Записки инженера. Алма-Ата и Илийск, 40-е годы. Часть 3
Продолжение повествования
ПЕРВАЯ ВОЕННАЯ ОСЕНЬ
Снова я начал работать в техническом отделе Главдорупра. После кипучей деятельности на стройке Илийского моста проектная работа казалась скучной и ненужной, тем более, что война спутала все планы строительства в далёком от фронтов Казахстане.
А на Западе продвижение немцев в глубь нашей страны не прекращалось. В течение августа немцы захватили всю Прибалтику, Молдавию и бόльшую часть Украина, заняли Псков и Новгород, вышли на ближние подступы к Ленинграду.
В это время я получил от сестры письмо, что моих сыновей привезет ко мне их мать Люся, моя бывшая жена. Едет ли с ними моя мама или нет, я понять не мог. Надо было готовить для них жилище.
Моя комната для этого не годилась - это было ведомственное помещение, предоставленное мне в ту пору, когда я был нужен Гушоссдору. А теперь, когда положение моё сделалось шатким, когда меня в любой момент по капризу перестраховщика Буданцева могли уволить из Главдорупра, надо искать более надёжное помещение.
Каждый день в Алма-Ату приезжали эшелоны беженцев из Украины и Белоруссии, и свободной жилплощади становилось всё меньше и меньше. Кто-то посоветовал мне соорудить пристройку к какому-либо частному домику. Это была хорошая мысль.
В те годы многоквартирных многоэтажных домов в Алма-Ате почти не было. Значительное большинство населения жило в частных или жактовских небольших одноэтажных домиках, окружённых фруктовым садом.
В одной из таких усадеб вблизи от центральной части города я и нашёл домовладельца, согласившегося дать мне возможность пристроить к его дому изолированную комнату с небольшой кухонькой и чуланом. Владелец дома местный адвокат по фамилии Гуссар составил со мной договор, по которому он разрешал мне соорудить эту пристройку для моих родных с тем, чтобы по окончании эвакуации пристройка безвозмездно перешла бы в его собственность.
Это меня окрылило, и я немедленно приступил к организации работ. В Главдорупре мне помогли приобрести материалы - камень для стен, доски для пола и кровли, цемент и известь. Нашлись и рабочие, ещё не мобилизованные, ранее работавшие у меня в Илийске. К концу сентября всё должно было быть готово.
В последних числах августа я получил телеграмму от Люси, посланную с дороги, о том, что 1-го сентября эшелон прибывает в Алма-Атё. Узнав в справочном бюро о времени прибытия эшелона, с разрешения начальства я выехал заблаговременно на главный вокзал Алма-Аты, чтобы встретить моих дорогих мальчиков. Но, приехав на вокзал, я узнал, что эшелон прибыл раньше положенного времени и переставлен с главного, загородного вокзала на городской. Когда я вернулся к себе, то уже издали увидел настежь раскрытую дверь в мою комнату, а в ней моего Кирюшу, с интересом рассматривающего что-то на моём столе.
Эшелон, с которым мои мальчики выехали из Ленинграда, был одним из последних. На следующий день после выезда эшелона немцы перерезали последнюю железнодорожную линию, соединявшую Ленинград с Большой землей, и кольцо блокады вокруг Ленинграда замкнулось. Но об этом, так же как и об ужасах блокады, стало известным гораздо позднее и притом не из официальных источников, а со слов эвакуированных и беженцев. Около трёх недель ехала Люся с Андрюшей и Кирюшей в теплушке и вот, наконец, мои мальчики здесь, вдали от опасностей.
Приехали сыновья, и надо было думать об устройстве их в школы, о питании, об организации быта, о получении на них карточек и т.д. Со школой всё быстро утряслось, Киру приняли в шестой класс, а Андрюшу в первый. Но со здоровьем Андрея было неладно - надо было удалять из носа полипы. К счастью, у меня был знакомый ларинголог, и он благополучно извлёк полипы у Андрюши.
Довольно быстро Люся устроилась инженером-строителем в Наркомпищепроме Казахстана и даже получила комнату в только что выстроенном жилом доме на Иссык-кульской улице, 146, вблизи от головного арыка. И вот, через две иди три недели после приезда в Алма-Ату, Люся с детьми переселилась в эту комнату, а я снова остался один в своей комнате во дворе Главдорупра.
