Ольга Исупова: ТыжеМать: неизбежный героизм и неизбывная вина материнства - ПОЛИТ.РУ
http://polit.ru/article/2014/02/01/isoupova/
1 февраля 2014, 09:08
ОЛЬГА ИСУПОВА
ТыжеМать: неизбежный героизм и неизбывная вина материнства
Все более значимым мотивом официозного дискуса становится апелляция к некоему "моральному большинству" как носителю нормативной позиции. Характерными ее чертами становится установка на ретрадиционализацию общества, опору на вековечно присущее, характерное для "золотого века" общественной морали, от которого современные "испорченные" люди отошли или были уведены зловредной пропагандой.
О том, как жертвами этой установки становятся матери, какие требования предъявляются к ним рассказывает Ольга Исупова в своей статье. Текст предваряет предисловие известного специалиста в области гендерных исследований Ирины Тартаковской, вводящее в контекст работы.
Предисловие
29-31 октября 2013 года в Самарском гендерном центре при поддержке Фонда им.Генриха Белля состоялся экспертный семинар «Новая гендерная идеология: вызовы консерватизма и стратегии сопротивления». В семинаре приняли участие профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Елена Здравомыслова, старший научный сотрудник Института Демографии НИУ ВШЭ Ольга Исупова, профессор НИУ ВШЭ Елена Омельченко, доцент НИУ ВШЭ Жанна Чернова, научный сотрудник Европейского университета Екатерина Бороздина, зав сектором Центральной Азии Центра изучения Центральной Азии, Кавказа и Урало Поволжья Института Востоковедения РАН Игорь Савин.
В научном форуме также приняли участие научный сотрудник Информационно-аналитического центра «Сова» Ольга Сибирева, зав.кафедрой НИУ ВШЭ Ирина Козина, профессор Самарского госуниверситета Ирина Саморукова, доцент Самарского госуниверситета, директор Самарского гендерного центра Людмила Попкова, старший научный сотрудник Института социологии РАН Ирина Тартаковская, независимый исследователь Валерий Созаев.
Целью семинара было обсуждение актуальных вопросов современной гендерной политики в условиях меняющейся политической ситуации.
В результате выступлений участников и общей дискуссии сложилась общая картина противоречивого общества, в котором регулирующие гендерные отношения дискуры очень сильно расходятся с реальными практиками поведения граждан - такую социальную ситуацию лучше всего можно описать термином «ОБЩЕСТВО ЛИЦЕМЕРИЯ».
Продвигаемая государственными органами и религиозными институтами консервативная идеология стала претендовать на гегемонию (в том смысле, в котором ее понимал А. Грамши). Она опирается при этом на активную поддержку консервативной части гражданского общества. Участившиеся за последнее время контакты с зарубежными Pro-life-организациями и периодическое получение от них ресурсной поддержки делает российские общественные объединения этого профиля частью глобальной консервативной сцены.
Дискуссия об абортах при этом является важным фокусом приложения сил консерваторов, поскольку позволяет переводить регуляцию гендерных отношений (в частности, репродуктивных прав) в категорию обеспечения «нашего будущего». Вообще, в современной консервативной риторике прагматические аргументы очень сильно перемешены с ценностно-нагруженными и даже религиозными - о чем говорит, в частности, введение в активный политический оборот термина «кощунство». Другим важным сюжетом культурной войны на почве гендерных отношений служит государственно поддерживаемая гомофобия, и в этом смысле Россия также является частью международной арены.
Эти общественные организации не созданы по указаниям сверху, можно говорить о наличии низовой консервативной мобилизации, которая, однако, не добилась пока идеологической и культурной гегемонии, поскольку сталкивается с достаточно заметным контргегемонным протестным дискурсом. В то же время, яркие протестные выступления (как, например, акция Pussy Riot), в свою очередь, могут провоцировать консервативную мобилизацию. Степень интенсивности этой мобилизации также связана с электоральным циклом, и совпадает с кризисом легитимности власти и усилением авторитаризма.
Этот феномен частичного консервативного реванша не является новым в истории, он описан в исторической и социологической литературе. Как правило, он совпадает с демонтажом социального государства, что характерно и для современной России: урезание многих социальных сервисов, очевидно, планируется компенсировать за счет переложения их функций на традиционную семью, которая сама возьмет на себя, например, поддержку пожилых людей (отсюда прозвучавшие в Госдуме призывы к возрождению трехпоколенной семьи), а также по собственной инициативе станет (относительно) многодетной. Предложение о многократном повышении пошлин для разводящихся супругов, в частности, говорит о том, что государство в своей пронаталистской политике переходит с языка помощи и поощрения на язык угроз. Происходит политизация родительства, характерная и для советской гендерной политики.
