Часть II. Режиссер Свободного театра Владимир Щербань
Владимир Щербань - ключевая фигура Белорусского Свободного театра. Он начал свою творческую жизнь в Первом театре страны - Национальном академическом театре имени Янки Купалы - и к двадцати пяти годам считался “хорошим постановщиком классических пьес”. Вскоре он понял, что его интересует прежде всего актуальное искусство, свернул с проторенной дорожки, чтобы больше никогда на нее не возвращаться. Его отличают широчайший диапазон интересов, неустанные поиски современной драматургии, свежие режиссерские идеи, работа с документальным материалом... Режиссер такого уровня - редкость даже для богатой на театральные традиции страны. В Беларуси режиссер такого уровня уникален.
Владимира Щербаня интересно слушать. Он умен, образован, начитан. Не любит пересматривать старые спектакли - предпочитает двигаться вперед.
В детстве хотел стать иллюзионистом. Любовь к волшебству сохранил на всю жизнь и воплощает в своих спектаклях.
Владимир Щербань в чикагском интерьере рассуждает об искусстве, политике и жизни...
Краткая биографическая справка. Владимир Щербань родился в Донецке. Режиссер. Выпускник Белорусской академии искусств по курсу Бориса Второва. Работал в Могилевском драматическом театре и Национальном академическом театре имени Янки Купалы. С апреля 2005 года - режиссер Белорусского Свободного театра. Поставил в театре одиннадцать спектаклей. Один из основателей театральной лаборатории “Fortinbras”. Ведет активную педагогическую деятельность. Преподавал в Европейском гуманитарном университете (Литва), Школе искусств Das Arts (Нидерланды), Калифорнийском институте искусств (США), Государственном институте театрального искусства (ENSATT, Лион, Франция).
(Сайт театра - http://dramaturg.org/,
блог Владимира Щербаня - http://shcher-ban.livejournal.com/)
- Чем вас привлекла драматургия Гарольда Пинтера?
- Своей антихудожественностью. В текстах Пинтера заложена двусмысленность, парадокс мышления, “черный” юмор, дающий объем тексту. Пинтер не разрисовывает сюжет, а просто описывает ситуацию. Мне понравилась сухость языка, особенно в пьесе “Горский язык”. Я прочитал ее и спустя какое-то время понял, что пьеса не отпускает. К тому же тексты Пинтера совершенно точно описывали мое ощущение от белорусской действительности. Я взялся за работу и понял, что без метода монтажа не обойдусь. Хороши все пьесы Пинтера, но не будешь же ставить их одну за другой! И тут помогла Нобелевская премия, которую присудили драматургу. Его Нобелевская речь послужила идеальным каркасом для нашего спектакля. К тому моменту в Беларуси прошли выборы, и у Наташи с Колей были письма белорусских политзаключенных. Изначально мы думали сделать спектакль по этим письмам, но потом мне пришла идея вставить письма в качестве фрагмента в спектакль “Быть Гарольдом Пинтером”, тем самым окончательно приблизив его к нашей территории. Кому-то нравится этот ход, кто-то считает его искусственным...
- Мне кажется, это очень сильная метафора. А что бы вы ответили тем критикам, которые считают, что нельзя инсценировать речь, даже Нобелевскую?
- Инсценировать можно все. Это доказывает наша работа с документальным материалом. Есть один критерий: убедительно или нет. Я не теоретик театра, я - практик. Можно разглагольствовать и теоретизировать, но на практике все бывает иначе, и совершенно несочетаемые вещи замечательно сочетаются. Мне кажется, надо верить своим глазам.
- Некоторым зрителям не нравится в “Пинтере” употребление ненормативной лексики и сцена с обнаженным актером. Можно было без этого обойтись?
- Это уже такие, достаточно отрефлексированные вопросы. Нас обвиняли в конъюнктуре, проклинали мои постановки, был большой шум. Сейчас я всех уже приучил к этому... Есть авторские права, и если Пинтер написал эти слова, они должны прозвучать. Я считаю, что все вещи надо называть своими именами. А обнаженное тело для меня - образ разрушения гармонии: процесс достаточно физиологический. Мне хотелось абстрактную мысль воплотить в конкретную, понятную форму. Нам часто снится, как мы, обнаженные, оказываемся в публичном месте. Предельная стадия уязвимости. Мне хотелось, чтобы людям стало физически неудобно.
- И это как раз действует!