Положение моё в Главдорупре было шаткое, и я всё время ожидал какого-нибудь удара со стороны Буданцева. Надо было обеспечивать себя и работой и жильём. Работу я нашёл очень скоро - мне предоставили должность доцента в Казахском Горно-металлургическом институте, в котором я ещё с 1940 года работал почасовиком. Устроившись в институте, я не оставлял работы в Главдорупре, чтоб не лишиться жилья, пока не будет готова моя пристройка к дому Гуссара.
Наконец, в октябре пристройка закончилась, можно было в неё переезжать и ожидать в ней приезда мамы, на который я не терял надежды, всё ещё не представляя себе отчётливо, что выезд из Ленинграда для неё уже невозможен. Но когда я появился у Гуссара, чтоб договориться о времени переезда, я от его жены услышал, что Гуссар мобилизован, что в моей пристройке уже живут эвакуированные и что ни о каком моём переезде не может быть и речи. Я подал на Гуссара в суд за обман и за незаконную сдачу в наём выстроенного мной помещения. Суд был скорый и неправый. В иске мне было отказано, так как ответчик Гуссар был призван в ряды Красной Армии - какие же могли быть претензии к нему или к его жене со стороны ссыльного?
Через несколько дней после этого суда по приказу Буданцева меня уволили из Главдорупра, и мои вещи, к счастью весьма немногочисленные, были в моё отсутствие вынесены из моей комнаты на двор, а на дверь комнаты был повешен висячий замок. Я остался на улице. К счастью, в люсиной комнате была ниша, в которой она и предложила мне устроиться. В этой нише, отделённой от комнаты занавеской, поместилась моя кровать, под ней - чемодан, а рядом с кроватью тумбочка, на которой впоследствии я работал над своей диссертацией. Тут я и прожил два с половиной года до 17 марта 1944 года, одного из самых радостных дней моей жизни, но об этом позже.
Люди моего поколения хорошо помнят осень 1941 года. Немцы блокируют Ленинград, оккупировали Украину, Прибалтику, Белоруссию, Крым, прорвались к Ростову и Москве. Остановить их не удавалось. Правительственные учреждения, наркоматы уже покидали Москву и переезжали за Волгу в Куйбышев.
А в далекой от фронтов Алма-Ате реальность войны ощущалась разве лишь из-за переполнения города эвакуированными, из-за введения карточек и ухудшения продовольственного положения. Но с продовольствием и до войны в Алма-Ате было очень неважно. Я помню, что временами даже в лучшем ресторане нельзя было получить мясного блюда, и приходилось довольствоваться только пшённой да манной кашами в разных видах и под разными названиями. Самым реальным напоминанием о войне помимо сообщений Совинформбюро были, пожалуй, отряды всеобуча, марширующие по главным улицам и поющие забытую теперь, но очень популярную в то время песнь:
«Пусть ярость благородная
Вскипает как волна,
Идёт война народная,
Священная война».
Пройдёт по улице такой отряд, завернёт за угол, не слышна станет эта песнь, и будничные повседневные заботы отгонят прочь мысли о войне. Надо сегодня же принести управдому справку со службы для получения топлива. Надо быть в школе на родительском собрании. В магазине научных работников по пятому талону выдают селёдку - нельзя пропустить эту выдачу. Завтра в институте заседание учёного совета, на котором обязательно надо присутствовать. Столько дел, столько забот, где же тут думать о войне и о том, что делается в Ленинграде. И совсем куда-то вдаль уходили события войны, когда я попадал в театр. В только что построенном роскошном театре оперы и балета теперь выступали не только местные артисты, но и знаменитости, эвакуированные из Киева, Харькова, Москвы и даже из Ленинграда.