При этом реальные практики приватной жизни (организация семьи, рамки сексуального поведения, желаемое число детей) самых разных слоев населения очень далеки от желаемых консерваторами, даже если на словах «традиционные ценности» приветствуются и одобряются. Граждане по-прежнему ожидают от государства патерналистской политики, и готовы бороться за положенные им блага (например, материнский капитал) самыми разными способами, от судебных процессов до создания общественных объединений, добивающихся конкретных социальных целей. Впрочем, как показывает практика, такие социальные движения оказываются успешными, только если есть конкретные государственные или частные институты, заинтересованные в реализации их целей (например, введению квот на экстрокопоральное оплодотворение очень способствовало лоббирование со стороны оказывающих эти услуги клиник).
Новым важным, еще очень малоисследованным фактором современной российского гендерного порядка является также интенсивная миграция из стран ближнего Зарубежья. По оценке экспертов, в современном потоке мигрантов в Россию женщины составляют не менее 40%. Часть мигрантов является носителями более традиционных ценностей, однако, попадая в российский контекст, эти ценности начинают разнонаправлено изменяться: некоторые женщины эмансипируются и вестернизируются, для других, напротив, большую роль начинают играть их национальные и религиозные идентичности.
Изменяется и российский рынок труда, на котором получают постепенное распространение прекаризованные формы занятости (т.е. такие, которые могут быть расторгнуты работодателем в любое время, с урезанными правовыми и социальными гарантиями). Исследования показывают, что значительной частью прекариата являются женщины, которые гораздо легче соглашаются на нестабильную работу с негарантированным заработком. Это тоже новый гендерный феномен, нуждающийся в дальнейшем изучении и осмыслении.
В статье Ольге Исуповой содержатся важные размышления о современных требованиях к ответственному материнству.
Ирина Тартаковская
* * *
Ольга Исупова, PhD в социологии (Университет Манчестера, 2000), доцент, старший научный сотрудник Центра демографических исследований Института демографии НИУ-ВШЭ.
Разговоры о материнстве в русскоязычном интернете в последнее время приобретают все более остросоциальное звучание. И это неудивительно, ведь многим, знающим ситуацию изнутри, о материнстве остается только материться (простите за игру слов). Хотя женщины, дети которых родились в советскую эпоху, или даже в начале 1990-х годов, не устают повторять, что тогда растить детей было гораздо труднее, и нынешние матери просто не понимают своего счастья (ведь у них есть памперсы, стиральные машины-автоматы, и в магазинах “везде все есть”), но им не удается убедить более молодое поколение в том, что оно “растворено в счастье материнства” и проблем никаких нет. Наоборот, восприятие современной ситуации многими мамами детей 2-10-ти лет как-то по-новому трагично. В этой статье я попытаюсь проанализировать, что же изменилось в общественных практиках и идеологии “выращивания” детей, и что же так не нравится многим современницам.
Со времен выхода повести "Неделя как неделя" Натальи Баранской (1969) прошло 44 года. В буднях типичной российской работающей матери за это время изменилось очень многое, или же не изменилось совсем ничего? Ведь что-то стало намного легче (организация быта семьи - многие дела механизированы, сфера услуг и питание вне дома гораздо более развиты), но что-то стало и заметно хуже. Многие считают, что это практики общественного воспитания и образования детей и другие стороны жизни родителей с детьми, которые раньше в большей степени брало на себя государство. Впрочем, тут дело не только в том, что в прежние времена государство лучше выполняло эту свою работу (вполне возможно даже, что оно выполняло какую-то ее часть и хуже), а в изменении культурных практик и представлений относительно того, что же такое мать, и что она обязана делать для ребенка. Представлений, формирующих нашу жизнь, возможно, в большей степени, чем нам того хотелось бы.
Материнство никогда не было нетрудным занятием. Всегда, для того чтобы вырастить ребенка, приходилось не спать ночами, мыть, кормить, переодевать... Однако еще в начале 20-го века для большинства россиянок, живущих в деревне, просто потому, что у них не было возможности по-настоящему эффективно контролировать здоровье ребенка, а тем более его образование, реальный их трудовой вклад именно в материнство был не так уж и велик - по сравнению, например, с тем, как тяжело и постоянно им приходилось трудиться в домашнем/сельском хозяйстве. И да, дети у них гораздо чаще рождались - но и гораздо чаще умирали. В условиях неразвитой медицины и периодически повторяющегося голода в связи с неурожаем или по другим причинам, важным было выживание семьи как целого, а не отдельного ребенка.
