее усложненный рефлексией продукт. Подобные рассуждения, кстати, легко можно найти еще у мыслителей Просвещения (например, у Гассенди). Иными словами, атеизм требует высокого уровня развития религии и рефлексивной культуры. Атеизм - не может быть естественной позицией, в том смысле, что совершенно невозможно представить себе «доброго дикаря», неиспорченного культурой и страхом, который и воплощает эту позицию. Более того, я полагаю, что и некоторая дорефлексивная вера также не может быть основанием атеизма, потому как для отрицания - даже будь это одним нерасчлененным актом - необходимо уже некоторое осознание своей веры. А потому атеизм - всегда дело индивидуальное, в отличие от веры, которая по определению массова, т.е. кем-то, как минимум еще одним человеком, разделяется (вспоминается Пелевин: вера, которую больше никто не разделяет, кроме тебя, называется шизофренией).
Уже здесь вырисовывается некий психологический контур веры - в этом «разделении с другим». В своих статьях Славой Жижек отмечает этот феномен, убедительно показывая, что вера - это всегда род переноса, на кого-то другого, который верит (тоже верит, как я; верит вместо меня, когда я сомневаюсь или занят другим; верит истово, являясь для меня образцом и идеалом). О том же писал и Розанов - вера требует некоторое другое место, в котором определенно есть нечто, чего мне не хватает, и что наиболее важно - именно эта нехватка и поддерживает мою веру. Но возникает нетривиальный вопрос - а что противостоит вере, что мы находим по ту сторону веры - другую веру, безверие (как полную дезориентацию), неверие (как сомнение) или что-то иное. Исходя из посылки, что вера требует другого, можно сказать, что противоположным образом знание - не нуждается в нем, как отсылке. Можно сказать и так: вера выступает как фантазм, потому как фантазм - это всегда фантазия о наслаждении другого, в т.ч. верующего в религиозном экстазе.
Говоря об этом в терминах психоанализа, нельзя не упомянуть еще одно положение. По Жижеку формула фрейдовско-лакановского атеизма: «Бог - это бессознательное» и напротив, обернув ее - «Бессознательное - это бог» мы получим противоположную спиритуалистическую версию Юнга.
Анализируя этот элемент веры, отмечу что помимо «другого, который верит» и «Другого, в которого верят», необходимо постулируется и пространство веры, иначе говоря, мир посюсторонний. И наоборот, признание Мира, как некоего континуума, апофатически постулирует мир трансцендентный - это Бог, Абсолют, или то место, где вера не нужна, ибо есть Он - т.е. знание Бога, его присутствие. Таким образом, Лакан прямо заявляет, что формула любого атеизма не «Бога нет», а «Мира нет». Мира нет, как некоторого определенного (в смысле - положенности четкого предела) континуального сущего или конечной суммы. В одном из своих интервью Лакан подчеркнул, окружающий мир - это фантазм, с помощью которого поддерживает себя мысль. Рассматривая мир, как он представлен в лакановской «диалектике» Реального и реальности, можно пояснить это следующим образом. Мир как Реальное никак не определен, он ускользающее и в то же время навязчивое ощущение, как пятно перед глазами. Мир как реальность это частный список, каждый раз неполная сумма вещей, неравная другой (существующей во времени или произведенной другим субъектом).
Возвращаясь к самому истоку вопроса об атеизме, я еще раз подчеркиваю - настоящий опыт атеизма не начинается с отрицания Бога. Ведь почти всегда мы имеем на лицо отречение от Бога (как трансцендентного, запредельного начала) в пользу Мира (как имманентного, посюстороннего единства вещей). Вера любого такого (научного) атеиста зиждется на признании того, что единства вещей и явлений всего универсума вполне достаточно для человека, как в качестве причины себя, так и цели. Я не случайно назвал это верой, ибо не может быть знания, охватывающего весь универсум, поэтому мир, как целостность, оказывается нашим фантазмом. Нетрудно заметить, что такая вера ничуть не противоречит существованию Бога, и даже от противного подразумевает его: если есть некий целый здешний мир, то значит, он в своей целостности имеет границу - каковой может быть лишь нечто трансцендентное (т.е. Бог). Практически любая религия на том и строится, что мир не мыслим без своего предела (в пространстве ли, во времени или в измерении совершенства и блага).
