«АПОКАЛИПСИС И РОССИЯ» (1)
Сергей Николаевич Дурылин (1886-1954). С 1920 г. священник.
ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ
Доклад, сделанный на последнем заседании Московского религиозно философского общества 29 апреля 1918 г.
Текст воспроизводится по публикации Т.Н. Резвых в «Вестнике Православного Свято-Тихоновского государственного университета» (Богословие. Философия. М. 2015. Вып. 3. С. 94-113).
О, страшных песен сих не пой
Про древний Хаос, про родимый!
Как жадно мiр души ночной
Внимает повести любимой!
Из смертной рвется он груди,
Он с безпредельным жаждет слиться!..
О, бурь заснувших не буди,
Под ними Хаос шевелится!..
Федор ТЮТЧЕВ
Начало 1830-х гг.
«Россию Бог избрал ли в честь или в поношение, но избрал…»
Сергей ДУРЫЛИН «Олонецкие записки».
28 марта 1918 г.
АПОКАЛИПСИС И РОССИЯ
1.
Есть одна странная, жуткая, загадочная особенность новой русской истории: в те годы, когда особенно живо и деятельно шло строительство государства, когда бодро и усиленно готовилась Россия к какому-то исполинскому оказательству своих народных сил и исторических народно-государственных возможностей, когда, казалось, Русь «мужала» для долгих столетий исторического труда, - в те сáмые годы, в самóм русском народе, в какой-то глубине глубин его истории, образовалось некое апокалипсическое ядро, откуда, на всю ширь русского исторического простора, доносилось то явно, то глухо, но всегда сильно и грозно, вещанье: «Ничему не быть. Быть хýду. Идем к концу. Идет конец», - и этим глухие зловещания заглушали своим апокалипсическим воплем бодрый стук топора, которым Петр, как плотник, вытесывал новое здание России.
Живые апокалипсические воззрения, чувствования и подходы к сущему и действительности всегда жили в русском народе, Апокалипсис всегда был его любимой книгой, апокалипсические сюжеты всегда были излюблены в древней иконописи и летописании, но никогда все это не доходило до такой силы, чтобы образовать целое апокалипсическое ядро в народе.
Начало этому было раньше Петра, с середины XVII в.; внешне это связано было, по видимому, исключительно с расколом; внутренно это было связано с какою-то подлинною глубиною русского народного самочувствования и самосознания, потому что, начавшись с раскола и раскольников, это кончилось не ими, а ушло в Церковь, в философию, в литературу, в поэзию.
Русская история - с середины XVII ст. - несомненно взбиралась в гору. Все вело Русь, по-видимому, к могуществу, к преуспеянию, к цветущему мужеству и славе. Все еще предстояло: ничего отмершего, окóнченного, отболевшего. Предстояли еще великие политические и государственные успехи: Европа еще должна была узнать таинственного восточного соседа со стороны его силы, мощи, физической отваги: еще Петр не торжествовал Полтавы, еще Берлин не побывал в числе русских губернских городов, еще Суворов не переходил Альпы, возбуждая зависть Наполеона, еще ждала Россию слава Двенадцатого года, еще предстояли в исторической дали покоренный Кавказ, героический Севастополь, Наварин и Самарканд, Плевна и Шипка.
По историческому полю России еще должны были пройти Петр I и Екатерина II, три Александра, суровые «птенцы гнезда Петрова», тонкие дипломаты и не знавшие поражений полководцы Екатерины, участники «дней Александровых прекрасного начáла» и деятели освобождения крестьян. Церковь еще не прославлена была ослепительным явлением Преподобного Серафима, ей еще предстояло дать России в духовное водительство святых, подвижников, праведников, мудрых старцев и глубоких богословов, Саров и Оптина пустынь были еще впереди. Вся в будущем была еще русская литература, даже самый язык еще ждал этого будущего - еще должны были быть Ломоносов и Пушкин, Гоголь и Тютчев, Лермонтов и Достоевский. Вся в будущем была русская наука - от Ломоносова до Менделеева, от Татищева до Ключевского, все в будущем было у русской музыки и скульптуры.
