Разбуженные воспоминания, касающие наши дела
Как раз при мне (1966 г.) впервые из кубинских университетов стали посылать сотрудников на рубку тростника - на полтора месяца зимой. Посылали немного, чтобы не прерывать занятия - а студенты ездили по воскресеньям. Я напросился и был доволен - много повидал и удовольствие от работы получил.
Работали бригадами по четыре человека. Со мной работал один профессор, видный ученый, был профессором Калифорнийского университета, но из патриотических соображений вернулся после революции на Кубу. Другой был переводчик, работал с нашими военными и преподавателями. К нам в бригаду втерся, чтобы со мной практиковаться в русском языке. Третий был контрреволюционером, который за подпольную деятельность просидел четыре года в тюрьме. Он только что вышел - а тут его невеста, преподавательница, уезжает на рубку тростника. Ну, он и попросился тоже, чтобы побыть рядом с ней.
В тюрьме он четыре года рубил тростник и знал главные приемы. У него мы и учились. Между нами в бригаде постоянно возникали дискуссии по всем вопросам бытия, и меня спрашивали, как то-то и то-то устроено в СССР, какие точки зрения у нас сталкивались по тем-то и тем-то вопросам. Кубинцы хотели по нашему опыту как-то представить свое будущее. Как ни странно, штампы, которые нам в СССР казались надоевшей банальностью, моими собеседниками воспринимались как откровение и поражали их своей оригинальностью.
Кстати сказать, точки зрения, которые давались образованным людям буржуазным воспитанием, были нам, к моему удивлению, хорошо знакомы. Мы в наших кухонных дебатах в Москве 60-х годов ушли далеко вперед по сравнению с профессурой Калифорнийского университета. Хотя занудства у них, похоже, было побольше - у нас в Москве дебаты были поживее, мысли посвежее, хотя и не намного.
Из этой троицы полное совпадение взглядов с моими наблюдалось у контрреволюционера. Он признавал мои доводы здравыми, и у него самого они были продуманы, он к ним сам пришел путем перебора многих вариантов в «школе тюрьмы». Другие мои товарищи по бригаде были левыми идеалистами. Любили критиковать - и Кастро за ошибки в политэкономии, и СССР - за недостаточную революционность.
Посылая преподавателей университета на рубку тростника, кубинцы, видимо, учитывали опыт и советских субботников, и целины. Я увидел тогда на Кубе этот наш опыт, как бы переехав в машине времени в прежние времена,- и мог сравнить с тем, чем он стал у нас в СССР в конце 60-х годов. Это было поучительно. Я увидел на Кубе то, что мы в нашем времени уже разглядеть не могли, да это уже и ушло.
Конечно, физический труд, тем более в поле, всегда и везде полезен, но он воспринимается по-разному. У нас в середине 60-х годов интеллигентная публика стала относиться к практике посылать ее на недельку-другую в колхоз очень отрицательно.
На Кубе, в связи с этой практикой открылась вещь, для меня совершенно неожиданная. Подавляющее большинство не только интеллигентных, а и вообще городских кубинцев, не имело никакого представления о труде в той отрасли, которой жила страна. Вся Куба полвека жила на прибавочный продукт, что производили те, кто возделывал и рубил тростник. На рубке тростника за дневную норму платили батоном хлеба и разрешением есть тростник. А когда завозили более покладистых негров с Гаити, то и этой работы не было.
А что это за работа, горожане не знали. Когда они приехали в поле, взяли в руки мачете, познакомились с бытом крестьян, - это у многих вызвало потрясение. Так вот как жил и трудился их любимый кубинский народ! Батон хлеба за то, чтобы нарубить 90 арроб! Земляной пол в лачуге! Мальчик в восемь лет целый день водит упряжку волов! А цену на сахар американцы иногда сбивают до полутора центов за фунт! «Но мы же ничего этого не знали!» То есть, в газетах читали, а знать не знали.
И произошла странная вещь. Довольно многие преподаватели уже готовились уехать - кто в Европу, кто в США. Не знаю почему, но многие из тех, кто собирался эмигрировать, поехали тогда рубить тростник, хотя принуждения не было. Думаю, решили напоследок повидать сельскую Кубу.
