ТАРКОВСКИЕ: ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ (часть 20)
Арсений Тарковский. Фото Льва Горнунга. 1930-е годы.
«Ах, восточные переводы…»
И тайная меня тревога мучит, -
Что сделал я с высокою судьбою,
О Боже мой, что сделал я с собою!
Арсений ТАРКОВСКИЙ. 1939 г.
«Стихов не пишу, пишу переводы, отчего попискиваю».
Арсений ТАРКОВСКИЙ. 1969 г.
Всю свою жизнь Арсений Тарковский стремился держаться подальше от литературной суеты.
Но так было не всегда.
Первые публикации стихов относятся еще ко времени его учебы на Литературных курсах при Всероссийском союзе поэтов.
Арсений Тарковский. Фото Льва Горнунга.
Четверостишие «Свеча» вышло в 1927 г. в сборнике «Две зари». Другое стихотворение «Хлеб» в 1928 г. в журнале «Прожектор».
Мерцая желтым язычком,
Свеча все больше оплывает,
Вот так и мы с тобой живем -
Душа горит, и тело тает.
Арсений Тарковский. Хутор Горчакова. Тучково. 1935 г. Фото Льва Горнунга.
Однако после зубодробительной РАППовской критики, в результате которой он в 1932 г. потерял работу на радио, Арсений Тарковский благоразумно замолчал.
Продолжая писать в стол, на жизнь он стал зарабатывать переводами.
Арсений Тарковский у пруда. 1930-е годы. Фото Льва Горнунга.
Размышляя уже на склоне лет об этом своем не вполне добровольном выборе, он не без горечи писал:
Для чего я лучшие годы
Продал за чужие слова?
Ах, восточные переводы,
Как болит от вас голова.
Арсений Тарковский. 1930-е годы. Фото Льва Горнунга.
Но именно эти самые «восточные переводы» (даже лучшие из них составляют внушительную часть поэтического наследия Тарковского) делали его творчество поистине свободным от социального заказа, давали ему не только хлеб, но сохранили и самую его жизнь.
Ведь как сказал другой поэт:
Времена не выбирают,
В них живут и умирают.
Где главное тут, все же, не «умирают», а «живут», пусть, бывало, и непростой жизнью. Но Бог, как известно, крест не по силам не дает.
И именно от того, как ты жил, зависит то, какой будет твоя кончина: «непостыдной, мирной» ИЛИ…
И еще более важное: будет ли «добрым» ответ «на Страшном Суде Христовом».
Судя по опубликованным стихам наиболее напряженные размышления о смысле своей жизни и творчества одолевали поэта на рубеже 1950-1960-х годов:
Меж двумя жерновами плыву, как зерно в камневерти,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мне хребет размололо на мельнице жизни и смерти.
А вот и еще более известные его слова:
Судьба моя сгорела между строк,
Пока судьба меняла оболочку.
«Жизнь поэту, - сказал однажды Арсений Александрович, - следует особенно любить - просто из чувства самосохранения, а то она отомстит: не позволит нам выбирать, а что мы тогда будем делать, не бросать же поэзию, с которой родился, как дети рождаются в сорочке».
Я жизнь люблю и умереть боюсь.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Терзай меня - не изменюсь в лице.
Жизнь хороша, особенно в конце,
Хоть под дождем и без гроша в кармане,
Хоть в Судный день - с иголкою в гортани.
Своей карьере переводчика он был обязан знакомому поэту Георгию Аркадьевичу Шенгели. Именно он привлек его к переводческой деятельности в самом начале 1930-х.
А уже в 1934 году вышла первая книга переводов Арсения Тарковского.
Переводил Арсений Тарковский главным образом поэзию народов СССР. С туркменского, армянского, грузинского, арабского, дагестанского, чеченского языков.
Читающих этих поэтов на родном языке было гораздо меньше, чем на русском. Более того, именно благодаря русским переводам даже их земляки узнавали о поэтах, пишущих на их родном языке.
Положение в чем-то аналогичное популярному ныне посылу о том, что есть только те события, которые освещают СМИ.
Компьютерная графика А.Н. Кривомазова.
Однако переводил Арсений Александрович не только ради денег или собственной безопасности. Он умел и любил это дело.
Друзья советовали ему подсовывать вместе с переводами свои стихи. Но он этого никогда не делал.