Самый объем, охват, простор русской земли еще казался мал и тесен, русская история еще не дошла своей тяжелой поступью до Кавказа, Памира, Китая, Великого океана. Все, все еще было в XVII в. у России впереди - история, культура, успехи, слава, - и вдруг из глубины народной послышалось явственно всему этому: «Ничему не быть. Всему быть пýсту. Все сгинет. Всему конец. Мiру с Русью конец. Антихрист при дверях».
Русская история взбиралась в гору, видимая линия пути русского вела к восхождению - а невидимая черта русского же народного же глубинного религиозного самосознания и самочувствования указывала на нисхождение, вела под гору, вниз. Так наметились и уже никогда не изменяли своих направлений - до самого последнего времени, до наших страшных дней - две магистрали русской истории: одна - вверх: эта та, чтó мы замечали, чтó мы исторически учитывали, это та, которая обозначалась видимыми культурно-историческими успехами русского народа, - и другая - вниз; это та, которой мы не знали, которая ви́димо мало проявлялась, это та, которая обозначалась подспудными ручьями и реками русского апокалипсического сознания и чаяния, сперва утаенного в народе и расколе, затем проявленного в православном монастыре, у старцев-подвижников, потом захватившего историка, философа, поэта, всех.
Две магистрали долго противоречили друг другу, долго первая магистраль - явно, прочно и могуче взбиравшаяся в гору, к утверждению, к силе, к власти, долго темнила она, придавливала, укрывала вторую магистраль, и настолько успешно это делала, что построялись целые схемы русской истории, целые философии русской культуры, целые очерки русского национального характера, целые проэкции русского будущего без малейшего внимания ко второй глубинной магистрали, без простейшего чутья к ней: как бы ни назывались эти системы и проэкции - уравновешенным западничеством или благополучным славянофильством, холодной теорией уравнительного прогресса или мечтательной теорией смены культурно-исторических типов - они почти одинаково были слепы к тому, что если первая магистраль явно вела в гору, и Петр Великий, Ломоносов, Пушкин, Лобачевский - суть неоспоримые факты этого восхождения, то и вторая магистраль была действенна и все дальше и глубже вела вниз, к нисхождению, и Петр-Антихрист, странник-бегун, Преп. Серафим, рвом ограждающий свой монастырь от близкого Антихриста, историк С.М. Соловьев, предвидящий близкий конец истории, Вл. Соловьев и К. Леонтьев, дышащие воздухом этого конца, - суть тоже факты, и не менее яркие, этого нисхождения, этой апокалипсической черты, уводящей Россию.
Это не было замечено, воспринято, осознано. Ныне, в наши дни, эти две магистрали сошлись и слились. Та, видимая, явная, первая магистраль, доселе неизменно ведшая вверх, - от Ломоносова к Пушкину, от Полтавы к Бородину, от мира в Кучук-Кайнарджи к миру в Сан-Стефано, от успеха к успеху, от силы к силе, - ныне, к ужасу нашему, преломилась, явно устремилась вниз, и с невероятной быстротой хочет совпасть с тайной линией нисхождения, - и кто знает? - не совпала ли уже она с нею? «Быть худу» - ощущалось неизменно людьми, стоявшими на второй магистрали, при всяком новом и высшем загибе первой восходящей линии.
Ныне это вековое пророческое, предвещательное «быть худу» второй линии совпало со страшным воплем, несущимся в преломившейся первой магистрали: «Есть хýдо!» - «хýдо» всяческое: государственное, религиозное, национальное, культурное, нравственное, просто и грубо физическое. Нет России, нет хлеба, нет Полтавы, нет Кучук-Кайнарджи, нет Бородина, нет Суворовых и Сперанских. Обе магистрали совпали до ужаса, до боли. Апокалипсис стал действительностью, потому что действительность стала Апокалипсисом.
Во второй половине XVII в. самое крепкое, самое верующее и религиозноодаренное ядро русского народа, - несмотря на то что никакого «худа» кругом, по-видимому, не было, - с отчаянием запело:
Увядает днесь благочестие,
Процветает все нечестие!
Лжеучители почитаются,
На кафедрах возвышаются;
Верных соборы истребляемы,
Сонмы мерзости умножаемы;
Все пророчества совершаются,
Предсказания исполняются.
Уже жизнь сия скончавается
И день судный приближается.
Ужаснись, душе, суда страшного
И пришествия преужасного.
(В. Варенцов «Сборник русдуховн стихов». М. 1860 г., стр. 182.)