Поэтому настоящий опыт безбожия и возможность его поиска начинаются с признания того, что Мир не существует, как некая имманентная себе целостность. Лишенная своей мировости внешняя реальность предстает то безысходной несклеиваемой фрагментарностью вещей, событий и переживаний, то аморфной массой бытия, произвольно членимого концептуальными схемами до бесконечности.
Отказ от признания миров потустороннего и нашего - это не просто игры разума, это важный ход, который подрывает либидинальную экономику любой веры. Дело в том, что любая конкретная вера имеет свои психологические корни и, увы, питается отнюдь не лучшими людскими качествами и желаниями. Но радикальный отказ от возможности иного мира - это и отказ от признания возможности другой жизни. Как сказал один алтайский поэт: «Какое право имеет человек не любить всю эту жизнь такую? Какое право имеет человек себе желать еще другую?!». В самом деле, что более всего мне кажется психологически неприемлемым (я оставляю в стороне вопросы догматики и философско-теологического обоснования) в идее о вечной (другой) жизни? Да то, что сама подобная идея (лучше сказать, вера) черпает свою устойчивость в далеко не лучших человеческих качествах - в безответственности, жалости к себе, жадности, гордыне и инфантильности. Человек, способный прожить свою жизнь хотя бы без одного из этих качеств не нуждается в другой жизни. И, кстати говоря, идея о спасении души - не одно и то же что обещание другой жизни.
Таким образом, можно прийти к парадоксальному выводу, что атеизм - это весьма специфическая позиция, которая не столько отрицает что-либо, сколько утверждает. Я уже оговорился, что неверие может быть позитивной верой в какое-то «Не». Можно даже условно сказать, что это вера в несуществование Мира. Или точнее вера, которая сопротивляется своим основаниям. И заметьте, нет нужды отрицать бога, т.е. в такой позиции - бог как раз имеет место, но совершенно иное. Настоящий атеизм, однако, нельзя поставить на один уровень с другой верой, в противном случае - ни о какой специфической позиции и речи быть не может.
Если исходить из понимания веры как фантазма, то нужно учесть и то, что не всякое ей сопротивление - будет в рамках нормального человеческого существования. Иным словами, неверие может быть связано с клиническим отклонением (психозом или перверсией). Поэтому единственный способ сопротивления своим фантазмам (напр., фантазму целостного окружающего мира) - это осмысление, его реконструкция и интерпретация.
Атеизм - это рефлексивная вера, сама себя осмысливающая как понимание и собственный предел, который каждый раз преодолевается, чтобы выстроить/найти новый. [Я прекрасно осознаю всю несуразность такого словосочетания - «рефлексивная вера», но за неимением иных, оставляю это.] Т.е. это удвоенная вера - она удваивается либо некоторым знанием (реконструкция), пониманием (интерпретация), либо, как ни удивительно, другой верой. Последний пункт весьма загадочен и все же в дальнейшем будет ясен, пока же отмечу, что это не некая альтернативная вера, а скорее вера мета-уровня.
Но зачем собственно усложнять себе жизнь и бороться с собственной верой? Ведь вера - позитивное условие существования, опора для духа. Но это лишь с одной стороны. А с другой, вера - это извечное убегание, бестолковые надежды, немужество быть, перелагание на другого. Поэтому только развитое рефлексирующее сознание может поставить перед собой такую задачу - быть атеистом (т.е. атеизм - это почти всегда философская позиция). И единственная причина для того - Свобода.
Не будем торопиться с раскрытием этого понятия, а вернемся к идее Бога, которая получает свое новое понимание, через отрицание Мира.
Я думаю, что Бог, как идея или символ, для понимания требует особого философского взгляда. Бог - это имя парадоксальной надежды, которая не оставляет места никакой другой надежде, и именно она ведет философа в его мысли. А за каким чертом ему еще куда-то стремиться? Однако в отличие от религиозного человека философ не пред-по-лагает себе Бога как конечную цель пути, его ведет сомнение и безнадежность. Я хочу сказать, что Бог, на мой взгляд, как предмет мысли (я не могу себе представить ни реального, ни сверх-реального объекта или феномена, который мог бы быть Богом), может одинаково - как рождать веру и надежду, так и вселять сомнение и безосновность. В конечном смысле Бог - это лишь некоторый модус Смерти. Опять-таки я говорю о смерти как символе, некоторой точке в мысли. Смерть - это даже не мысль, это некоторая данность, на которую неизменно натыкаешься в мысли. И вот здесь возникает эффект двойной веры - рефлексивная вера, поддерживается/удваивается в мысли не только и не столько через знание о смерти, сколько верой в нее. Иными словами, выстраивая атеистическую позицию на идее Смерти - я не только верю в смерть, но и верю (допускаю) что действительно верю в смерть.