Был, например, старенький профессор математики. Встанет на поле среди тростника - и смотрит вокруг. Борода развевается, в руке мачете, на поясе кружка. Ему крестьяне кричат, со своим простонародным произношением: «Сеньоль! Будьте добры, присядьте отдохнуть!». Он чуть не плачет. А должен был в марте уже уехать, сразу после конца этой работы. Потом смотрю - он все еще в Сантьяго, едет тихонько в университет на своем огромном допотопном «форде». Оказывается, решил не ехать. И еще такие же были. Порубили тростник - и что-то в них сломалось. Или восстановилось.
На наших, в 60-70-е годы, физический труд такого эффекта, конечно, не производил. Даже наоборот. Говорили разное: что эта работа неэффективна (я, кандидат наук, тра-та-та...), что эта повинность - отрыжка тоталитаризма, что эта бесплатная рабская сила развращает крестьян и т.д. Доля правды во всем этом была. Но я все равно не понимал, почему работа в поле вызывала у многих такое отвращение - ее неприятие было страстным, иррациональным. Ну, пусть неэффективно (хотя почему? ведь посылали помочь в моменты пиковых нагрузок, это именно эффективно). Пусть даже отрыжка тоталитаризма. Раз уж ты поехал - поработай, ведь это приятно и полезно.
Но сейчас у меня сошлись два явления: как повлияла на интеллигентов Кубы работа (6 недель) рядом с крестьянами, - и как за 25 лет повлияла на многих молодых интеллигентов постсоветской России ликвидация практики посылать их на пару недель поработать в колхозе или совхозе. Большинство наших горожан как будто перенеслись во времена дореволюционной Кубы - они теперь «не знают, как живет бедная половина населения». И это, на мой взгляд, - одна из главных угроз всей стране и каждому.
Социолог Н.Е. Тихонова в 2014 г. высказала такие фундаментальные суждения: «Почти половина населения не испытывает к бедным ни сочувствия, ни жалости, ни тем более уважения. Более того - в российском обществе идет постепенное, но чётко прослеживающееся ухудшение отношения к бедным. Так, за последние 10 лет среди россиян резко (более чем в полтора раза) сократилось число сочувствующих бедным и резко (тоже более чем в полтора раза) увеличилась доля тех, кто относится к ним не лучше и не хуже, чем ко всем остальным. Почти втрое выросла за этот период и доля относящихся к ним безразлично…
Бедные как специфическая социальная группа, заслуживающая какого-то особого отношения, все дальше отодвигаются на периферию сознания наших сограждан. А это значит, что помощь бедным как таковым, как особой социальной группе, все больше уходит из актуальной для большинства населения "повестки дня".
Российская бедность очень многолика, неоднородна и чувствительна к инструментам ее измерения. Однако у нее есть свое "ядро" - это представители хронической бедности, состоящие наполовину из выходцев из "социальных низов", а наполовину - из представляющих собой выходцев из вполне благополучных слоев населения "новых бедных".
Однако их бедность также приобрела уже застойный характер, и это не только ведет к накоплению у них дефицита текущих доходов, но и меняет их круг общения и менталитет. Начавшееся в массовом масштабе межпоколенное воспроизводство бедности не только резко усложняет борьбу с бедностью, но и ставит на повестку дня вопрос о начавшемся формировании культуры бедности в России. Особенно остро стоит этот вопрос применительно к представителям застойной и межпоколенной бедности.
Ситуация с бедностью в России является следствием тех структурных и институциональных ограничений, которые существовали для низкоресурсных групп населения в последние десятилетия и к которым буквально в последние годы добавились культурные ограничения, связанные с начавшимся процессом стигматизации и дискриминации бедных.
Когда отношение к бедным определяется уже не самим фактором бедственного положения конкретного человека, а причинами его бедности, то помощь этой особой социальной группе все больше уходит из актуальной для большинства населения страны "повестки дня", а сами бедные в сознании большинства россиян все больше приобретают "периферийный" статус.