Ничто в театре не напоминало о страшной войне. Золочёная лепная отделка стен, потолков, балконов, алый бархат кресел, до блеска натёртый паркет и даже капельдинеры в ливреях - всё было, как прежде. А когда поднимался занавес, то, как и прежде, как в дни мира и благополучия, шаловливая Розина порхала по сцене и также, как прежде, зрительный зал бурно аплодировал и ей, и дону Базилио, и Альмавиве, и Фигаро. Так же, как в мирные дни, музыка Чайковского увлекала всех зрителей вслед за принцем Зигфридом в таинственный мир Одиллии-Одетты. Так же, как и раньше, грохот оваций стоял после танца четырёх лебедей, после знаменитых адажио, после победы Зигфрида над злым волшебником. А в антрактах по коридорам и залам прогуливались принаряженные зрители. Они обсуждали игру актёров, раскланивались со знакомыми. Они смеялись и не думали о том, что в это самое время на фронтах гибнут люди, а в Ленинграде по улицам, занесённым снегом, на саночках везут трупы умерших от голода и в очереди за восьмушкой хлеба стоят замерзающие люди.
Более четверти века прошло с тех пор, и теперь, вспоминая мои частые посещения театров в дни Ленинградской блокады, я не могу до конца понять, как можно было так уходить от действительности и так забывать о том, что творится вдали от Алма-Аты. И если б только я один был так холоден душой, то это можно было бы объяснить чёрствостью сердца, ожесточившегося из-за того одиночества, в котором я провёл полтора года ссылки. Вокруг меня были тогда такие же ссыльные, как и я, - ленинградцы, москвичи, киевляне, и ко всем им в ссылку приехали и жили с ними жёны или матери. Но также, как и я, забывали обо всём на свете, кроме того, что было на сцене, тысячи зрителей, окружавших меня. В оперном театре я не один раз видел невдалеке от себя Эйзенштейна, бешено аплодирующего после особенно удачного антраша какой-нибудь балерины. Встречался я в театре и болтал с женой известного киноартиста Червякова, когда-то выступавшего в роли Пушкина в фильме Гардина "Поэт и царь". Теперь этот Червяков партизанит где-то под Ленинградом, а его жена здесь, в Алма-Ате восторгается игрой Колтона в Паяцах и плачет от умиления, смотря прыжки Щелкунчика.
Очень многих людей, знакомых ещё до ссылки, встречал я в театрах и кино, в ресторане для работников науки и искусств. Я разговаривал с ними, и каждый раз после нескольких обязательных фраз по поводу войны беседа скатывалась на более животрепещущие темы алма-атинской жизни.
Все эти люди до своей недавней эвакуации в Алма-Ату жили в хороших условиях, с семьёй и у них не было того одиночества, какое было у меня. Почему же и они так же, как я, были безразличны ко всему, что делается не на их улице, не в их доме, не в том учреждении, в котором они работают? Только отчасти всё это можно объяснить незнанием того, что происходило вблизи от фронта. Письма родных из Ленинграда приходили очень редко и с большими опозданиями, и в этих письма с трудом можно было прочесть что-либо, кроме чисто личного, что не нарушало строгих правил цензуры военного времени. О том, что делалось в Ленинграде, мы узнавали только по слухам, через десятых лиц и догадывались по некоторым недомолвкам в письмах.
О пожаре Бадаевских складов, например, я узнал лишь летом 1942 года. С полугодовым опозданием я узнал о смерти моей крёстной матери, тёти Тони. Но это отсутствие информации всё же не может ни объяснить, ни оправдать то равнодушие, с которым все мы относились к судьбе наших близких, оставшихся в зоне войны. Мне вспоминается один вечер, накануне нового 1942 года у моего хорошего алма-атинского знакомого, профессора В.В.Стендера, тоже ленинградца, тоже ссыльного. Владимир Вильгельмович был большой специалист в области электрохимии и очень добрый, хороший, внимательный ко всём человек. В Алма-Ате он не был одинок, и его не томила тоска от сознания заброшенности. Как только его привезли в Алма-Ату и поручили ему заведовать кафедрой в Казахском Горно-металлургическом институте, к нему приехала из Ленинграда его жена, чтоб разделить его судьбу. Приезжала однажды и старушка-мать, чтоб навестить сына.