Думая о смерти, в том виде как о ней говорят Мамардашвилли и Пятигорский, я всегда представляю себе один наглядный образ. Положим что пространство мышления - это очень напряженное силовое поле, в котором очень трудно двигаться и получаются лишь короткие скачки, так вот смерть - это своего рода очень напряженная точка поля, к которой можно с усилием подойти вплотную, но занять эту точку нельзя. Будучи такой напряженной точкой, она может раскрутить меня своей гравитацией и швырнуть куда-то, куда я бы своими силами не добрался - вот собственно, что такое думанье о смерти для меня.
Можно впрочем, возразить: а почему бы Смерть не рассмотреть как возможность прийти к идее Бога и вере в него. Ведь «не бывает атеистов в окопах под огнем». Это очень верная фраза. Но не потому, что человек слаб и вдруг выдумывает себе бога, чтобы выносить ужас мира. И не потому, что бог приходит к человеку в экстремальной ситуации, не потому что вера в него должна быть выстрадана. Все это действительно есть, но отнюдь ничего не объясняет, а лишь вводит разные модели описания, дающие иллюзию понимания. Сам я с большой долей условности представляю себе этот опыт. Я думаю, что причина тут в том, что атеистом невозможно быть именно потому, что там невозможно мыслить смерть. Смерть повсюду, она так близка, что ее нельзя разглядеть, увидеть, найти дистанцию для мысли о ней. Т.е. атеизм - зачастую это какой-то эффект, возникающий когда мы последовательно и строго мыслим о смерти.
Итак, если верующий в бога верит в «жизнь после смерти», то атеист условно верит в «смерть после жизни», точнее говоря, в своей мысли он последовательно отбрасывает любое представление об этом «после», освобождая там пустое и молчащее, но апофатически ощутимое место для «смерти». В сущности, все дело в смерти, а в чем же еще? О ней сложно мыслить, и еще сложнее говорить. Я лично думаю, что смерть бесконечно обнадеживает мыслящего именно неминуемым и окончательным концом.
Мысль о смерти - это род знания, возможного лишь после веры, и даже в каком-то смысле вместе с ней. И это очень оптимистичная мысль, потому она может выражаться в форме идеи Бога. Благо смерти очень трудно понять и высказать, метафорически я бы назвал это благом полного Понимания (разве Бог не мыслился всегда как абсолютное знание-понимание сути вещей). Всякое понимание - тоже род смерти, прыжок из себя (и возврата нет, кто был до понимания уже исчез, умер). Суть в том, что только на пороге смерти нам открывается принципиально новая перспектива, в которой вся жизнь обретает полный и безоговорочный смысл. Но возникает вопрос - а зачем оно это понимание, если дальше смерть? А ни зачем, понимание вообще ни для чего, и, кстати, ни для кого тоже - не понимание служит человеку, но человек - есть место для события понимания. Вообще мышление как таковое и желание мыслить не принадлежат человеку, а потому и человек - не последний горизонт для рассмотрения этой темы. Человек в этом смысле всегда в одной позиции - в страхе перед смертью и это естественно (до безобразия).
Для прояснения я могу предложить такой пример. Положим, мы играем в интеллектуальную игру, где каждый старается писать связный роман на основе случайно выпадающих ему событий, фраз, характеров. И по ходу кое-что удается связать, кое-где проглядывают смыслы, но общего и цельного понимания произведения нет (ибо слишком много случайного и спешка тоже мешает). И вот когда ведущий заканчивает игру, и мы дописываем этот роман, вдруг нам все становится понятно, все соединяется в одну цельную картину, где нет ни одной случайной детали. Быть может, это происходит потому, что кто-то (ведущий) уже заранее продумал эту картину и лишь создавал видимость случайности. Может, мы вдруг понимаем, что дело не в сюжете, а понимаем сам замысел, желание автора игры, ведущего. А может быть, мы вдруг понимаем, что весь смысл и суть в том, что это всего лишь игра или в том, что к чему угодно можно придумать цельный синтетический смысл. Я не знаю в чем смысл, да и не в том дело. Суть примера в том, что конец - т.е. смерть - вносит каким-то особым образом это понимание. Точно также и в жизни, хотя сравнение жизни с романом несколько банально (что впрочем, не отрицает правомерности подобного сравнения).