- Я не могу сам себя хвалить, но мне кажется, это нормально найденная метафора. Правильно, когда человеку некомфортно. Потому что не может быть комфортно!..
- Как “зацепил” вас театр?
- В детстве я был очень стеснительным. Я помню, как-то в наш класс зашла женщина и стала приглашать записываться в театральную студию. Все подняли руки. Я не хотел, но решил не выделяться. Спустя какое-то время все ушли из этой студии, а я остался. Для меня театр стал наиболее приемлемой формой общения с людьми. Я увлекался цирком, мечтал стать иллюзионистом, даже поступал в Киевское цирковое училище. К счастью, не поступил. Цирк - достаточно брутальный вид искусства, особенно на постсоветской территории... К тому моменту я прочитал воспоминания Станиславского. Меня так потряс этот человек, его одержимость, что я захотел последовать его примеру, и в семнадцать лет - необычно рано - я поступил в Академию искусств. Тогда был такой советский стереотип, что режиссером может быть только человек с жизненным опытом, после сорока. И тут вдруг я - взъерошенный семнадцатилетний пацан...
- Что вам вспоминается из тех лет?
- Я вспоминаю этот период как самое счастливое время. Было интересно. Годы учебы дали мне основы понимания профессии, в институте произошла моя жизненная адаптация. Мои родители погибли, я воспитывался в белорусском интернате. И вот после замкнутой интернатовской среды я попал в другой мир. Свободный Минск, девяностые годы... Все бурлило, взрывалось, кипело, поток книг, фильмов, информации... Моим педагогом на курсе “Режиссура драмы” был Борис Петрович Второв. Он считался мастером уже забытого жанра водевиля, и, как любому режиссеру водевилей, ему хотелось быть серьезным драматическим режиссером. А из нас ему хотелось сделать профессионалов. Я признателен ему, что он взял меня на свой курс и дал возможность учиться. Опять же, в силу моего возраста это было непросто. У него даже был какой-то неприятный разговор в деканате насчет меня... Второв меня учил: “Вам надо поехать в маленький город. Если случится провал, то это пройдет незаметно, а вы наберетесь опыта”. Это была очень разумная тактика, и, еще учась на четвертом курсе Академии, я начал работать в Могилевском драмтеатре. Особого провала не случилось, и после года работы в Могилеве мне предложили поработать в главном театре страны - Национальном академическом театре имени Янки Купалы. С этим театром связаны у меня последующие восемь лет жизни.
- Какими были эти годы для вас?
- Разными. Мне все время хотелось Театра - здания, запаха кулис... В Могилеве я это получить не смог - здание театра находилось на реконструкции, и мы работали в “казенном”, плохо отапливаемом доме. И тут я попадаю в маленький, ажурный театр... Я был юн и счастлив! Мне даже пришлось приврать свой возраст для того, чтобы меня взяли. Я сказал, что мне двадцать три вместо двадцати одного. Тогда мне казалось, что это существенная разница.
- Вы, наверно, один из самых молодых режиссеров в истории Купаловского театра?
- Не знаю, может быть. Надо проверить. (Смеется.) Поначалу мне нравилось. Мне нравился коллектив. Купаловский театр достаточно уникален. Это определенная семья. Я еще застал неплохих актеров старшего поколения.
- Как складывались ваши взаимоотношения с главным режиссером Валерием Раевским?
- Раевский меня пригласил в театр, и общение с ним поначалу было нормальным. Я не могу сказать, что мне нравились его спектакли. Мне никогда не была близка эта эстетика. Скорее, мне нравились спектакли Пинигина, который к тому моменту уже уехал в Россию.
- А Раевскому нравилось то, что вы делали?
- Во всяком случае, он меня очень поддерживал. Правда, я очень быстро включился в новую жизнь и мне не нужна была особая поддержка. Вокруг меня сформировались свои артисты. Я работал. Шли годы, и постепенно то, что было милым сердцу, становилось ненавистным. Семья и милые отношения тормозили процесс. Время менялось, а театр меняться не хотел. Театру хотелось быть законсервированным. Проблемы начались, когда я попытался сказать, что театру надо чувствовать дыхание времени. Я понял, что не смогу поставить в театре современную драматургию - тогда это были “Откровенные поляроидные снимки” Марка Равенхилла - и начал работать самостоятельно.
- Как вы могли работать самостоятельно, работая в гостеатре?
