ПОМНИТЬ НЕЛЬЗЯ ЗАБЫТЬ, или Где тут запятая? (часть 3)
М.В. Нестеров. Отцы-пустынники и жены непорочны.
В своем извращенном понимании сути взаимоотношений женщины и мужчины в православном браке Тоня, увы, не одинока. Выставляя как щит рассуждения о «девственном браке», о котором она и подобные ей знали только по книжкам, такие жены, как справедливо пишет автор повести, обычно «хирели, затихали и затухали - а чаще просто быстро превращались в сварливых полустарушек. … Сухие руки, сухие губы…»
То же после встречи с Тоней подтвердила и Лара, женщина, беззаконно разделившая ложе со Львом Деляновым в Столетовке: «Сухая она».
Ветвь сухая, нежизнеспособная… Оглянитесь, сколько таких вокруг…
Нет гармонии в отношениях, а, значит, и красоты. А некрасивость, как предупреждал Ф.М. Достоевский, непременно убьет.
«А ведь так бывает, - размышлял и сам Лев Делянов, - что Вера убивает Любовь. Встает между двумя людьми, причем, на самом деле, не тогда, когда они разной веры, а чаще, гораздо чаще, когда одной…»
Не страсть к женщине и любовь к лесу уводит Льва Делянова из семьи, а забвение венчанной женой своего долга и отсутствие у нее любви, не абстрактной, а данной в Новом Завете (1 Кор. 13, 1-13).
По справедливому замечанию одной из лесковских героинь: «Это никогда не уляжется в сердце ее мужа, которое она разбила, как девчонка бьет глиняную куклу».
По существу это самочинное умерщвление плоти женой, при этом она покушается и на плоть мужа, поскольку супруги, согласно православным верованиям - едина плоть.
Тоня заставляет физически и душевно страдать своего мужа, загоняя его в конце концов в постель к Ларе, при всей, конечно, и его ответственности за это. Он, кстати, и осознает это: «Я виноват».
По глубинной своей сути Антонина эмансипированная женщина, прикрытая, словно камуфляжем, платком. Еще более выявляют эту ее суть дети, настроения которых формируются, разумеется, не без ее участия.
Не шелохнувшись и не проронив ни слова, наружно полной смиренницей, сидела она во время безобразной (в любом случае) сцены, когда ее (но и его ведь тоже!) сын Тихон избивал отца. Цепочка измен и подлостей советских и постсоветских поколений налицо. Лев Львович - внутренне таков же.
После этого в Прощеное воскресенье Антонина «демонстративно подвела отца и сына друг к другу и сказала “Ну, просите прощения и миритесь”, но Тихон сказал, что все это ложь и выдумки, а он, Тихон, атеист. Антонина не ответила ничего, отошла, и Тихон тоже, развернулся и отошел. “Я вам здесь не нужен - все чаще говорил Делянов Антонине - Вам без меня лучше будет”. “У тебя еще есть Алена - отвечала Антонина - Ты же знаешь, как она тебя любит”». Как видим, сына Тихона мать уже вывела за скобки. Сама. И то, что отца возненавидел, и атеистом стал, - всё это как будто ничего страшного. Младшая же дочь, в ее расчетах, была тем магнитом, который мог еще удержать мужа в семье. Саму себя Антонина, вероятно, не хотела утруждать этим. Хлопотно, трудно и ниже ее достоинства.
А вот уже разговор в Столетовке, когда связь мужа была налицо:
«- Ты прекрасно знаешь, что жить вместе мы с ним не сможем.
Речь шла, конечно, о Тихоне.
- Живите спокойно. В конце концов, просто не замечайте друг друга - ответила Антонина. - Хотя я считаю, что вы должны помириться».
Одним словом, как написал в одном из своих стихотворений Ярослав Смеляков: «Никакая не мать, не жена». А посвятил он его, напомним, революционерке, этакой «Гадюке», если вспомнить другого классика - Алексея Толстого. Неожиданное (и при этом знаменательное!) сходство.
Так кто же она, Антонина Делянова, та ли, за кого она сама себя выдает и кем себя ощущает, а мы всё это почему-то принимаем за чистую монету?