Я нередко бывал в гостях у Стендеров, и каждый раз уходил от них, согретый теплом домашнего уюта, созданного заботливой Ксенией Ивановной. И вместе с тем, уходил огорчённый своим собственным одиночеством. В тот вечер, накануне нового, 42-го года, я был приглашён Владимиром Вильгельмовичем на ёлку. Нас было трое - Стендеры и я. На маленьком столике в углу комнаты стояла ёлочка, украшенная бумажными ленточками, игрушками, свечками и даже звёздочкой наверху.
После скромного ужина Владимир Вильгельмович с горечью в голосе рассказал мне о письме матери из Ленинграда, полученном на днях. Из этого письма можно было понять, что творится в блокированном Ленинграде, и о чём нельзя было узнать из официальных сообщений. Мать Стендера писала о незначительном, казалось бы, случае, происшедшим в их большой коммунальной квартире. От голода и холода умерла одинокая старушка. После её смерти остался последний друг покойницы - совершенно исхудавший кот. Чтоб не пропадала еда, соседи задушили этого кота и по-братски разделили мясо и кости между оставшимися в живых жильцами. После этого сообщения все мы некоторое время молчали под впечатлением такого незначительного и в то же время глубоко трагичного происшествия. Потом Владимир Вильгельмович подошел к ёлке, зажёг все свечки, уселся поудобнее в кресло и, не отводя глаз, стал молча смотреть на ёлку. По растроганному и умилённому выражению его лица я понял, что он вспоминает детство и детские радости в кругу семьи у рождественской ёлки.
А мне сделалось жутко. И не рождественская ёлка была у меня перед мысленным взором, а холодная нетопленая ленинградская квартира, в которой произошла маленькая драма, описанная матерью В.В.Стендера, оставшейся в этой квартире среди умирающих от голода соседей. И мысленно я поставил тогда знак равенства между этой чисто немецкой сентиментальностью при виде зажжённых на ёлке свечек и между моим собственным холодным отношением к тому, что происходит в Ленинграде с самыми близкими мне людьми.
Я ПРИСТУПАЮ К ДИССЕРТАЦИИ
Январь 1942 года ознаменовался двумя взволновавшими меня событиями. Прежде всего, немцев далеко отбросили от Москвы, и миф о непобедимости германской армии был сильно поколеблен. Другим событием, важным лишь для небольшой группы людей, в том числе и для меня, было слияние Казахского Горно-металлургического института с эвакуированным из Москвы Институтом цветных металлов и золота. Этот институт имел право приёма к защите диссертаций на присвоение учёных степеней кандидата и доктора наук. Для меня это обстоятельство сыграло большую роль в упрочнении моей педагогической карьеры. Звание доцента я имел ещё с 1933 года, а о кандидатской диссертации даже не думал. Но об этом подумал Владимир Вильгельмович Стендер, недавно защитивший докторскую диссертацию в Москве, выезд в которую из Алма-Аты был ему разрешён в порядке исключения.
Теперь, после слияния институтов, для защиты диссертации никуда из Алма-Аты выезжать не было надобности, и Владимир Вильгельмович по-дружески начал уговаривать меня писать диссертацию. Не сразу ему удалось меня убедить в необходимости получить учёную степень, но в конце концов он добился своего, и я начал работать над диссертацией, за что всегда был благодарен Владимиру Вильгельмовичу.
Прежде всего, надо было подыскать тему диссертации, пригодную для профиля нашего института. В выборе мне очень помог доцент-горняк Андрей Николаевич Кулибаба, и я усердно начал трудиться над своей диссертацией. Сидя в своей нише в комнате на Иссыкульской улице, 146, я изучал при мерцающем свете коптилки теорию и методы расчётов. А когда эта подготовка к написанию диссертации была в основном закончена, я начал ходить по вечерам в институт, в служебные комнаты. Здесь после ухода бухгалтеров можно было при электрическом свете, а не при свете коптилки чертить, рассчитывать и писать на канцелярском столе, а не на прикроватной тумбочке в моей нише.