Над переводами он старался работать в тех местах, где эти стихи создавались: в Туркмении, Грузии, Чечено-Ингушении, Армении.
Среди оформившихся в нашей стране двух школ перевода (ставящих перед собой культурно-филологические или чисто поэтические задачи) А.А. Тарковскому удалось найти золотую середину.
«…Перевод тем лучше, - считал он, - чем он ближе к подлиннику и чем скромней переводчик прячется в тени переводимого автора. Перевести на 100 процентов стихотворение нельзя, но добиться верности оригиналу на 80 процентов необходимо. Остальные 20 процентов должны, по моему убеждению, дышать воздухом подлинника, раствориться в его стихии».
И еще одна мысль, высказанная им в связи с переводом стихов одного из классиков арабской поэзии XI в.: «Я считаю: перевод по возможности должен быть буквальным. А когда имеешь дело с большим поэтом, с большой поэзией, то это всегда возможно и, думается, необходимо. Тут требуется особая точность. Вот в Абу-ль-Аля аль Маарри только полстрочки добавлено мной, и то я мучаюсь, что посмел сделать такое добавление. Я переводил книжку полтора года. Безумно трудная была работа».
Близкий поэту в последние годы его жизни Александр Лаврин сохранил в своих воспоминаниях обсуждение переводческой темы в обычном окружении Арсения Александровича у него дома 28 апреля 1981 г.:
«После обеда приехал Ревич; он привез в подарок Тарковскому томик Петрарки. Заговорили о переводах. Радковский сказал, что переводная литература - это фикция, миф… Ревич горячо возражал. Завязался спор. Татьяна Алексеевна [Озерская, супруга Арсения Тарковского, также профессиональная переводчица. - С.Ф.] сказала Радковскому в ужасе:
- Саша, что вы говорите! Вы хотите сказать, что Арсений Александрович почти всю жизнь занимался ничтожным и ненужным делом? Но не будь переводов Тарковского, кто бы сейчас знал Абу-ль-Аля аль-Маарри? Кто из русских читал бы Махтумкули?
Ревич обмолвился, что Тарковский тоже считает переводную литературу (поэзию) малозначащей; сам же он придерживается иного мнения. Пока шел разговор, А.Т. больше помалкивал, не выказывая никакого интереса к предмету спора».
Очень характерный эпизод, позволяющий оценить взаимоотношения поэта со своим навязанным временем окружением.
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои…
. . . . . . . . . . . . .
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймёт ли он, чем ты живёшь?
Мысль изречённая есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, -
Питайся ими - и молчи.
Ф.И. ТЮТЧЕВ.
Компьютерная графика А.Н. Кривомазова.
Вообще Арсений Александрович, впрочем, как и его сын, был человеком весьма сдержанным и скрытным.
Многих, несомненно, вводила в заблуждение его общительность.
Александру Лаврину, посчастливилось близко общаться, дружить с Арсением Тарковским последние десять лет его жизни
По его словам, «у него в запасе имелось с полсотни расхожих историй, которые он рассказывал новым гостям».
Внешняя его «откровенность» и «доверительность» тона многих просто вводила в заблуждение.
«…От большинства друзей, - писал А. Лаврин, - он был абсолютно закрыт! По пальцам можно перечесть тех, в чьем присутствии он не открывался, нет! - лишь приоткрывался. Для большинства же - повторю - поэт был закрыт (хотя всегда был общителен, компанейски весел и отзывчив)».
Александр Лаврин, судя по сохранившейся записи, 29 мая 1978 г. «отвез им [Тарковским] книгу о Николае II и Александре».
И никаких комментариев: зачем и почему. Ни слова и о реакции на книгу.
Падчерица поэта Арсения Тарковского Е.В. Тренина вспоминала, как однажды, еще до войны, в дом ее отчима пришел один из его знакомых (Юрий Никандрович Верховский, «из бывших») и принес несколько фотографий Г.Е. Распутина (как говорили, «из архива»).
Автору мемуаров запомнилась одна из них: «лестница, покрытая ковром, на нижних ступеньках, вниз головой, лежит мужчина в луже крови».
Всё это пока никем никак не комментируется…
Разумеется, всем известны стихи Арсения Тарковского, содержавшие выпады против Императора Николая II и Г.Е. Распутина. Их не только публиковали в свое время, они и ныне входят во все его сборники.