Если учесть все то, о чем говорилось выше, можно утверждать - процесс превращения бедных как нижнего сегмента российского общества в социально исключенных, в его "периферию" уже прошел точку невозврата» [Тихонова Н.Е. Феномен бедности в современной России // Социологические исследования. 2014. № 1.].
Работали бригадами по четыре человека. Со мной работал один профессор, видный ученый, был профессором Калифорнийского университета, но из патриотических соображений вернулся после революции на Кубу. Другой был переводчик, работал с нашими военными и преподавателями. К нам в бригаду втерся, чтобы со мной практиковаться в русском языке. Третий был контрреволюционером, который за подпольную деятельность просидел четыре года в тюрьме. Он только что вышел - а тут его невеста, преподавательница, уезжает на рубку тростника. Ну, он и попросился тоже, чтобы побыть рядом с ней.
В тюрьме он четыре года рубил тростник и знал главные приемы. У него мы и учились. Между нами в бригаде постоянно возникали дискуссии по всем вопросам бытия, и меня спрашивали, как то-то и то-то устроено в СССР, какие точки зрения у нас сталкивались по тем-то и тем-то вопросам. Кубинцы хотели по нашему опыту как-то представить свое будущее. Как ни странно, штампы, которые нам в СССР казались надоевшей банальностью, моими собеседниками воспринимались как откровение и поражали их своей оригинальностью.
Кстати сказать, точки зрения, которые давались образованным людям буржуазным воспитанием, были нам, к моему удивлению, хорошо знакомы. Мы в наших кухонных дебатах в Москве 60-х годов ушли далеко вперед по сравнению с профессурой Калифорнийского университета. Хотя занудства у них, похоже, было побольше - у нас в Москве дебаты были поживее, мысли посвежее, хотя и не намного.
Из этой троицы полное совпадение взглядов с моими наблюдалось у контрреволюционера. Он признавал мои доводы здравыми, и у него самого они были продуманы, он к ним сам пришел путем перебора многих вариантов в «школе тюрьмы». Другие мои товарищи по бригаде были левыми идеалистами. Любили критиковать - и Кастро за ошибки в политэкономии, и СССР - за недостаточную революционность.
Посылая преподавателей университета на рубку тростника, кубинцы, видимо, учитывали опыт и советских субботников, и целины. Я увидел тогда на Кубе этот наш опыт, как бы переехав в машине времени в прежние времена,- и мог сравнить с тем, чем он стал у нас в СССР в конце 60-х годов. Это было поучительно. Я увидел на Кубе то, что мы в нашем времени уже разглядеть не могли, да это уже и ушло.
Конечно, физический труд, тем более в поле, всегда и везде полезен, но он воспринимается по-разному. У нас в середине 60-х годов интеллигентная публика стала относиться к практике посылать ее на недельку-другую в колхоз очень отрицательно.
На Кубе, в связи с этой практикой открылась вещь, для меня совершенно неожиданная. Подавляющее большинство не только интеллигентных, а и вообще городских кубинцев, не имело никакого представления о труде в той отрасли, которой жила страна. Вся Куба полвека жила на прибавочный продукт, что производили те, кто возделывал и рубил тростник. На рубке тростника за дневную норму платили батоном хлеба и разрешением есть тростник. А когда завозили более покладистых негров с Гаити, то и этой работы не было.
А что это за работа, горожане не знали. Когда они приехали в поле, взяли в руки мачете, познакомились с бытом крестьян, - это у многих вызвало потрясение. Так вот как жил и трудился их любимый кубинский народ! Батон хлеба за то, чтобы нарубить 90 арроб! Земляной пол в лачуге! Мальчик в восемь лет целый день водит упряжку волов! А цену на сахар американцы иногда сбивают до полутора центов за фунт! «Но мы же ничего этого не знали!» То есть, в газетах читали, а знать не знали.
И произошла странная вещь. Довольно многие преподаватели уже готовились уехать - кто в Европу, кто в США. Не знаю почему, но многие из тех, кто собирался эмигрировать, поехали тогда рубить тростник, хотя принуждения не было. Думаю, решили напоследок повидать сельскую Кубу.