Но смерть не только открывает полное Понимание жизни (здесь нужно подчеркнуть - прожитой жизни, т.е. заполненной мыслью или чувством, а не попусту прожитой). Смерть в то же время (т.е. одномоментно) есть пустота, отсутствие всякого объяснения, полная беспричинность. Это событие, которому нет места и объяснения.
Эти два измерения смерти - суть одно, но, увы, в жизни мы можем осознавать их лишь по отдельности. Я называю это отрезвляющей и опьяняющей стороной смерти. В жизни столкновение со смертью дает отрезвляющий эффект - позволяет осознать глупость и необязательность многих вещей и поступков в нашей повседневной жизни. А опьяняющий эффект в том, что она ничего не объясняет и потому столкновение со смертью, дает мысли опыт безосновности, она приходит и попусту обрывает всякую причинность, тут нечего понимать, это событие выше всяких схем и слов.
И я думаю, что эти две стороны в самой смерти для человека дают и Благо полного Понимания и Благо полной Свободы, пустоты.
Послесловие:
«И поэтому я все прощаю, я на небо смотрю - и крепчаю…»
- песня «Рождество» гр. Теплая трасса.
Вступление:
«У меня вырывается стон, как у больного ребенка, над которым склонилась, поддерживая тазик, заботливая мать. Но нет у меня матери, у человека нет матери, а вместо тазика надо мною звездное небо». - Ж. Батай.
Начать я хотел бы с той мысли, что заранее упреждающим ударом лишит все нижесказанное претензий не только на окончательность, но и на самоценность. Всякое размышление, и Батай хорошо это понимал, по-видимому, происходит из тупика, из точки, в которой нельзя ничего сказать, где мысль бессильно срывается с отточенного острия этой напряженной точки. Я начинаю мысль и тут же заканчиваю ее, но уже в совсем другом месте. Это извечная проблема перехода А в Б, где нам никак не удается разглядеть в чем собственно фокус, и поэтому приходится что-то додумывать для этого Между. Нижеизложенный фрагмент - есть собственно плод подобного мучительного додумыванья, силящегося хоть как-то описать возможность перехода. А потому по большому счету имеют значение лишь две фразы - начальная и конечная, эпиграф и послесловие.
De profundis... Я на самом дне отчаянья. И только это еще придает мне сил и мужества. Лишь это учит меня дерзости. Ничто в этом мире не способно научить человека дерзости, даже мудрость и храбрость могут стать своего рода ответом на обстоятельства, но дерзость - не порождается ничем. Ничем, кроме тоски отчаяния - ибо она велика как Вселенная и даже больше ее, потому как и мира всего будет мало чтобы утолить мою тоску. Это отчаяние может спокойно жить за маской благополучия, оно даже порой добавляет легкости той поступи, с которой движешься по жизни. Избавиться от него нельзя - не избавившись прежде от себя.
Пытаясь осмыслить странный переход от одного ощущения к другому, я вовсе не желал поднимать вечные вопросы. И все же в какой-то момент я понял, что никогда мне не понять самого ощущения, если не увижу, откуда оно собственно пришло. Это место я смог обозначить лишь каноническим De profundis… Из глубин бездны и тьмы к тебе взываю Господи… Именно осознание этой позиции и позволило мне дерзнуть мыслить о том, что кажется и очевидным, и неподвластным уму.
Не вдаваясь в предвзятые и излишние подробности, которые никогда ничего не объясняют в наших состояниях, я сразу перейду к тому, что предстало моему внутреннему опыту. Под внутренним опытом я понимаю здесь то же, что и Батай, - «путешествие на край возможности человека». Я утерял свой проект, и вместе с ним всякую волю к продвижению в мир каких бы то ни было ментальных конструкции. Еще не вполне осознавая, я поставил под вопрос все то, что умело держит нас подальше от края, за которым невозможность. Конечно, мои первые интуиции были еще полны обиды и раболепия, но они уже очертили путь дальнейшей мысли.
Я думал: Как природа может быть творением Бога, в котором я должен узреть его величие - в болезнях и травмах, в истощении и усталости тела, в тошнотворной повторяемости, в разложении и смерти? Я скорее бы признал такого Бога, который никакого отношения ни к моему творению, ни к этому миру не имеет. В этом было мое Отвращение.