Иное дело приведенные нами малоизвестные факты, заставляющие нас вспомнить о сложности любого человека, особенно творческого.
Как бы то ни было, а освещенность личности обоих Тарковских (при всем обилии воспоминаний о них), видимо, все-таки достаточно иллюзорна.
Арсений Тарковский с сыном. 1930-е годы.
Кстати говоря, не в этих ли восточных переводах Арсения Тарковского следует искать истоки некоторых интересов его сына, для которого авторитет отца был, как известно, весьма высок.
По словам сестры Андрея, Марины, «папа для него всегда был идеалом человека».
Андрей Тарковский с отцом в доме на Щипке. 1948 г. Фото Льва Горнунга.
В 1951 г. Андрей поступил на арабское отделение Института Востоковедения, в котором учился вплоть 1953 г., когда сделал свой выбор в пользу кино.
Но и на этом новом поприще совершенно явны следы влияния его отца.
Мы уже видели, как при помощи традиционных японских стихотворений хокку и танки, Андрей Тарковский пояснял свое видение кинообраза.
Наряду с обычным присутствием во всех его фильмах высокой европейской музыкальной классики, в «Ностальгии», например, звучала даосская музыка VI в до Р.Х, а в «Жертвоприношении» - японская народная.
Показательно, что эти музыкальные цитаты не были замечены и разобраны ни отечественными киноведами, ни биографами режиссера, скрупулезно исследовавшими всю присутствовавшую в фильмах Андрея Тарковского европейскую классику.
В творчестве режиссера, как известно, не было ничего случайного. Не был исключением и этот выбор, носивший не один лишь эстетический характер.
Следы осмысления находим мы в статьях, выступлениях и интервью Андрея Тарковского.
«Запад, - читаем в одном из них, - всегда был прагматичен. В конечном счете, демократические завоевания на Западе, которые дали человеку возможность чувствовать себя свободным, по существу отобрали у него веру в кого-то, кроме себя. В каком-то смысле этот западный демократизм эгоистичен. Такова, в общем, и культура».
Несходство это было особенно ясно и для его отца, писавшего об этом, однако, более осторожно и обтекаемо:
«Различие поэтики Запада и Востока определяется разностью систем сознания, предуказанной комплексами бытия Европы и […] Азии. Здесь не место распространяться об этих предпосылках. Достаточно сказать, что сознание Востока произвело поэтику, резко отличающуюся от привычной нам, русским, поэтики европейской».
О том ж самом писали и философ-традиционалист Рене Генон, а также психолог Карл Густав Юнг и религиовед и культуролог Мирча Элиаде, знавшие Восток не понаслышке.
«…Что такое шедевр, созданный на Западе? - задавался вопросом Андрей Тарковский. - Даже во времена Ренессанса. Это всегда вопль человеческой души, который выражает тысячи претензий: посмотрите, как я счастлив, посмотрите, как я несчастлив, посмотрите, как я страдаю, посмотрите, как я люблю, посмотрите, какие негодяи меня окружают, посмотрите, как я борюсь со злом, посмотрите, как я гибну под тяжестью зла, посмотрите, как я побеждаю. То есть - я, я, я, я, я...»
Эту тему, видимо, весьма его волновавшую, продолжает он и в других своих статьях:
«…Всё Возрождение - любое, возьмем итальянское - это невероятно раздутое честолюбие».
«Сравните, скажем, музыку Вагнера или даже Бетховена, это же вопль, это монолог о себе. Посмотрите, какой я бедный, какой я нищий, какой я Иов. Посмотрите, какой я несчастный, я весь в рубище, как я страдаю, как никто! Видите, как я страдаю, как Прометей. А вот как я люблю! А вот как я... Вы понимаете? Я, я, я, я, я!»
Еще более откровенным он был в интервью 1985 г. польскому корреспонденту в Стокгольме.
Говоря о себялюбии творческих личностей, Андрей Тарковский подчеркивал: «Это самое отвратительное, что для меня может быть. Претенциозность ужасная, желание утвердиться, доказать. Центром мiра сделать самого себя».