Работая над диссертацией, я вместе с тем много времени отдавал педагогической работе и подготовке к чтению новых курсов, которые, как правило, поручали читать мне как самому молодому и трудоспособному члену кафедры. И вместе с тем у меня оставалось достаточно свободного времени для детей. Я водил их по интересным местам города, показывал достопримечательности, посещал с ними великолепный алма-атинский зоопарк. А когда установился хороший снежный покров, можно было водить сыновей за город, чтобы кататься там с горок на санках, играть в снежки и даже учиться ходить на лыжах. Находил я время раз-другой в неделю посещать театр или ходить играть в преферанс к Нине Степановне, жене уехавшего в армию Олега Рутковского. К ней в день картёжной игры всегда приходили партнёры-соседи и среди них штатный преферансист, старый друг Олега доцент-географ местного Пединститута Петр Демьянович Устименко.
Так закружился я в этом жизненном водовороте, что ещё реже, чем прежде, вспоминал о маме и Тане в блокированном Ленинграде. И письма от Тани приходили слишком редко и с очень большим опозданием. А от мамы за всё время войны я получил не больше двух или трёх открыток. Одну из её открыток мне удалось сберечь, и теперь через много лет я храню её среди самых дорогих мне вещей.
Кое-что о страданиях ленинградцев я иногда слышал от эвакуированных из Ленинграда киноартистов. Как-то раз на улице я встретил знакомую киноактрису, необыкновенно обаятельную женщину Софью Зиновьевну Магарилл. По её приглашению был у неё дома и услышал тогда некоторые подробности о первых двух месяцах блокады и о начавшихся трудностях. С.3.Магарилл была эвакуирована на самолёте через Ладожское озеро вместе с другими актёрами, режиссёрами и операторами Ленкино. Теперь в Алма-Ате эвакуированные работники Ленкино помогали организовать Казахстанскую кинофабрику. Для этого будущей кинофабрике было передано очень хорошее помещение прежнего оперного театра. А это оказалось возможным сделать по окончании постройки великолепного нового здания для Казахского театра оперы и балета.
Кончилась зима, тающим снегом переполнились городские арыки, и началась пышная алма-атинская весна. Зазеленели пирамидальные тополя, высаженные вдоль тротуаров на всех алма-атинских улицах. Во всех парках, садах и садиках на фруктовых деревьях и кустах появились белые, розовые, сиреневые цветы. А вдали за городом на предгорьях Алатау ещё лежал снег.
С приходом весны начались новые заботы. Надо было вывозить детей из города на дачу. Надо было заблаговременно думать о запасах на будущую зиму, вероятно, более трудную, чем минувшая. И вместе с тем, надо было форсировать работу над диссертацией.
Через местком института мне удалось получить на июнь две путёвки в пионерский лагерь в предгорьях Алатау. На ветхом институтском грузовике детей увезли в лагерь, и после отъезда мне удавалось работать дома не только вечерами и ночами, но и днём, так как Люси дома почти никогда не было. Сначала она часто ездила в командировки, а к концу июня перебралась за город на берег реки Большая Алма-Атинка для организации работ по постройке каскада гидроэлектростанций. В связи с острым недостатком топлива после захвата немцами Донбасса электроэнергии в городе нахватало. В жилые дома энергия подавалась лишь изредка и на короткое время, так что вечерами приходилось освещать комнаты самодельными коптилками (керосина для ламп тоже не было). И вот для ликвидации энергетического голода кем-то было внесено предложение методом народной стройки построить каскад маленьких гидроэлектростанций на реке Большая Алма-Атинка.
Методом такой стройки ещё до войны были сооружены некоторые ирригационные каналы в Голодной степи, этим же методом возводилось полотно автомобильной дороги между Алма-Атой и Семипалатинском. Метод заключался в том, что вся трасса канала или дороги разбивалась на участки длиной в несколько десятков километров, и к каждому участку прикреплялся близлежащий колхоз или совхоз. Для производства земляных работ колхозники выезжали на свой участок со своими лопатами, копали, отвозили и привозили грунт на своих телегах и грузовиках, сами себя обеспечивали питанием и деньгами. А как только работа на участке заканчивалась и сдавалась приёмной комиссии, колхозники могли разъезжаться по домам, не заботясь о том, что делается у соседей. Что касается каскада гидроэлектростанций на Большой Алма-Атинке, то этот наивный, но не редкий в те годы способ решения сложных хозяйственных задач, цели, конечно, не достиг, и город не получил долгожданной электроэнергии.