Я думал: Разве возможно любить Бога, который сам по себе существует, а не рожден во мне? Могут сказать, что Бог есть, но путь к нему как раз должен быть рожден - выстрадан. Но я говорю, если выстрадан только путь, но не творение - такой предмет рождает только страх или ненависть, но не любовь. В этом было мое Презрение.
Я думал: Бог не может быть дан в этом мире, человеку дана лишь тоска о чем-то большем, но она ничего не утверждает, лишь вопрошает, возражая и отбрасывая. В этом было мое Отчаяние.
Так я пришел к пониманию, что вера и идея Бога в моей жизни уже никогда не смогут оставаться единым целым, и ничто не исправит их стремительного размежевания. Отсюда и происходит вопрос атеизма, который я намереваюсь рассмотреть.
Вопрос атеизма заключается не в отрицании Бога (или последовательном сомнении), не в рациональном обосновании подобной позиции, и даже не в предмете, что собственно отрицается. Единственный ключ к пониманию того, что такое атеизм (атеизм как действительная позиция, а не декларация или поза) - это разобраться что такое вера. Я ставлю вопрос именно так, что этимологически спорно, ведь а-теизм - отрицание бога. Безбожие и безверие не симметричны религиозности и вере, а потому, говоря об атеизме, мы не можем просто списать феномен веры как таковой. Я думаю, что подобная отправная точка правомерна, потому как опираюсь на следующую предпосылку: даже у верующего человека - вера первична и творит Бога (не в дурном смысле, как у Фейербаха, но в смысле Мейстера Экхарта). Именно вера творит Бога, а не наоборот: противоположная позиция - где Бог как некая предметность задает к себе отношение веры - на мой взгляд, сущая глупость. [Во-первых, потому как бог по определению выше всякой предметности (не только как физическая вещь, но и как ментальная - предмет мысли), и, во-вторых, потому что это порождает парадокс - если нечто извне задает отношение веры, то это уже не вера, если же нечто задает веру изнутри, то вера всегда уже есть и не может быть задана.]
В таком ракурсе, на деле, оказывается проблемой даже привести пример настоящего атеизма, который был бы реальным устойчивым не-верием (или верой в некоторое Не-), а не вывернутой наизнанку религиозной верой, как в различных атеистических утопиях (к примеру, не секрет что идеология коммунизма прямо заимствует свои координаты у раннего христианства). Быть может, наиболее яркие примеры такой позиции мы находим лишь у нескольких мыслителей - в античности (софисты, скептики, Эпикур) и после (среди них, хотя можно и оспорить, Спиноза, Гегель, Кожев, Батай, Ницше, Фрейд, Лакан, Маркс, Ленин…).
Чтобы найти основания для радикального неверия логично обратиться к истокам веры. По большому счету, есть смысл согласиться с Кожевым, признав, что атеизм - позиция сложная и рафинированная, она не нулевой уровень веры, а напротив, ее усложненный рефлексией продукт. Подобные рассуждения, кстати, легко можно найти еще у мыслителей Просвещения (например, у Гассенди). Иными словами, атеизм требует высокого уровня развития религии и рефлексивной культуры. Атеизм - не может быть естественной позицией, в том смысле, что совершенно невозможно представить себе «доброго дикаря», неиспорченного культурой и страхом, который и воплощает эту позицию. Более того, я полагаю, что и некоторая дорефлексивная вера также не может быть основанием атеизма, потому как для отрицания - даже будь это одним нерасчлененным актом - необходимо уже некоторое осознание своей веры. А потому атеизм - всегда дело индивидуальное, в отличие от веры, которая по определению массова, т.е. кем-то, как минимум еще одним человеком, разделяется (вспоминается Пелевин: вера, которую больше никто не разделяет, кроме тебя, называется шизофренией).