В демографии есть понятие цены воспроизводства населения - она высчитывается, исходя из того, сколько живых детей рождается для того, чтобы до взрослого населения дожили те примерно два ребенка на пару, которые нужны, чтобы население не сокращалось... Эта цена еще в 1913-м году даже у крестьян Московской области рассчитывалась с учетом того, что примерно треть рожденных детей умирала на первом году жизни. И ясно, что в такой ситуации, хотя многие родители любили детей, как и сейчас, своего ежедневного времени каждому отдельному ребенку они уделяли гораздо меньше.
Конечно, с уменьшением числа детей в семьях, а также с введением в практику прививок и антибиотиков, цена воспроизводства радикально снизилась. У родителей появились эффективные средства контроля за здоровьем детей, а также высвободидось свободное время для каждого ребенка именно в связи с тем, что их стало меньше. Однако, советский гендерный контракт “работающая мать” (см. Анна Темкина и Анна Роткирх Социс. 2002. No П. С. 4-15), сформировавшийся в 1930-е годы и существовавший, с некоторыми модификациями, до самого момента распада Советского Союза, подразумевал, что женщина сочетает выполнение ролей работника и матери - именно эти ее занятия должны были считаться основными, оба являлись равно значимыми, причем и то, и другое - было ее долгом перед Родиной, а отнюдь не личной прихотью (или личным выбором).
Это означало, что у каждой женщины в идеале должны быть дети - но и то, что каждая женщина в идеале должна работать. И ее социальная роль работника не менее важна для государства и общества, чем ее материнская роль. Конечно, все это существовало прежде всего на уровне нормативных “мэйнстримовских” репрезентаций, то есть культурных представлений о том, какой должна быть “настоящая женщина”. В жизни было много вариантов, например, неработающие жены номенклатурных работников, сотрудников посольств и военных, но это воспринималось скорее как исключение из некоего правила.
Практики женской платной работы тоже менялись, и к 1980-м годам существовало множество рабочих мест, где можно было месяцами сидеть с ребенком на больничном, а в течение рабочего дня шить, вязать или ходить за покупками. При этом материнская “функция” женщины именно в это время начала вновь преувеличиваться и превозноситься, как ее “естественное предназначение”. Однако главным в течение всего периода времени с 1930-х по 1980-е годы оставалось именно предписываемое обществом сочетание ролей работника и матери/хозяйки дома.
Важно отметить, что это предписывание со стороны государства подкреплялось и реально, и символически - развивалась система яслей и детских садов, а на зарплату матери с детьми, даже если на работе от нее было мало толку, поскольку она часто сидела с ними на больничном, можно было пусть бедно, но жить и при отсутствии мужской финансовой поддержки.
Конечно, на уровне репрезентаций и лозунгов система детсадов работала гораздо лучше, чем в реальности - однако, символические представления тоже имеют значение, и ощущение, что ребенок рождается и растет не только для самой матери (и отца, если таковой присутствовал в ситуации), но и для общества и государства, было распространено. С этим ощущением (а также с “пережитками” общинного уклада жизни) были связаны ожидания помощи со стороны окружающих, как на уровне повседневных мелочей, так и в кризисных ситуациях. В этом отношении весьма красноречив знаменитый фильм “Подкидыш” конца 1930-х годов, который сейчас, с позиции постоянно артикулируемого роста числа преступлений против детей и кампании “дети без присмотра”, воспринимается совершенно не так, как он, видимо, должен был восприниматься в Советское время. Ведь сколько абсолютно незнакомых людей совершенно естественным образом помогли девочке - главной героине фильма!
Такие сюжеты должны были создавать у людей чувство безопасности и возможности полагаться на социальную солидарность как в воспитании детей, так и даже в отношении их выживания. То есть степень контроля за детьми (а, значит, и ответственности за них), хотя и выросла, по сравнению с дореволюционным крестьянским бытом, продолжала оставаться достаточно низкой, по современым представлениям.
Еще в 1960-е и даже, по многим свидетельствам, в 1970-е и 1980-е годы дети, в большинстве своем, огромную часть времени проводили на улице одни без родителей, начиная с 4-6 лет. Братья и сестры лет с 7-8 забирали младших из детского сада и яслей и сами отвечали за них до прихода родителей с работы. Существовали секции и кружки, и дети их посещали, но, как правило, ходили они везде самостоятельно, за ручку их никто не водил. Если с кем-то родители на регулярной основе “вместе” делали домашние задания, это было исключением из правил, в котором стыдно признаться.