Но вместе с тем, стройка каскада гидроэлектростанций для части населения оказалась очень полезной. Возле места будущих гидроэлектростанций выстроили множество фанерных хибарок. В них поселяли на два-три месяца энтузиастов со всех заводов и учреждений, желающих добровольно потрудиться на пользу отечеству. На месте были организованы походные палатки для выдачи продуктов по карточкам, походные столовые и различные киоски для продажи всяких мелочей. Энтузиастов находилось немало, так как им можно было всё лето провести на воздухе, на лоне чудесной природы Заилийского Алатау. Многие из работавших на народной стройке брали с собой детей на период школьных каникул. Так и мои сыновья после лагеря переехали к Люсе на стройку и конец лета 42 года, а также всё лето 43-го года провели на берегах Большой Алма-Атинки.
Летом 42 года я много ходил по горам и прилавкам Заилийского Алатау, у подножья которого лежал чудесный город-сад Алма-Ата. Ходил к сыновьям в пионерлагерь и на Большую Алма-Атинку. Носил им туда кое-какие продукты, купленные на Зелёном базаре или полученные по карточкам. Иногда, если не был занят в институте, оставался у сыновей на сутки, и тогда мы отправлялись на прогулку по близлежащим горам. Несколько раз ходили на горную пасеку и меняли там городские вещи на мёд. В одно из таких посещений пасеки свирепая пчела ужалила Кирюшу, и бедный мальчик начал кричать благим матом. Выручил старик-пасечник, вынесший из хаты коптилку с керосином и смазавший фитилем место укуса. От керосина боль быстро пропала, и мы вернулись, забыв о несчастном случае.
Однажды я с детьми дошёл до Большого Алма-Атинского озера, из которого на высоте 2000 метров над уровнем моря вытекает река Большая Алма-Атинка. Впервые дети увидели высокогорное озеро, обрамлённое с юга почти отвесными дикими скалами. Мы побродили и по берегам, и по сосновому лесу у истоков реки. Насобирали земляники и малины и отправились обратно вдоль водопадов и бурных потоков, сбегающих в долину, где строился каскад гидростанций.
Тропинка, по которой мы спускались, была очень крутой, местами, идя по ней, надо было прыгать вниз. Кира шёл впереди, за ним я, а сзади был Андрюша. Под конец спуска, когда уже начинало смеркаться, я с Кирой как-то незаметно ушёл вперед и не обратил внимания на то, что не слышу позади себя Андрюши. А когда заметил, что его давно нет, начал громко аукать и тогда где-то вдали высоко над нами услыхал жалобный плач. Вернувшись, увидел плачущего Андрюшу, стоящего у небольшого обрыва, с которого он не решался спрыгнуть. Лес, сумерки, рёв реки, таинственные незнакомые звуки и шорохи в кустах, страх от мыслей, что я и Кира бросили его одного, и вот, мой девятилетний Андрюша, боясь двинуться с места, мог только горько плакать. Это горе быстро прошло, после того, как я снял его с обрыва и уже рядом с ним отправился в путь.
Летом 42 года среди коренных алмаатинцев и среди приезжих эвакуированных одной из самых волнующих тем для разговоров был вопрос о заготовке на зиму продуктов. Большинство считало самой главной своей задачей заготовить картофель и другие овощи. Рассчитывать на колхозников было трудно. Немцев-колонистов, снабжавших до войны город сельхозпродуктами, выселили из пригородных сёл сразу же после начала войны. Немного выручали корейцы, переселённые с Дальнего Востока после пограничных столкновений в 38-40 годах, но их посёлки были очень далеко от города, и связь с ними была затруднена. И потому надо было самим заняться огородничеством.
Но где найти свободную землю? Как добиться того, чтобы с минимальной затратой времени и труда получить максимальный урожай? Выход был найден в посадке картофеля на богарных землях, т.е. на землях не требующих полива. Такие земли можно было найти в горах, где почти каждый день бывают осадки. На таком чудесном участке земли надо потрудиться только два раза: первый раз при посадке, а второй раз при сборе картофеля. И охранять такой огород не требуется, так как в горах никто, кроме туров, барсов и козлов, не живёт. И вот, с наступлением весны, начали собираться группы будущих огородников для поисков богарных земель в горах. Ходил и я несколько раз в такие поиски вместе с сослуживцами и знакомыми.