Уже здесь вырисовывается некий психологический контур веры - в этом «разделении с другим». В своих статьях Славой Жижек отмечает этот феномен, убедительно показывая, что вера - это всегда род переноса, на кого-то другого, который верит (тоже верит, как я; верит вместо меня, когда я сомневаюсь или занят другим; верит истово, являясь для меня образцом и идеалом). О том же писал и Розанов - вера требует некоторое другое место, в котором определенно есть нечто, чего мне не хватает, и что наиболее важно - именно эта нехватка и поддерживает мою веру. Но возникает нетривиальный вопрос - а что противостоит вере, что мы находим по ту сторону веры - другую веру, безверие (как полную дезориентацию), неверие (как сомнение) или что-то иное. Исходя из посылки, что вера требует другого, можно сказать, что противоположным образом знание - не нуждается в нем, как отсылке. Можно сказать и так: вера выступает как фантазм, потому как фантазм - это всегда фантазия о наслаждении другого, в т.ч. верующего в религиозном экстазе.
Говоря об этом в терминах психоанализа, нельзя не упомянуть еще одно положение. По Жижеку формула фрейдовско-лакановского атеизма: «Бог - это бессознательное» и напротив, обернув ее - «Бессознательное - это бог» мы получим противоположную спиритуалистическую версию Юнга.
Анализируя этот элемент веры, отмечу что помимо «другого, который верит» и «Другого, в которого верят», необходимо постулируется и пространство веры, иначе говоря, мир посюсторонний. И наоборот, признание Мира, как некоего континуума, апофатически постулирует мир трансцендентный - это Бог, Абсолют, или то место, где вера не нужна, ибо есть Он - т.е. знание Бога, его присутствие. Таким образом, Лакан прямо заявляет, что формула любого атеизма не «Бога нет», а «Мира нет». Мира нет, как некоторого определенного (в смысле - положенности четкого предела) континуального сущего или конечной суммы. В одном из своих интервью Лакан подчеркнул, окружающий мир - это фантазм, с помощью которого поддерживает себя мысль. Рассматривая мир, как он представлен в лакановской «диалектике» Реального и реальности, можно пояснить это следующим образом. Мир как Реальное никак не определен, он ускользающее и в то же время навязчивое ощущение, как пятно перед глазами. Мир как реальность это частный список, каждый раз неполная сумма вещей, неравная другой (существующей во времени или произведенной другим субъектом).
Возвращаясь к самому истоку вопроса об атеизме, я еще раз подчеркиваю - настоящий опыт атеизма не начинается с отрицания Бога. Ведь почти всегда мы имеем на лицо отречение от Бога (как трансцендентного, запредельного начала) в пользу Мира (как имманентного, посюстороннего единства вещей). Вера любого такого (научного) атеиста зиждется на признании того, что единства вещей и явлений всего универсума вполне достаточно для человека, как в качестве причины себя, так и цели. Я не случайно назвал это верой, ибо не может быть знания, охватывающего весь универсум, поэтому мир, как целостность, оказывается нашим фантазмом. Нетрудно заметить, что такая вера ничуть не противоречит существованию Бога, и даже от противного подразумевает его: если есть некий целый здешний мир, то значит, он в своей целостности имеет границу - каковой может быть лишь нечто трансцендентное (т.е. Бог). Практически любая религия на том и строится, что мир не мыслим без своего предела (в пространстве ли, во времени или в измерении совершенства и блага).
Поэтому настоящий опыт безбожия и возможность его поиска начинаются с признания того, что Мир не существует, как некая имманентная себе целостность. Лишенная своей мировости внешняя реальность предстает то безысходной несклеиваемой фрагментарностью вещей, событий и переживаний, то аморфной массой бытия, произвольно членимого концептуальными схемами до бесконечности.
Отказ от признания миров потустороннего и нашего - это не просто игры разума, это важный ход, который подрывает либидинальную экономику любой веры. Дело в том, что любая конкретная вера имеет свои психологические корни и, увы, питается отнюдь не лучшими людскими качествами и желаниями. Но радикальный отказ от возможности иного мира - это и отказ от признания возможности другой жизни. Как сказал один алтайский поэт: «Какое право имеет человек не любить всю эту жизнь такую? Какое право имеет человек себе желать еще другую?!». В самом деле, что более всего мне кажется психологически неприемлемым (я оставляю в стороне вопросы догматики и философско-теологического обоснования) в идее о вечной (другой) жизни? Да то, что сама подобная идея (лучше сказать, вера) черпает свою устойчивость в далеко не лучших человеческих качествах - в безответственности, жалости к себе, жадности, гордыне и инфантильности. Человек, способный прожить свою жизнь хотя бы без одного из этих качеств не нуждается в другой жизни. И, кстати говоря, идея о спасении души - не одно и то же что обещание другой жизни.