Школа и детский сад, в целом, тоже были рассчитаны именно на “общество работающих взрослых”, то есть на семьи, где работают и папа, и мама. Конечно, были родительские комитеты, и деньги на что-нибудь они всегда собирали, и помогать “своим трудом” периодически приходилось, но масштабы этого, а главное, ощущение “законности” таких требований, были поневоле меньше, так как у родителей, в общем случае, было мало свободного времени, а дети, с другой стороны, и воспринимались, и реально были (в результате всех описанных практик) более самостоятельными, чем сейчас.
Что касается школ, то в период примерно с 1960-х годов практика оставления на второй год там стала практически исчезающей, это не приветствовалось на уровне школьного начальства, и учителя вынуждены были сами ”тянуть” отстающих детей, помогая им учиться, причем во многих случаях совершенно бесплатно, по крайней мере когда речь шла о коллективных дополнительных занятиях для отстающих, особенно в младшей школе. Да, можно было вызвать родителей в школу и попросить “повлиять”. Но не ожидалось, что родители вместо школы научат ребенка сами, или наймут репетитора (а сейчас, детские дома просят от благотворителей не только одежду и игрушки, но и репетиторов (!) для детей - то есть, получается, что без родительской помощи и только в результате действий учителей как таковых выучиться в принципе невозможно).
Итак, матери жили, конечно, трудно. Они бегали по очередям, “доставая” дефицитные продукты питания и промтовары. Они, как правило, работали 8-часовой рабочий день. Когда ребенок рождался, они растили его без памперсов, и стирка пеленок, а также уборка и приготовление пищи занимали большую часть их времени, особенно если им не помогали бабушки - а бабушки помогали больше, чем сейчас, но не у всех они были или жили рядом. То есть материнство (или, скорее, в целом, женские “обязанности” матери семейства) продолжали быть очень тяжелым делом, поглощающим всю энергию человека чуть ли не более, чем на 100%. Но все это как-то стихийно вырастало из в общем-то реальных сложностей жизни, просто, по сравнению с крестьянками, произошло некое перераспределение, желанное для большинства, усилий из сферы обеспечения наличия картошки на огороде в область физического ухода за ребенком, поскольку теперь это в большей степени позволяло, с помощью более эффективной медицины, гарантировать его выживание и не рожать, говоря цинично, “запасных” детей.
Однако, между кормлениями многие матери к грудным детям вообще не подходили, как бы ребенок ни кричал, ну или подходили только при очень уж упорном крике - прежде всего, по той причине, что надо все-таки было когда-то стирать пеленки и делать все остальное - но и рекомендации специалистов, например, доктора Спока, в общем-то были приспособлены именно к такому образу жизни, и предлагали, в ранних версиях, обращать внимание на крики только, если ребенок, не переставая, кричит 40 минут.
А через год, или два, или через несколько месяцев после рождения, ребенок отправлялся в ясли или передавался на полный день бабушке. А мама возвращалась на работу. Опять-таки, многим это не нравилось и они утверждали, что предпочли бы проводить больше времени со своими детьми. Но, как бы то ни было, перерыв в привычном образе жизни происходил не так уж надолго, и выбывание из “рядов строителей развитого социализма”, в общем случае, не предполагалось. Да и забыть рабочие навыки и умения за 4 месяца декретного отпуска, или даже за год отпуска по уходу за ребенком, сложнее, чем за те минимум три года, в течение которых многие матери в среднем отрываются от работы сейчас.
С момента передачи ребенка бабушке или его устройства в детский сад многие функции по выращиванию и воспитанию маленького человека брали на себя, в разных пропорциях в разных семьях, государство и родственные сети. Преувеличивая лишь слегка, можно сказать, что период материнства, как основного содержания повседневной жизни женщины, на этом кончался.
Что же мы имеем сейчас? На уровне репрезентаций и культурных представлений, которые во многом определяют и практики жизни многих людей, мы имеем некую чрезмерную вовлеченность матери в материнство (да-да, именно так) во многом, искусственно создаваемую и поддерживаемую.
А именно, возросли не только открытые и “закрытые” платежи в детских садах и школах, а также в области медицины, но все эти социальные институты теперь в гораздо большей степени рассчитаны на значительную вовлеченность родителей, и прежде всего матери, в сам процесс обучения ребенка.