- Так в том-то и дело! Ситуация была абсурдной. Я числился в гостеатре, артисты работали в театре, а спектакль в театре мы сделать не можем! Мы могли только тайно, нелегально репетировать. Параллельно мы опубликовали Манифест подпольного театра. В выходной день я добился разрешения на показ спектакля для знакомых и журналистов. Случился большой скандал, дело дошло даже до Министерства культуры. Меня вызывал директор, были неприятные разговоры... Потом я начал делать спектакль “Психоз 4.48” по пьесе Сары Кейн.
- Изменилось время, или изменилось ваше представление о театре?
- Изменилось мое восприятие. Мне перестала быть интересна сказка, замкнутое пространство. Хочется быть живым, молодым, говорить своим голосом о том, что тебя волнует. А это оказалось никому не нужным и, более того, опасным. Как только ты берешь противоречивые темы, сразу возникает много вопросов о нашей белорусской действительности. После выхода “Психоза” произошел серьезный конфликт. Этот спектакль мне не дали показать даже в выходной день. Мы стали искать площадку, где могли бы сыграть этот спектакль. Все отказывались, причем, непонятно, чего боялись. Там не было никакой политики... В Беларуси коварная ситуация. Когда тебе ничего не надо, тебе кажется, что все нормально. Бьют каких-то оппозиционеров...
- “Отморозков”, как они говорят...
- Даже у людей достаточно неглупых есть иллюзия, что все нормально. Но стоит только захотеть что-то сделать, как возникают проблемы... В общем, после долгих поисков мы нашли кафе “Граффити”, где стали показывать “Психоз”.
- И тут в вашей жизни появился Свободный театр...
- Его тогда не было. Коля и Наташа предложили, чтобы “Психоз” стал первым спектаклем театра, нашей “Паўлинкай”. Они тогда организовали конкурс современной драматургии “Свободный театр” и подводили итоги. На тот момент в Беларуси было много интересных молодых драматургов. Коля с Наташей впервые попытались с ними системно работать, устраивать семинары, обмены мнениями... Это было очень своевременно и полезно.
- Как появлялись новые артисты в театре?
- По-разному. С Яной Русакевич мы работали в Купаловском театре, она играла в “Психозе”. Я приглашал артистов на читки пьес. Так я позвал Дениса Тарасенко и Павла Городницкого. Олег Сидорчик пришел из ТЮЗа, Марина Юревич - из театра Белорусской армии.
- Никакого специального конкурса не было?
- Нет, это слишком большая роскошь для нас - специальный конкурс. Мы ведь начинали с нуля. Не было даже помещения. Впрочем, и сегодня помещения нет...
- Когда у вас появилась уверенность в том, что Свободный театр состоится?
- Первый год такой уверенности не было. Приехал Том Стоппард, посмотрел “Психоз”, написал о нас в газете “Guardian” замечательную статью. Тут же на хозяина “Граффити” надавили люди из органов, и нам отказали в помещении. Одну премьеру мы сыграли на частной квартире. После первого же спектакля хозяину квартиры позвонили, и он вынужден был нам отказать. Мы кочевали по подпольным квартирам, играли за городом, в лесу... Наш протест был не политическим, а художественным. Все актеры работали в государственных театрах. Их не устраивала театральная ситуация в стране. Вот так собралась группа единомышленников. Наши актеры - “товар штучный”. Актуальное искусство достаточно сложно, оно пугает артистов. И потом всем хочется стабильной ситуации...
- Как произошел ваш разрыв с Купаловским театром?
- Со скандалом. Всех работников театра перевели на контракт, а это значило, что контракт могут не продлить. Собственно, для этого все и затевалось... Я настаивал на современной драматургии, и что я мог делать в рамках Купаловского театра, делал.. Это не нравилось руководству театра. Не предупредив, меня неожиданно вывели из худсовета театра, мои спектакли без объяснения причин сняли с репертуара, меня перевели на полставки с требованием не выпускать новые спектакли. В итоге мне было сказано, что мне нет места в театре. Я шел на принцип, воевал, но силы были неравны, и в какой-то момент стало ясно, что работать в Купаловском мне не дадут. Тогда я уже очень активно ставил в Свободном театре: мы поставили за год четыре спектакля. Потом я судился с Купаловским театром. Конечно, шансов у меня не было. Представитель театра говорил о том, что не продлевает контракт со мной из-за моей пассивной позиции. Это был абсурд, поскольку ставить мне не давали... В общем, обычная белорусская действительность. Суд прошел, и мы расстались с театром.
(Продолжение следует.)