Таким образом, можно прийти к парадоксальному выводу, что атеизм - это весьма специфическая позиция, которая не столько отрицает что-либо, сколько утверждает. Я уже оговорился, что неверие может быть позитивной верой в какое-то «Не». Можно даже условно сказать, что это вера в несуществование Мира. Или точнее вера, которая сопротивляется своим основаниям. И заметьте, нет нужды отрицать бога, т.е. в такой позиции - бог как раз имеет место, но совершенно иное. Настоящий атеизм, однако, нельзя поставить на один уровень с другой верой, в противном случае - ни о какой специфической позиции и речи быть не может.
Если исходить из понимания веры как фантазма, то нужно учесть и то, что не всякое ей сопротивление - будет в рамках нормального человеческого существования. Иным словами, неверие может быть связано с клиническим отклонением (психозом или перверсией). Поэтому единственный способ сопротивления своим фантазмам (напр., фантазму целостного окружающего мира) - это осмысление, его реконструкция и интерпретация.
Атеизм - это рефлексивная вера, сама себя осмысливающая как понимание и собственный предел, который каждый раз преодолевается, чтобы выстроить/найти новый. [Я прекрасно осознаю всю несуразность такого словосочетания - «рефлексивная вера», но за неимением иных, оставляю это.] Т.е. это удвоенная вера - она удваивается либо некоторым знанием (реконструкция), пониманием (интерпретация), либо, как ни удивительно, другой верой. Последний пункт весьма загадочен и все же в дальнейшем будет ясен, пока же отмечу, что это не некая альтернативная вера, а скорее вера мета-уровня.
Но зачем собственно усложнять себе жизнь и бороться с собственной верой? Ведь вера - позитивное условие существования, опора для духа. Но это лишь с одной стороны. А с другой, вера - это извечное убегание, бестолковые надежды, немужество быть, перелагание на другого. Поэтому только развитое рефлексирующее сознание может поставить перед собой такую задачу - быть атеистом (т.е. атеизм - это почти всегда философская позиция). И единственная причина для того - Свобода.
Не будем торопиться с раскрытием этого понятия, а вернемся к идее Бога, которая получает свое новое понимание, через отрицание Мира.
Я думаю, что Бог, как идея или символ, для понимания требует особого философского взгляда. Бог - это имя парадоксальной надежды, которая не оставляет места никакой другой надежде, и именно она ведет философа в его мысли. А за каким чертом ему еще куда-то стремиться? Однако в отличие от религиозного человека философ не пред-по-лагает себе Бога как конечную цель пути, его ведет сомнение и безнадежность. Я хочу сказать, что Бог, на мой взгляд, как предмет мысли (я не могу себе представить ни реального, ни сверх-реального объекта или феномена, который мог бы быть Богом), может одинаково - как рождать веру и надежду, так и вселять сомнение и безосновность. В конечном смысле Бог - это лишь некоторый модус Смерти. Опять-таки я говорю о смерти как символе, некоторой точке в мысли. Смерть - это даже не мысль, это некоторая данность, на которую неизменно натыкаешься в мысли. И вот здесь возникает эффект двойной веры - рефлексивная вера, поддерживается/удваивается в мысли не только и не столько через знание о смерти, сколько верой в нее. Иными словами, выстраивая атеистическую позицию на идее Смерти - я не только верю в смерть, но и верю (допускаю) что действительно верю в смерть.
Думая о смерти, в том виде как о ней говорят Мамардашвилли и Пятигорский, я всегда представляю себе один наглядный образ. Положим что пространство мышления - это очень напряженное силовое поле, в котором очень трудно двигаться и получаются лишь короткие скачки, так вот смерть - это своего рода очень напряженная точка поля, к которой можно с усилием подойти вплотную, но занять эту точку нельзя. Будучи такой напряженной точкой, она может раскрутить меня своей гравитацией и швырнуть куда-то, куда я бы своими силами не добрался - вот собственно, что такое думанье о смерти для меня.
Можно впрочем, возразить: а почему бы Смерть не рассмотреть как возможность прийти к идее Бога и вере в него. Ведь «не бывает атеистов в окопах под огнем». Это очень верная фраза. Но не потому, что человек слаб и вдруг выдумывает себе бога, чтобы выносить ужас мира. И не потому, что бог приходит к человеку в экстремальной ситуации, не потому что вера в него должна быть выстрадана. Все это действительно есть, но отнюдь ничего не объясняет, а лишь вводит разные модели описания, дающие иллюзию понимания. Сам я с большой долей условности представляю себе этот опыт. Я думаю, что причина тут в том, что атеистом невозможно быть именно потому, что там невозможно мыслить смерть. Смерть повсюду, она так близка, что ее нельзя разглядеть, увидеть, найти дистанцию для мысли о ней. Т.е. атеизм - зачастую это какой-то эффект, возникающий когда мы последовательно и строго мыслим о смерти.