Эта песня конца не прекращалась в течение столетий там, на второй магистрали русской истории. Ныне она стала слышна - до невозможности ее не слышать даже и тем, кто не хотел бы слышать - и там, на первой магистрали. Больше нет двух магистралей: тайное стало явным, явное включило в себя тайные, или, точнее: в явном вдруг засветилось тайное.
Россия хранила в себе Апокалипсис. На открытом поле русской истории его не было видно, - почти не видно, ибо исполинские фигуры Петра, Ломоносова, Пушкина, этих первостоятелей русской дневной культуры, этих первых на ясной линии русского восхождения, покрывали огромными своими тенями всех тех, кто стоял на второй магистрали. Их ясные громкие голоса: «Быть блáгу. Быть исторической долготе». «Быть историческому счастью для России» заглушали своим блеском и отчетливой убедительностью приглушенный жуткий шопот, несшийся со второй магистрали: «Быть худу. Быть пусту. Быть концу». Ныне эти голоса, громкие, ясные, властные, смолкли, а те, приглушенные, стали слышны, явны, отчетливы и на первой магистрали.
Апокалипсис, хранимый Россией в утаении, в народной заповедной таиннице, стал явен и почти открыт. Слышно, как невидимые персты листуют его страницы. Пришли не года, которые числили там, на первой магистрали, а годины, глухо и утаенно измерявшиеся на второй черте. То, что казалось частным, случайным, внешним, оказалось всеобщим, предопределенным, предчувствованным, неизбежным. То, что считалось невежественной песней глухих раскольников-нетовцев, оказалось страшной песнью всей России, ее стоном, ее воплем.
В ответ тому Страшному, Окаянному, Дьявольскому, чтó несется на нас отовсюду - из жизни, из уличной встречи, с газетного листа, из собственной души, - не слышат ли многие из нас тот голос Христов, который слышен был самосожигателям XVII в. и запечатлен в их песне:
Ой вы люди, рабы ли Христовы,
Православные христиане,
Не забыв Бога, живите,
Не буянно поступайте,
Не речисто говорите.
Народился дух нечистый,
Дух нечистый - злой Антихрист,
И пустил он свою прелесть
По городам и по селам.
Людей моих изгоняет,
В свою веру принуждает.
(Там же, стр. 184.)
Если еще несколько более десятка лет назад поэт мог видеть, как Россия «стоит, немея,
У перепутного креста,
Ни Зверя скиптр нести не смея,
Ни иго легкое Христа, -
то в наши дни, увы! слишком многим представляется и не может не представляться, что перепутье России кончилось и началось несение ею… чего? «Скиптра Зверя» или «ига Христа»?
В немоте на этот вопрос заключен весь ужас наших дней. Но вопрос может быть еще более страшен: чтó если раздвоена Россия уже без возможности нового слияния и соединения, если расщеплена она на две - конечно, неравные - половины, совершающие два различные несения? И если так, то где грань этих двух половин, гдé и ктó - те, кто уже - почти явно - «смеют нести скиптр Зверя», и те, кто страстотерпчески и благословенно возложили на себя «иго легкое Христа»?
Ответить на эти вопросы - вне сил человеческих, но искать ответа - есть человеческий и христианский долг.
Совершенно очевидно, что ответ этот, - в аспекте человеческом, в его феноменологии, - может быть отыскиваем только в том единственном случае, если мы излечимся от нашей обычной глухоты и слепоты ко второй магистрали русской истории и культуры.
Нам должно, нам необходимо прислушаться к вещим голосам, доносящимся из уст людей, стоявших на второй апокалипсической линии русской жизни. Они, эти люди, знали некую правду о России, о нас же самих, знали ее ноуменально, и трепетали в безконечной скорби своего знания - эта ноуменальная правда в наши дни находит свою феноменологию, из чаянья становится явлением, из предварения делается становлением. Прислушаться, дать отклик к нескольким - очень немногим - из этих голосов я ставил своей задачей, заранее [нзб.]
Мой очерк России, стоящей на этой черте, России у порога Апокалипсиса всецело на почве [нзб.] Нам должно учиться у апокалипсического сознания тех, кто жил до нас, - нам, мучающимся в апокалипсических действованиях наших дней!
Продолжение следует.