С рюкзаками за плечами, весёлой компанией с раннего утра на целый день мы отправлялись в горы. Собирали по дороге землянику, горный лук, а иногда даже дикие яблоки и урюк. Утомившись, устраивали привал на какой-нибудь полянке, собирали валежник, разводили костёр и готовили немудрёный обед из захваченных с собой сухих продуктов. Насытившись, отдыхали под вековыми тянь-шаньскими елями в траве, среди рододендронов и чудесных горных колокольчиков. Сколько весёлых разговоров, сколько смеха и анекдотов бывало на привалах и во время хождения в поисках богарных земель. А сколько молниеносных романов завязывалось после таких прогулок: в Алма-Ате, как и всюду, был тогда избыток молодых соломенных вдов. Той компании, с которой я ходил в горы, никаких богарных земель найти не удалось, но хороших воспоминаний об этих походах осталось немало.
Кроме заготовок картофеля, алмаатинцев беспокоил вопрос и о заготовке пищи, богатой белками. Самым лучшим решением многие считали ловлю или покупку рыбы и её копчение или вяление на жарком южном солнце. Этой идеей увлёкся Владимир Вильгельмович Стендер и мой заведующий кафедрой профессор Иван Михайлович Воронков.
И вот однажды мы, захватив с собой Кирюшу, отправились с удочками и корзинами для будущего улова на озеро в низовье Алма-Атинки. В этих маленьких озёрах, по рассказам рыбаков, было несметное количество рыбы: карпов, карасей и сазанов. Добираться до озера было нелегко: сначала рабочим поездом до полустанка, потом пешком по степной дороге пять или шесть километров. Проделав этот путь под палящими лучами солнца, в конец измученные, мы дошли до озера и немедленно забросили свои удочки. Несколько часов мы безуспешно пытались выловить богатую белками рыбу, но поплавки были неподвижны. Рыба не клевала то ли потому, что в это время дня рыба вообще не клюет, то ли потому, что никакой рыбы в этих прудах не было, а то, что слышал о рыбе Владимир Вильгельмович, было чистейшим охотничьим или, вернее, рыбачьим рассказом. Свернув удочки, с пустыми корзинами мы двинулись в обратный путь, предварительно хорошо искупавшись.
По дороге надо было миновать небольшой пригородный посёлок, и тут произошёл эпизод, сильно сконфузивший всех нас, в первую очередь профессора Ивана Михайловича Воронкова. Все мы после рыбной ловли, утомительного пути и купанья в грязной воде имели достаточно задрипанный вид. Но особенно дикий вид был у Воронцова, длинные мокрые волосы которого не были зачёсаны на лысину, и висели по бокам. И костюм его - длинный, почти до колен парусиновый пиджак, испачканный в грязи на тинистом берегу озера, и усталая походка, и свисающие на плечи волосы - всё это вызвало у поселковых мальчишек хохот и насмешки. Долго они бежали за нами, показывали пальцами на профессора Воронцова и громко орали «Пьяный поп идёт! Смотрите, пьяный поп идёт!» Своим видом Иван Михайлович и в самом деле напоминал батюшку, идущего после тяжёлого испытания алкоголем.
Рыбная ловля оказалась неудачной во всех отношениях. Рыбы мы не поймали, сушить, коптить и вялить было нечего. А с профессором надолго испортились отношения из-за наших невольных улыбок и из-за его опасения, что о прозвище «пьяный поп» мы начнём болтать в институте. Но никто из нас об этом не проговорился нигде. Много лет спустя, будучи в Москве, я навестил Ивана Михайловича. После угощения он с лукавой улыбкой спросил меня, не забыл ли я о нашем походе за рыбой, и признался, что его очень тогда беспокоило, что об инциденте с мальчишками станет известно в институте.
Так проходило лето, и впереди была чудесная алма-атинская осень с изобилием фруктов, дынь, арбузов, которые за недостатком рабочих рук в колхозах предлагали собирать добровольцам. После сбора всё, что можно было унести в мешке с собой, они брали, а остальной снятый урожай отдавался колхозницам. По возращении детей в город в школу я несколько раз ходил с ними на такие сборы, и каждый раз мы приносили домой много яблок, груш, арбузов и дынь.