1 февраля 2014, 09:08
ОЛЬГА ИСУПОВА
ТыжеМать: неизбежный героизм и неизбывная вина материнства
Все более значимым мотивом официозного дискуса становится апелляция к некоему "моральному большинству" как носителю нормативной позиции. Характерными ее чертами становится установка на ретрадиционализацию общества, опору на вековечно присущее, характерное для "золотого века" общественной морали, от которого современные "испорченные" люди отошли или были уведены зловредной пропагандой.
О том, как жертвами этой установки становятся матери, какие требования предъявляются к ним рассказывает Ольга Исупова в своей статье. Текст предваряет предисловие известного специалиста в области гендерных исследований Ирины Тартаковской, вводящее в контекст работы.
Предисловие
29-31 октября 2013 года в Самарском гендерном центре при поддержке Фонда им.Генриха Белля состоялся экспертный семинар «Новая гендерная идеология: вызовы консерватизма и стратегии сопротивления». В семинаре приняли участие профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Елена Здравомыслова, старший научный сотрудник Института Демографии НИУ ВШЭ Ольга Исупова, профессор НИУ ВШЭ Елена Омельченко, доцент НИУ ВШЭ Жанна Чернова, научный сотрудник Европейского университета Екатерина Бороздина, зав сектором Центральной Азии Центра изучения Центральной Азии, Кавказа и Урало Поволжья Института Востоковедения РАН Игорь Савин.
В научном форуме также приняли участие научный сотрудник Информационно-аналитического центра «Сова» Ольга Сибирева, зав.кафедрой НИУ ВШЭ Ирина Козина, профессор Самарского госуниверситета Ирина Саморукова, доцент Самарского госуниверситета, директор Самарского гендерного центра Людмила Попкова, старший научный сотрудник Института социологии РАН Ирина Тартаковская, независимый исследователь Валерий Созаев.
Целью семинара было обсуждение актуальных вопросов современной гендерной политики в условиях меняющейся политической ситуации.
В результате выступлений участников и общей дискуссии сложилась общая картина противоречивого общества, в котором регулирующие гендерные отношения дискуры очень сильно расходятся с реальными практиками поведения граждан - такую социальную ситуацию лучше всего можно описать термином «ОБЩЕСТВО ЛИЦЕМЕРИЯ».
Продвигаемая государственными органами и религиозными институтами консервативная идеология стала претендовать на гегемонию (в том смысле, в котором ее понимал А. Грамши). Она опирается при этом на активную поддержку консервативной части гражданского общества. Участившиеся за последнее время контакты с зарубежными Pro-life-организациями и периодическое получение от них ресурсной поддержки делает российские общественные объединения этого профиля частью глобальной консервативной сцены.
Дискуссия об абортах при этом является важным фокусом приложения сил консерваторов, поскольку позволяет переводить регуляцию гендерных отношений (в частности, репродуктивных прав) в категорию обеспечения «нашего будущего». Вообще, в современной консервативной риторике прагматические аргументы очень сильно перемешены с ценностно-нагруженными и даже религиозными - о чем говорит, в частности, введение в активный политический оборот термина «кощунство». Другим важным сюжетом культурной войны на почве гендерных отношений служит государственно поддерживаемая гомофобия, и в этом смысле Россия также является частью международной арены.
Эти общественные организации не созданы по указаниям сверху, можно говорить о наличии низовой консервативной мобилизации, которая, однако, не добилась пока идеологической и культурной гегемонии, поскольку сталкивается с достаточно заметным контргегемонным протестным дискурсом. В то же время, яркие протестные выступления (как, например, акция Pussy Riot), в свою очередь, могут провоцировать консервативную мобилизацию. Степень интенсивности этой мобилизации также связана с электоральным циклом, и совпадает с кризисом легитимности власти и усилением авторитаризма.
Этот феномен частичного консервативного реванша не является новым в истории, он описан в исторической и социологической литературе. Как правило, он совпадает с демонтажом социального государства, что характерно и для современной России: урезание многих социальных сервисов, очевидно, планируется компенсировать за счет переложения их функций на традиционную семью, которая сама возьмет на себя, например, поддержку пожилых людей (отсюда прозвучавшие в Госдуме призывы к возрождению трехпоколенной семьи), а также по собственной инициативе станет (относительно) многодетной. Предложение о многократном повышении пошлин для разводящихся супругов, в частности, говорит о том, что государство в своей пронаталистской политике переходит с языка помощи и поощрения на язык угроз. Происходит политизация родительства, характерная и для советской гендерной политики.