Итак, если верующий в бога верит в «жизнь после смерти», то атеист условно верит в «смерть после жизни», точнее говоря, в своей мысли он последовательно отбрасывает любое представление об этом «после», освобождая там пустое и молчащее, но апофатически ощутимое место для «смерти». В сущности, все дело в смерти, а в чем же еще? О ней сложно мыслить, и еще сложнее говорить. Я лично думаю, что смерть бесконечно обнадеживает мыслящего именно неминуемым и окончательным концом.
Мысль о смерти - это род знания, возможного лишь после веры, и даже в каком-то смысле вместе с ней. И это очень оптимистичная мысль, потому она может выражаться в форме идеи Бога. Благо смерти очень трудно понять и высказать, метафорически я бы назвал это благом полного Понимания (разве Бог не мыслился всегда как абсолютное знание-понимание сути вещей). Всякое понимание - тоже род смерти, прыжок из себя (и возврата нет, кто был до понимания уже исчез, умер). Суть в том, что только на пороге смерти нам открывается принципиально новая перспектива, в которой вся жизнь обретает полный и безоговорочный смысл. Но возникает вопрос - а зачем оно это понимание, если дальше смерть? А ни зачем, понимание вообще ни для чего, и, кстати, ни для кого тоже - не понимание служит человеку, но человек - есть место для события понимания. Вообще мышление как таковое и желание мыслить не принадлежат человеку, а потому и человек - не последний горизонт для рассмотрения этой темы. Человек в этом смысле всегда в одной позиции - в страхе перед смертью и это естественно (до безобразия).
Для прояснения я могу предложить такой пример. Положим, мы играем в интеллектуальную игру, где каждый старается писать связный роман на основе случайно выпадающих ему событий, фраз, характеров. И по ходу кое-что удается связать, кое-где проглядывают смыслы, но общего и цельного понимания произведения нет (ибо слишком много случайного и спешка тоже мешает). И вот когда ведущий заканчивает игру, и мы дописываем этот роман, вдруг нам все становится понятно, все соединяется в одну цельную картину, где нет ни одной случайной детали. Быть может, это происходит потому, что кто-то (ведущий) уже заранее продумал эту картину и лишь создавал видимость случайности. Может, мы вдруг понимаем, что дело не в сюжете, а понимаем сам замысел, желание автора игры, ведущего. А может быть, мы вдруг понимаем, что весь смысл и суть в том, что это всего лишь игра или в том, что к чему угодно можно придумать цельный синтетический смысл. Я не знаю в чем смысл, да и не в том дело. Суть примера в том, что конец - т.е. смерть - вносит каким-то особым образом это понимание. Точно также и в жизни, хотя сравнение жизни с романом несколько банально (что впрочем, не отрицает правомерности подобного сравнения).
Но смерть не только открывает полное Понимание жизни (здесь нужно подчеркнуть - прожитой жизни, т.е. заполненной мыслью или чувством, а не попусту прожитой). Смерть в то же время (т.е. одномоментно) есть пустота, отсутствие всякого объяснения, полная беспричинность. Это событие, которому нет места и объяснения.
Эти два измерения смерти - суть одно, но, увы, в жизни мы можем осознавать их лишь по отдельности. Я называю это отрезвляющей и опьяняющей стороной смерти. В жизни столкновение со смертью дает отрезвляющий эффект - позволяет осознать глупость и необязательность многих вещей и поступков в нашей повседневной жизни. А опьяняющий эффект в том, что она ничего не объясняет и потому столкновение со смертью, дает мысли опыт безосновности, она приходит и попусту обрывает всякую причинность, тут нечего понимать, это событие выше всяких схем и слов.
И я думаю, что эти две стороны в самой смерти для человека дают и Благо полного Понимания и Благо полной Свободы, пустоты.
Послесловие:
«И поэтому я все прощаю, я на небо смотрю - и крепчаю…»
- песня «Рождество» гр. Теплая трасса.