Из истории русской подлости-3
Летом 1831 года Пушкин находится в состоянии патриотического возбуждения, следит за новостями с польской войны, читает воинственные статьи и парламентские отчеты во французских газетах, возмущается, негодует и ждет европейской войны против России за Польшу. Из его письма Вяземскому:
«Ты читал известие о последнем сражении 14 мая. Не знаю, почему не упомянуты в нем некоторые подробности, которые знаю из частных писем и, кажется, от верных людей: Кржнецкий находился в этом сражении. Офицеры наши видели, как он прискакал на своей белой лошади, пересел на другую бурую и стал командовать - видели, как он, раненный в плечо, уронил палаш и сам свалился с лошади, как вся его свита кинулась к нему и посадила опять его на лошадь. Тогда он запел «Еще Польска не сгинела», и свита его начала вторить, но в ту самую минуту другая пуля убила в толпе польского майора, и песни прервались. Все это хорошо в поэтическом отношении. Но все-таки их надобно задушить, и ваша медленность мучительна. Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря; мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей. Но для Европы нужны общие предметы внимания в пристрастия, нужны и для народов и для правительств. Конечно, выгода почти всех правительств держаться в сем случае правила non-intervention <невмешательства>, то есть избегать в чужом пиру похмелья; но народы так и рвутся, так и лают. Того и гляди, навяжется на нас Европа. Счастие еще, что мы прошлого году не вмешались в последнюю французскую передрягу! А то был бы долг платежом красен.» . Все эти настроения нашли выражения в двух печально известных «шинельных» стихотворениях: «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Более того. Пушкин до такой степени становится на точку зрения «государственного интереса», что досадует на задержку с арестами «мятежников»! Записывая в дневник 4 сентября известия о взятии Варшавы, он пишет: .«Скржнецкий скрывается; Лелевель под Раморино; Суворов видел в Варшаве Montebello (Lannes) <Гюстав-Оливье Ланн, барон Монтебелло, сын наполеоновского маршала, сражавшийся в польской армии>, Высоцкого, зачинщика революции, графа А.Потоцкого и других. Взятие их под стражу еще не началось. Государь тому удивлялся; мы также».
В таких-то настроениях Пушкин, всегда издевавшийся над Булгариным за его связи с III Отделением, около 21 июля пишет Бенкендорфу письмо следующего содержания:
«Заботливость истинно-отеческая Государя Императора глубоко меня трогает. Осыпанному уже благодеяниями Его Величества, мне давно было тягостно мое бездействие. Мой настоящий чин (тот самый, с которым выпущен я был из Лицея) к несчастию представляет мне препятствие на поприще службы. Я считался в Иностранной Коллегии от 1817-го до 1824-го года; мне следовали за выслугу лет еще два чина, т. е. титулярного и коллежского ассессора; но бывшие мои начальники забывали о моем представлении. Не знаю, можно ли мне будет получить то, что мне следовало.
Если Государю Императору угодно будет употребить перо мое для политических статей, то постараюсь с точностью и с усердием исполнить волю Его Величества. В России периодические издания не суть представители различных политических партий (которых у нас не существует), и правительству нет надобности иметь свой официальный журнал. Но тем не менее, общее мнение имеет нужду быть управляемо. Ныне, когда справедливое негодование и старая народная вражда долго растравляемая завистью, соединила всех нас против польских мятежников, озлобленная Европа нападает покамест не оружием, но ежедневной бешеной клеветой. Конституционные правительства хотят мира, а молодые поколения, волнуемые журналами, требуют войны. Пускай позволят нам, русским писателям, отражать бестыдные и невежественные нападения иностранных газет. С радостью взялся бы я за редакцию политического и литературного журнала, т. е. такого, в котором печатались бы политические и заграничные новости, около которого соединил бы писателей с дарованием и таким образом приблизил бы к правительству людей полезных, которые все еще дичатся, напрасно полагая его неприязненным к просвещению».