Был, например, старенький профессор математики. Встанет на поле среди тростника - и смотрит вокруг. Борода развевается, в руке мачете, на поясе кружка. Ему крестьяне кричат, со своим простонародным произношением: «Сеньоль! Будьте добры, присядьте отдохнуть!». Он чуть не плачет. А должен был в марте уже уехать, сразу после конца этой работы. Потом смотрю - он все еще в Сантьяго, едет тихонько в университет на своем огромном допотопном «форде». Оказывается, решил не ехать. И еще такие же были. Порубили тростник - и что-то в них сломалось. Или восстановилось.
На наших, в 60-70-е годы, физический труд такого эффекта, конечно, не производил. Даже наоборот. Говорили разное: что эта работа неэффективна (я, кандидат наук, тра-та-та...), что эта повинность - отрыжка тоталитаризма, что эта бесплатная рабская сила развращает крестьян и т.д. Доля правды во всем этом была. Но я все равно не понимал, почему работа в поле вызывала у многих такое отвращение - ее неприятие было страстным, иррациональным. Ну, пусть неэффективно (хотя почему? ведь посылали помочь в моменты пиковых нагрузок, это именно эффективно). Пусть даже отрыжка тоталитаризма. Раз уж ты поехал - поработай, ведь это приятно и полезно.
Но сейчас у меня сошлись два явления: как повлияла на интеллигентов Кубы работа (6 недель) рядом с крестьянами, - и как за 25 лет повлияла на многих молодых интеллигентов постсоветской России ликвидация практики посылать их на пару недель поработать в колхозе или совхозе. Большинство наших горожан как будто перенеслись во времена дореволюционной Кубы - они теперь «не знают, как живет бедная половина населения». И это, на мой взгляд, - одна из главных угроз всей стране и каждому.
Социолог Н.Е. Тихонова в 2014 г. высказала такие фундаментальные суждения: «Почти половина населения не испытывает к бедным ни сочувствия, ни жалости, ни тем более уважения. Более того - в российском обществе идет постепенное, но чётко прослеживающееся ухудшение отношения к бедным. Так, за последние 10 лет среди россиян резко (более чем в полтора раза) сократилось число сочувствующих бедным и резко (тоже более чем в полтора раза) увеличилась доля тех, кто относится к ним не лучше и не хуже, чем ко всем остальным. Почти втрое выросла за этот период и доля относящихся к ним безразлично…
Бедные как специфическая социальная группа, заслуживающая какого-то особого отношения, все дальше отодвигаются на периферию сознания наших сограждан. А это значит, что помощь бедным как таковым, как особой социальной группе, все больше уходит из актуальной для большинства населения "повестки дня".
Российская бедность очень многолика, неоднородна и чувствительна к инструментам ее измерения. Однако у нее есть свое "ядро" - это представители хронической бедности, состоящие наполовину из выходцев из "социальных низов", а наполовину - из представляющих собой выходцев из вполне благополучных слоев населения "новых бедных".
Однако их бедность также приобрела уже застойный характер, и это не только ведет к накоплению у них дефицита текущих доходов, но и меняет их круг общения и менталитет. Начавшееся в массовом масштабе межпоколенное воспроизводство бедности не только резко усложняет борьбу с бедностью, но и ставит на повестку дня вопрос о начавшемся формировании культуры бедности в России. Особенно остро стоит этот вопрос применительно к представителям застойной и межпоколенной бедности.
Ситуация с бедностью в России является следствием тех структурных и институциональных ограничений, которые существовали для низкоресурсных групп населения в последние десятилетия и к которым буквально в последние годы добавились культурные ограничения, связанные с начавшимся процессом стигматизации и дискриминации бедных.
Когда отношение к бедным определяется уже не самим фактором бедственного положения конкретного человека, а причинами его бедности, то помощь этой особой социальной группе все больше уходит из актуальной для большинства населения страны "повестки дня", а сами бедные в сознании большинства россиян все больше приобретают "периферийный" статус.
Если учесть все то, о чем говорилось выше, можно утверждать - процесс превращения бедных как нижнего сегмента российского общества в социально исключенных, в его "периферию" уже прошел точку невозврата» [Тихонова Н.Е. Феномен бедности в современной России // Социологические исследования. 2014. № 1.].