При этом реальные практики приватной жизни (организация семьи, рамки сексуального поведения, желаемое число детей) самых разных слоев населения очень далеки от желаемых консерваторами, даже если на словах «традиционные ценности» приветствуются и одобряются. Граждане по-прежнему ожидают от государства патерналистской политики, и готовы бороться за положенные им блага (например, материнский капитал) самыми разными способами, от судебных процессов до создания общественных объединений, добивающихся конкретных социальных целей. Впрочем, как показывает практика, такие социальные движения оказываются успешными, только если есть конкретные государственные или частные институты, заинтересованные в реализации их целей (например, введению квот на экстрокопоральное оплодотворение очень способствовало лоббирование со стороны оказывающих эти услуги клиник).
Новым важным, еще очень малоисследованным фактором современной российского гендерного порядка является также интенсивная миграция из стран ближнего Зарубежья. По оценке экспертов, в современном потоке мигрантов в Россию женщины составляют не менее 40%. Часть мигрантов является носителями более традиционных ценностей, однако, попадая в российский контекст, эти ценности начинают разнонаправлено изменяться: некоторые женщины эмансипируются и вестернизируются, для других, напротив, большую роль начинают играть их национальные и религиозные идентичности.
Изменяется и российский рынок труда, на котором получают постепенное распространение прекаризованные формы занятости (т.е. такие, которые могут быть расторгнуты работодателем в любое время, с урезанными правовыми и социальными гарантиями). Исследования показывают, что значительной частью прекариата являются женщины, которые гораздо легче соглашаются на нестабильную работу с негарантированным заработком. Это тоже новый гендерный феномен, нуждающийся в дальнейшем изучении и осмыслении.
В статье Ольге Исуповой содержатся важные размышления о современных требованиях к ответственному материнству.
Ирина Тартаковская
* * *
Ольга Исупова, PhD в социологии (Университет Манчестера, 2000), доцент, старший научный сотрудник Центра демографических исследований Института демографии НИУ-ВШЭ.
Разговоры о материнстве в русскоязычном интернете в последнее время приобретают все более остросоциальное звучание. И это неудивительно, ведь многим, знающим ситуацию изнутри, о материнстве остается только материться (простите за игру слов). Хотя женщины, дети которых родились в советскую эпоху, или даже в начале 1990-х годов, не устают повторять, что тогда растить детей было гораздо труднее, и нынешние матери просто не понимают своего счастья (ведь у них есть памперсы, стиральные машины-автоматы, и в магазинах “везде все есть”), но им не удается убедить более молодое поколение в том, что оно “растворено в счастье материнства” и проблем никаких нет. Наоборот, восприятие современной ситуации многими мамами детей 2-10-ти лет как-то по-новому трагично. В этой статье я попытаюсь проанализировать, что же изменилось в общественных практиках и идеологии “выращивания” детей, и что же так не нравится многим современницам.
Со времен выхода повести "Неделя как неделя" Натальи Баранской (1969) прошло 44 года. В буднях типичной российской работающей матери за это время изменилось очень многое, или же не изменилось совсем ничего? Ведь что-то стало намного легче (организация быта семьи - многие дела механизированы, сфера услуг и питание вне дома гораздо более развиты), но что-то стало и заметно хуже. Многие считают, что это практики общественного воспитания и образования детей и другие стороны жизни родителей с детьми, которые раньше в большей степени брало на себя государство. Впрочем, тут дело не только в том, что в прежние времена государство лучше выполняло эту свою работу (вполне возможно даже, что оно выполняло какую-то ее часть и хуже), а в изменении культурных практик и представлений относительно того, что же такое мать, и что она обязана делать для ребенка. Представлений, формирующих нашу жизнь, возможно, в большей степени, чем нам того хотелось бы.
Материнство никогда не было нетрудным занятием. Всегда, для того чтобы вырастить ребенка, приходилось не спать ночами, мыть, кормить, переодевать... Однако еще в начале 20-го века для большинства россиянок, живущих в деревне, просто потому, что у них не было возможности по-настоящему эффективно контролировать здоровье ребенка, а тем более его образование, реальный их трудовой вклад именно в материнство был не так уж и велик - по сравнению, например, с тем, как тяжело и постоянно им приходилось трудиться в домашнем/сельском хозяйстве. И да, дети у них гораздо чаще рождались - но и гораздо чаще умирали. В условиях неразвитой медицины и периодически повторяющегося голода в связи с неурожаем или по другим причинам, важным было выживание семьи как целого, а не отдельного ребенка.