Оставим в стороне вопрос, в какой степени Пушкин излагает свои реальные мысли, в какой- дипломатически подлаживается к образу мыслей шефа жандармов. В части, касающейся отражения нападок Европы, он несомненно искренен.
Последующие главы III Отделения почли бы за счастье получить такое письмо от виднейшего национального писателя - но Бенкендорф положил эту просьбу под сукно, и со своей, тогдашней, точки зрения был прав. Тогдашнее правительство не нуждалось в том чтобы инспирировать в свою пользу общественное мнение - оно хотело вообще уничтожить все, напоминающее общественное мнение. Коли политика - дело исключительно правительства, то и политические статьи должны писаться только специальными людьми по казенному подряду, но никак не по частному энтузиазму - даже если их мнения согласны с видами правительства. У частных же лиц никаких политических мнений вообще быть не должно, ибо возможность согласия с правительством сама по себе предполагает и возможность несогласия. Пушкин же этого явно не понимал, если всерьез воображал, что сможет полемизировать перед лицом Европы с «Журналь де Деба». Ибо французский-то журналист хочет - напишет в поддержку Польши, хочет - в поддержку России; хочет - за вмешательство, хочет - за невмешательство. А попробуй-ка русский написать - даже не напечатать, об этом и речи не идет, а просто продекламировать в присутствии агента Бенкендорфа - что-нибудь в поддержку Польши? То-то и оно.
Общественное мнение, которое Пушкин брался «направлять», это тоже понимало - потому оно и отшатнулось от Пушкина после выхода «шинельных» стихов. И вовсе не из симпатии к полякам. Просто они также считали, что подавлять восстания, судить, вешать, расстреливать, а также писать в стихах и прозе газетные передовицы, отстаивающие виды правительства и государственные интересы - это дело специальных людей на жалованьи, а никак не поэтов Божией милостию.
Пройдут какие-то 32 года - и русское общество, десятилетиями молчавшее и покорявшееся родной палке, как с цепи сорвется в общенациональном негодовании против восставших поляков. Тютчев сочтет нравственной обязанностью, а Некрасов - печальной необходимостью сочинить оды в честь виленского палача, а Катков со своими «Московскими ведомостями» будет «направлять общественное мнение», карикатурно воплотив идею Пушкина.
«Ты читал известие о последнем сражении 14 мая. Не знаю, почему не упомянуты в нем некоторые подробности, которые знаю из частных писем и, кажется, от верных людей: Кржнецкий находился в этом сражении. Офицеры наши видели, как он прискакал на своей белой лошади, пересел на другую бурую и стал командовать - видели, как он, раненный в плечо, уронил палаш и сам свалился с лошади, как вся его свита кинулась к нему и посадила опять его на лошадь. Тогда он запел «Еще Польска не сгинела», и свита его начала вторить, но в ту самую минуту другая пуля убила в толпе польского майора, и песни прервались. Все это хорошо в поэтическом отношении. Но все-таки их надобно задушить, и ваша медленность мучительна. Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря; мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей. Но для Европы нужны общие предметы внимания в пристрастия, нужны и для народов и для правительств. Конечно, выгода почти всех правительств держаться в сем случае правила non-intervention <невмешательства>, то есть избегать в чужом пиру похмелья; но народы так и рвутся, так и лают. Того и гляди, навяжется на нас Европа. Счастие еще, что мы прошлого году не вмешались в последнюю французскую передрягу! А то был бы долг платежом красен.» . Все эти настроения нашли выражения в двух печально известных «шинельных» стихотворениях: «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Более того. Пушкин до такой степени становится на точку зрения «государственного интереса», что досадует на задержку с арестами «мятежников»! Записывая в дневник 4 сентября известия о взятии Варшавы, он пишет: .«Скржнецкий скрывается; Лелевель под Раморино; Суворов видел в Варшаве Montebello (Lannes) <Гюстав-Оливье Ланн, барон Монтебелло, сын наполеоновского маршала, сражавшийся в польской армии>, Высоцкого, зачинщика революции, графа А.Потоцкого и других. Взятие их под стражу еще не началось. Государь тому удивлялся; мы также».