Лишь одной революции дело
Понимала и знала она…
И что же в нашем случае следует понимать под словом «революция»?
Выбор 1980-х совершенно явно завел героев в тупик, загубив не только жизнь, но, возможно, и души.
Но, как это часто бывает, никакого велосипеда тут изобретать было не нужно. Пример уже давно учинен был. И содержался он в нашей спасительной русской литературе, в образах, созданных многими поколениями наших писателей.
Таков, например, один из наиболее пленительных и одновременно малоизвестных женских характеров в романе Н.С. Лескова «На ножах».
Генеральша Александра Ивановна Синтянина кое-чем схожа с Антониной Деляновой. Знакомые о ней тоже говорили: «Она святая!» Она также жила в непростую эпоху разлагавших Россию «Великих реформ»: «Я, незаметная и неизвестная женщина, попала под колесо обстоятельств, накативших на мое отечество в начале шестидесятых…»
О себе она свидетельствовала: «Я всегда верила и верую в Бога просто, как велит Церковь, и благословляю Провидение за эту веру». Именно из этого вытекало и другое ее убеждение: «брак это наша святыня жизни».
Вот ее представление о сути этой святыни: «Я бы ему дала столько, сколько он может взять для своего счастья, и не ввела бы его в искушение промотать остальное… Что мне в поэте, который приходит домой брюзжать да дуться, или на что мне годен герой, которому я нужна как бы забава, который черпает силу в своих, мне чуждых борениях? …Уж если ты, милый друг мой, если ты выбрал меня, потому что я тебе нужна, потому что тебе не благо одному без меня, так (Александра Ивановна, улыбаясь, показала к своим ногам), так ты вот пожалуй сюда; вот здесь ищи поэзию и силы, у меня, не где-нибудь и не в чем-нибудь другом, и тогда у нас будет поэзия без поэта и героизм без Александра Македонского… Взять в руки это вовсе не значит убить свободу действий в мужчине или подавить ее капризами. Взять в руки просто значит приручить человека, значит дать ему у себя дома силу, какой он не может найти нигде за домом: это иго, которое благо, и бремя, которое легко. …Если бы вы попали в эти сжатые руки, так бы давно заставила вас позабыть все ваши муки и сомнения, с которыми с одними очень легко с ума сойти».
Правда жизни тут полная. Причем, доверила она ее человеку, которого скрытно любила. Но долг по отношению супругу был при этом нерушим (как и для Пушкинской Татьяны: «Но я другому отдана; Я буду век ему верна»). Как говорила - так и жила, заслужив искреннее уважение благоговевшего перед ней ее первого супруга, вдового генерала-жандарма. Выдержанный и скупой на слова, этот престарелый ветеран Турецкой кампании так однажды ответил на неловкое замечание одного из своих добрых знакомых: «“Чего моя супруга терпеть не может, то всегда и скверно, и мерзко”, - и с этим он поцеловал два раза кряду руку …жены».
Генеральша - человек цельный. По ее словам, она «была всегда точно такая и всегда думала так, как говорила в эту минуту».
Вот ее разговор с изуродованной нигилистами своей антагонисткой:
«- Безнаказанно жить с кем должно для честной женщины невозможно, потому что такая жизнь всегда более или менее сама в себе заключает казнь, и свет, исполняющий в таких случаях роль палача, при всех своих лицемериях, отчасти справедлив.
- И вы бы его спокойно несли, этот суд? - воскликнула Бодростина.
- Конечно, несла бы, если была бы его достойна.
- И несли бы безропотно!
- На кого же и за что могла бы роптать?
- И вы не пожелали бы сбросить с себя этой фальши?
- Сбросить? Но зачем же я могла бы пожелать сбросить то, чего мне гораздо проще было не брать?»
Настоящая русская православная женщина, идущая Царским путем…
Так ее воспитали, так она жила, живет и жить будет, так воспитает своих детей, которых пошлет ей Бог во втором уже браке с Подозеровым. Благословил же на это супружество Александру Ивановну незадолго до кончины сам муж ее генерал, человек самой обычной крепкой веры русского служивого человека («…Отпускаться будет нечем у сатаны, - признавался он незадолго до кончины и, указывая на Образ Христа в Терновом венце, продолжал: - Одни вот-с Его заслуги, вот-с вся и надежда».)