В демографии есть понятие цены воспроизводства населения - она высчитывается, исходя из того, сколько живых детей рождается для того, чтобы до взрослого населения дожили те примерно два ребенка на пару, которые нужны, чтобы население не сокращалось... Эта цена еще в 1913-м году даже у крестьян Московской области рассчитывалась с учетом того, что примерно треть рожденных детей умирала на первом году жизни. И ясно, что в такой ситуации, хотя многие родители любили детей, как и сейчас, своего ежедневного времени каждому отдельному ребенку они уделяли гораздо меньше.
Конечно, с уменьшением числа детей в семьях, а также с введением в практику прививок и антибиотиков, цена воспроизводства радикально снизилась. У родителей появились эффективные средства контроля за здоровьем детей, а также высвободидось свободное время для каждого ребенка именно в связи с тем, что их стало меньше. Однако, советский гендерный контракт “работающая мать” (см. Анна Темкина и Анна Роткирх Социс. 2002. No П. С. 4-15), сформировавшийся в 1930-е годы и существовавший, с некоторыми модификациями, до самого момента распада Советского Союза, подразумевал, что женщина сочетает выполнение ролей работника и матери - именно эти ее занятия должны были считаться основными, оба являлись равно значимыми, причем и то, и другое - было ее долгом перед Родиной, а отнюдь не личной прихотью (или личным выбором).
Это означало, что у каждой женщины в идеале должны быть дети - но и то, что каждая женщина в идеале должна работать. И ее социальная роль работника не менее важна для государства и общества, чем ее материнская роль. Конечно, все это существовало прежде всего на уровне нормативных “мэйнстримовских” репрезентаций, то есть культурных представлений о том, какой должна быть “настоящая женщина”. В жизни было много вариантов, например, неработающие жены номенклатурных работников, сотрудников посольств и военных, но это воспринималось скорее как исключение из некоего правила.
Практики женской платной работы тоже менялись, и к 1980-м годам существовало множество рабочих мест, где можно было месяцами сидеть с ребенком на больничном, а в течение рабочего дня шить, вязать или ходить за покупками. При этом материнская “функция” женщины именно в это время начала вновь преувеличиваться и превозноситься, как ее “естественное предназначение”. Однако главным в течение всего периода времени с 1930-х по 1980-е годы оставалось именно предписываемое обществом сочетание ролей работника и матери/хозяйки дома.
Важно отметить, что это предписывание со стороны государства подкреплялось и реально, и символически - развивалась система яслей и детских садов, а на зарплату матери с детьми, даже если на работе от нее было мало толку, поскольку она часто сидела с ними на больничном, можно было пусть бедно, но жить и при отсутствии мужской финансовой поддержки.
Конечно, на уровне репрезентаций и лозунгов система детсадов работала гораздо лучше, чем в реальности - однако, символические представления тоже имеют значение, и ощущение, что ребенок рождается и растет не только для самой матери (и отца, если таковой присутствовал в ситуации), но и для общества и государства, было распространено. С этим ощущением (а также с “пережитками” общинного уклада жизни) были связаны ожидания помощи со стороны окружающих, как на уровне повседневных мелочей, так и в кризисных ситуациях. В этом отношении весьма красноречив знаменитый фильм “Подкидыш” конца 1930-х годов, который сейчас, с позиции постоянно артикулируемого роста числа преступлений против детей и кампании “дети без присмотра”, воспринимается совершенно не так, как он, видимо, должен был восприниматься в Советское время. Ведь сколько абсолютно незнакомых людей совершенно естественным образом помогли девочке - главной героине фильма!
Такие сюжеты должны были создавать у людей чувство безопасности и возможности полагаться на социальную солидарность как в воспитании детей, так и даже в отношении их выживания. То есть степень контроля за детьми (а, значит, и ответственности за них), хотя и выросла, по сравнению с дореволюционным крестьянским бытом, продолжала оставаться достаточно низкой, по современым представлениям.
Еще в 1960-е и даже, по многим свидетельствам, в 1970-е и 1980-е годы дети, в большинстве своем, огромную часть времени проводили на улице одни без родителей, начиная с 4-6 лет. Братья и сестры лет с 7-8 забирали младших из детского сада и яслей и сами отвечали за них до прихода родителей с работы. Существовали секции и кружки, и дети их посещали, но, как правило, ходили они везде самостоятельно, за ручку их никто не водил. Если с кем-то родители на регулярной основе “вместе” делали домашние задания, это было исключением из правил, в котором стыдно признаться.