В таких-то настроениях Пушкин, всегда издевавшийся над Булгариным за его связи с III Отделением, около 21 июля пишет Бенкендорфу письмо следующего содержания:
«Заботливость истинно-отеческая Государя Императора глубоко меня трогает. Осыпанному уже благодеяниями Его Величества, мне давно было тягостно мое бездействие. Мой настоящий чин (тот самый, с которым выпущен я был из Лицея) к несчастию представляет мне препятствие на поприще службы. Я считался в Иностранной Коллегии от 1817-го до 1824-го года; мне следовали за выслугу лет еще два чина, т. е. титулярного и коллежского ассессора; но бывшие мои начальники забывали о моем представлении. Не знаю, можно ли мне будет получить то, что мне следовало.
Если Государю Императору угодно будет употребить перо мое для политических статей, то постараюсь с точностью и с усердием исполнить волю Его Величества. В России периодические издания не суть представители различных политических партий (которых у нас не существует), и правительству нет надобности иметь свой официальный журнал. Но тем не менее, общее мнение имеет нужду быть управляемо. Ныне, когда справедливое негодование и старая народная вражда долго растравляемая завистью, соединила всех нас против польских мятежников, озлобленная Европа нападает покамест не оружием, но ежедневной бешеной клеветой. Конституционные правительства хотят мира, а молодые поколения, волнуемые журналами, требуют войны. Пускай позволят нам, русским писателям, отражать бестыдные и невежественные нападения иностранных газет. С радостью взялся бы я за редакцию политического и литературного журнала, т. е. такого, в котором печатались бы политические и заграничные новости, около которого соединил бы писателей с дарованием и таким образом приблизил бы к правительству людей полезных, которые все еще дичатся, напрасно полагая его неприязненным к просвещению».
Оставим в стороне вопрос, в какой степени Пушкин излагает свои реальные мысли, в какой- дипломатически подлаживается к образу мыслей шефа жандармов. В части, касающейся отражения нападок Европы, он несомненно искренен.
Последующие главы III Отделения почли бы за счастье получить такое письмо от виднейшего национального писателя - но Бенкендорф положил эту просьбу под сукно, и со своей, тогдашней, точки зрения был прав. Тогдашнее правительство не нуждалось в том чтобы инспирировать в свою пользу общественное мнение - оно хотело вообще уничтожить все, напоминающее общественное мнение. Коли политика - дело исключительно правительства, то и политические статьи должны писаться только специальными людьми по казенному подряду, но никак не по частному энтузиазму - даже если их мнения согласны с видами правительства. У частных же лиц никаких политических мнений вообще быть не должно, ибо возможность согласия с правительством сама по себе предполагает и возможность несогласия. Пушкин же этого явно не понимал, если всерьез воображал, что сможет полемизировать перед лицом Европы с «Журналь де Деба». Ибо французский-то журналист хочет - напишет в поддержку Польши, хочет - в поддержку России; хочет - за вмешательство, хочет - за невмешательство. А попробуй-ка русский написать - даже не напечатать, об этом и речи не идет, а просто продекламировать в присутствии агента Бенкендорфа - что-нибудь в поддержку Польши? То-то и оно.
Общественное мнение, которое Пушкин брался «направлять», это тоже понимало - потому оно и отшатнулось от Пушкина после выхода «шинельных» стихов. И вовсе не из симпатии к полякам. Просто они также считали, что подавлять восстания, судить, вешать, расстреливать, а также писать в стихах и прозе газетные передовицы, отстаивающие виды правительства и государственные интересы - это дело специальных людей на жалованьи, а никак не поэтов Божией милостию.
Пройдут какие-то 32 года - и русское общество, десятилетиями молчавшее и покорявшееся родной палке, как с цепи сорвется в общенациональном негодовании против восставших поляков. Тютчев сочтет нравственной обязанностью, а Некрасов - печальной необходимостью сочинить оды в честь виленского палача, а Катков со своими «Московскими ведомостями» будет «направлять общественное мнение», карикатурно воплотив идею Пушкина.