А в это самое время немцы снова победоносно наступали на юге, подошли к Волге, захватили почти всю Кубань и угрожали Черноморскому побережью и Закавказью. Страшные бои шли у Сталинграда, и о них достаточно часто и подробно сообщалось в сводках Совинфорбюро. Только о блокированном Ленинграде попрежнему писали немного. Всё там оставалось без особых изменений, не то, что на южных фронтах, где каждый день можно было ждать новых сокрушающих немецких ударов.
Насколько тяжело было положение на юге страны, можно было судить даже потому, что англичане предлагали ввести свои войска для защиты бакинских нефтепромыслов. Но обошлось и без их помощи. Сталин от помощи отказался, несмотря на чрезвычайно тяжёлое положение на всех фронтах. В своём докладе на торжественном заседании в ноябре 1942 года в Москве Сталин не скрывал опасности. Он прямо говорил, что «второй период военных действий (второе полугодие 1942 года) отмечается переломом в пользу немцев, переходом инициативы в руки немцев, прорывом нашего фронта на юго-западном направлении, продвижением немецких войск вперёд и выходом в районы Воронежа, Сталинграда, Новороссийска, Пятигорска, Моздока» и далее: «Главная цель немецкого наступления состоит в том, чтобы обойти Москву и с востока отрезать её от волжского и уральского тыла и потом ударить на Москву». Несмотря на всю опасность немецкого прорыва, Сталин не допустил ввода английских войск, и это было правильно понято всеми, кому была дорога честь России. Но тревога за судьбу Родины с каждым днём росла и росла.
Моя диссертация к этому времени, поздней осенью, была в основном готова в своей теоретической части. Но надо было ещё составить много таблиц и графиков. Для выполнения этой части работы с разрешения дирекции я вечерами занимался в бухгалтерии, где круглые сутки было электрическое освещение и где мне было разрешено пользоваться арифмометром.
Зима в 42 году в Алма-Ате наступила раньше обычного, и в ноябре весь город был уже под снежным покровом. Холодным вечером 19 ноября 1942 года я, как обычно, пришёл из дому в бухгалтерию, и принялся составлять свои графики и диаграммы. По радиотрансляции передавали какую-то музыку, не мешавшую мне работать. Вдруг музыка оборвалась, и послышался знакомый голос Левитана: «Нашими войсками под командованием маршала Воронова и генерала Рокоссовского прорван фронт немцев южнее Сталинграда. Наши войска окружают немецкие армии, осаждавшие Сталинград».
Наконец-то! Ни о каких графиках больше не могло быть и речи. И я слушал и слушал все дополнения, все комментарии к сообщению, прочитанному Левитаном. С этого дня я уже не мог жить, не слушая радиопередач, не вчитываясь в каждое сообщение Совинформбюро. Дома в моей нише ещё раньше была установлена радиоточка, которую до сих пор я включал очень редко, чтоб не слышать неприятных известий о немецких победах. Но теперь, приходя домой, я сразу же её включал и жадно слушал всё, что сообщалось о военных действиях. Чтоб не мешать детям спать, я переводил передатчик на самую низкую мощность и слушал, приложив ухо к микрофону, слабое бормотание радиоточки до тех пор ,пока в полночь не прекращались радиопередачи.
Наступил январь 43 года, и вот 25 января по радио была передана радостная весть - приказ Верховного Главнокомандующего о победах на Северном Кавказе, под Воронежем, Калининым, на Волховском фронте и под Ленинградом, где частично удалось прорвать кольцо блокады. И, наконец, 2 февраля 1943 года в своём приказе по Донскому фронту Сталин поздравлял Воронова, Рокоссовского и войска Донского фронта с успешным завершением ликвидации окружённой под Сталинградом трёхсоттысячной немецкой армии.
Как будто гора с плеч упала после этих приказов. Впереди ещё много трудностей, много кровавых сражений, много жертв, но немцы будут побеждены и поставлены на колени. Россия будет спасена. Слава Сталину, грузину по рождению, русскому по духу!