Школа и детский сад, в целом, тоже были рассчитаны именно на “общество работающих взрослых”, то есть на семьи, где работают и папа, и мама. Конечно, были родительские комитеты, и деньги на что-нибудь они всегда собирали, и помогать “своим трудом” периодически приходилось, но масштабы этого, а главное, ощущение “законности” таких требований, были поневоле меньше, так как у родителей, в общем случае, было мало свободного времени, а дети, с другой стороны, и воспринимались, и реально были (в результате всех описанных практик) более самостоятельными, чем сейчас.
Что касается школ, то в период примерно с 1960-х годов практика оставления на второй год там стала практически исчезающей, это не приветствовалось на уровне школьного начальства, и учителя вынуждены были сами ”тянуть” отстающих детей, помогая им учиться, причем во многих случаях совершенно бесплатно, по крайней мере когда речь шла о коллективных дополнительных занятиях для отстающих, особенно в младшей школе. Да, можно было вызвать родителей в школу и попросить “повлиять”. Но не ожидалось, что родители вместо школы научат ребенка сами, или наймут репетитора (а сейчас, детские дома просят от благотворителей не только одежду и игрушки, но и репетиторов (!) для детей - то есть, получается, что без родительской помощи и только в результате действий учителей как таковых выучиться в принципе невозможно).
Итак, матери жили, конечно, трудно. Они бегали по очередям, “доставая” дефицитные продукты питания и промтовары. Они, как правило, работали 8-часовой рабочий день. Когда ребенок рождался, они растили его без памперсов, и стирка пеленок, а также уборка и приготовление пищи занимали большую часть их времени, особенно если им не помогали бабушки - а бабушки помогали больше, чем сейчас, но не у всех они были или жили рядом. То есть материнство (или, скорее, в целом, женские “обязанности” матери семейства) продолжали быть очень тяжелым делом, поглощающим всю энергию человека чуть ли не более, чем на 100%. Но все это как-то стихийно вырастало из в общем-то реальных сложностей жизни, просто, по сравнению с крестьянками, произошло некое перераспределение, желанное для большинства, усилий из сферы обеспечения наличия картошки на огороде в область физического ухода за ребенком, поскольку теперь это в большей степени позволяло, с помощью более эффективной медицины, гарантировать его выживание и не рожать, говоря цинично, “запасных” детей.
Однако, между кормлениями многие матери к грудным детям вообще не подходили, как бы ребенок ни кричал, ну или подходили только при очень уж упорном крике - прежде всего, по той причине, что надо все-таки было когда-то стирать пеленки и делать все остальное - но и рекомендации специалистов, например, доктора Спока, в общем-то были приспособлены именно к такому образу жизни, и предлагали, в ранних версиях, обращать внимание на крики только, если ребенок, не переставая, кричит 40 минут.
А через год, или два, или через несколько месяцев после рождения, ребенок отправлялся в ясли или передавался на полный день бабушке. А мама возвращалась на работу. Опять-таки, многим это не нравилось и они утверждали, что предпочли бы проводить больше времени со своими детьми. Но, как бы то ни было, перерыв в привычном образе жизни происходил не так уж надолго, и выбывание из “рядов строителей развитого социализма”, в общем случае, не предполагалось. Да и забыть рабочие навыки и умения за 4 месяца декретного отпуска, или даже за год отпуска по уходу за ребенком, сложнее, чем за те минимум три года, в течение которых многие матери в среднем отрываются от работы сейчас.
С момента передачи ребенка бабушке или его устройства в детский сад многие функции по выращиванию и воспитанию маленького человека брали на себя, в разных пропорциях в разных семьях, государство и родственные сети. Преувеличивая лишь слегка, можно сказать, что период материнства, как основного содержания повседневной жизни женщины, на этом кончался.
Что же мы имеем сейчас? На уровне репрезентаций и культурных представлений, которые во многом определяют и практики жизни многих людей, мы имеем некую чрезмерную вовлеченность матери в материнство (да-да, именно так) во многом, искусственно создаваемую и поддерживаемую.
А именно, возросли не только открытые и “закрытые” платежи в детских садах и школах, а также в области медицины, но все эти социальные институты теперь в гораздо большей степени рассчитаны на значительную вовлеченность родителей, и прежде всего матери, в сам процесс обучения ребенка.