И вот в своем завещании, незадолго до роковой операции врученном «Испанскому Дворянину» (Подозерову), он «с привычной ясностью настоящего делового человека» так излагал последнюю свою волю: «…Прошу ее, не соблюдая долгого траура, выйти замуж за Андрея Ивановича Подозерова. Чем скорее ими будет это сделано, тем скорее я буду утешен за могилой и успокоен, что я не всю ее жизнь погубил и что она будет еще хоть сколько-нибудь счастлива прежде, чем мы встретимся там, где нет ни жен, ни мужей и где я хочу быть прощен от нее во всем, что сделал ей злого. …Я знал и знаю, что моя жена любит вас с тою покойною глубиной, к которой она способна и с которою делала все в своей жизни. Примите ее из рук мертвеца, желающего вам с нею всякого счастия».
Прочтем всё это и, если в состоянии, устыдимся самих себя и убедимся, сколь мы малы и ничтожны.
Однако Тоня Делянова (возвратимся вновь к героине «Забыть-реки»), как будто, не читала русской литературы, хотя вряд ли, ведь она филолог по образованию. Но судя по повести, не любила ее и не принимала, более того ставила ни во что. Попытавшегося как-то за столом прочитать стихи любимого им Ф.И. Тютчева мужа Тоня, «едко усмехнувшись», срезала вопросом: «Это что, отец Церкви, что ли?»
Хожение Антонины, по определению Н. Клюева, в таком «жестоком Православии» губительно не только для ее супруга и семьи в целом, но и для нее самой.
Слова, сказанные ею во время попытки примирения с мужем, поначалу вроде бы дают надежду: «Это неизбежно было. Я сама виновата, Лева». При этом, «она, всхлипывая, вдруг уткнулась в него».
Но, услышав слова искреннего покаяния супруга («Нет, это я - ответил Делянов - Прости меня»), она тут же встрепенулась и вдруг решительно заявила: «Нет, не надо».
«Она отвела его руки, подняла голову. В глазах не было ни слезинки. - Бог простит».
Нет, Тоня не Авдотья Рязаночка, отправившаяся в неизвестность освобождать мужа из татарского плена. Она из другого теста. Она сухая ветка.
Это иссушение себя Тоней сродни запащиванию в смерть. Существовало когда-то такое явление. Правда те, как правило, были одиноки, решая сами за себя, у этой ведь были муж и дети…
Внешнее безстрастие и молчание матери на выходку сына, избившего на ее глазах отца, ее венчанного мужа, похоже, скорее, на молчаливое согласие с преступившим законы Божии и человеческие чадом, заявившим, кстати, при этом: «У меня мать святая!»
Не горя о «святости», есть сильные сомнения в том, вполне ли она православная.
Что-то заставляет нас вспомнить тут слова К.П. Победоносцева из его письма графу Л.Н. Толстому: «Ваш Христос - не мой Христос».
И еще один вопрос: если это отношения православных, то в чем тогда преимущество христианской семьи перед Филемоном и Бавкидой - известными супругами античного (т.е. столь презираемого Тоней языческого) мiра?
И вот еще что: наши родители, крещенные нашими дедушками и бабушками, но никогда, как правило, не ведшие церковный образ жизни, были на деле большими христианами, чем их дети, отрясшие во имя веры (веры ли? или всё это происходило в рамках известного конфликта отцов и детей?) прах на порогах отчих домов, жившие по церковным правилам и аккуратно причащавшиеся каждую неделю. И, видимо, за всё, что понесли те люди, до сих пор заплевываемые негодяями как «совки», многие из них удостоились перед переходом в тот мiр принести покаяние, причаститься и собороваться. Если будем честны (а зачем тогда и браться за перо?), то признаем: так было у многих из нас. И, может быть, в этом (примирении родителей с Богом) и была единственная хоть какая-то заслуга, которая зачтется нетерпеливым их детям там…
Продолжение следует…