«С теми из тонких сегодняшних слушателей, - писал он в программной статье “XX век и художник”, - которые заметят, что, может быть, я не совсем прав, потому что и в западной музыке мы знаем такие личности, как, например, Бах, я соглашусь. Но, вы понимаете, Бах - это “выродок”. Он ничего общего не имеет с традицией, наоборот, он порывает с традицией в духовном смысле. У него контакт с Богом абсолютно внесоциальный».
Оказавшиеся после революции 1917 г. на Западе в эмиграции немногие представители интеллигенции народов Азиатской России сумели осознать «нищету» Европы, а также ничтожности представляемых ею и еще недавно обожествлявшихся многими (находившимися вне ее, не жившими в ней) «ценностей».
«Высокой ценой, громадной жертвой, - писал в 1928 г. калмык Эренджен Хара-Даван (1883-1942), - сопровождается подъем по ступеням европейской цивилизации народов Европы. Уместен здесь вопрос - стоит ли эта цивилизация таких жертв? Действительно ли эта культура ведет человечество ко всеобщей любви, а не народоненавистничеству, к братству их, а не к периодическим ужасным бойням народов, к правде, а не к использованию в эгоистических, корыстных целях слабых сильными народами?»
К пониманию этого пришла и другая сторона (уже позднее, здесь в России), воспитанная на европейских ценностях, но все же, заметим, так или иначе имевшая интерес к тому, другому мiру и возможность познать его.
Уже после того, как он принял решение не возвращаться к себе на родину, Андрей Тарковский, пытаясь во время своих встреч объясниться с западным зрителем, старался обратить внимание на противоречивость европейского взгляда на мiр Востока с точки зрения культуры и политической цивилизации Запада.
«Никто из вас не будет отрицать, что на восточной культуре - Китая, Японии, Индии стоит и вся мировая цивилизация. Что восточный варваризм противостоит западным, так сказать, свободолюбию и демократичности».
В одном из интервью он признавался: «Для меня, например, какой-нибудь Таиланд, Непал или Тибет, Китай, Япония духовно, душевно ближе, чем Франция, Германия. Как это ни странно.
Хотя я всё понимаю и знаю, и люблю, и сам, в общем-то, в конечном счете, западный человек и был воспитан не только на русской культуре, но и на западной. Но вот этот дух! Эта мистика, которая нас гораздо в большей степени связывает именно с Востоком».
Это, напомним, говорит человек, оставшийся на Западе.
И то были не одни лишь слова…
В своем творчестве Андрей Тарковский всё активнее стал использовать «классическое восточное искусство»:
«Вот, скажем, восточная музыка... В последней своей картине “Ностальгия”, которую делал в Италии, я столкнулся с даосской музыкой […] У меня есть она в фильме. Поразительная музыка!
Не будем говорить о ее внешних, формальных качествах. Там, наоборот, весь смысл заключается в том, чтобы исчезнуть, раствориться.
Какая-то интровертность восточной духовности, выраженная в этой музыке. Какой-то духовный коллапс, когда личность втягивает в себя весь мiр, который ее окружает. Как бы вдыхает весь этот мiр, опять-таки в духовном смысле».
Компьютерная графика А.Н. Кривомазова.
В своих беседах с европейскими собеседниками он не раз развивал эту тему:
«В противовес этому есть другой мiр - поэтический, который я связываю с Востоком, с восточной культурой. […] А вот я недавно специально взял музыку шестого века до нашей эры (китайская даосская ритуальная музыка). Это абсолютное растворение личности в ничто. В природе. В космосе. То есть абсолютно обратное свойство. А романтик говорит: я, я, я, я, я! Я страдаю! Я чувствую. Мои чувства самые главные, всё остальное ничто. […]
В средние века в Японии многие из живописцев, которые получали пристанище у сёгуна, у феодала еще разрозненной Японии и достигали необычайной славы, вдруг исчезали. Они уходили и появлялись при дворе другого сёгуна под чужим именем и начинали в совершенно другой манере свою карьеру придворных живописцев. Таким образом некоторые из них проживали до пяти, шести жизней».
Приведя этот последний пример, Андрей Тарковский заключает: «Вот в чем величие духа».
Собеседник режиссера уточняет: «Это скромность. […] Это служба».
На что следует очень важный ответ Андрея Тарковского: «Почти молитва! Где моя личность не имеет никакого значения, потому что талант, который мне дан, он дан Свыше. И если он мне дан, значит, я чем-то отмечен. А если я отмечен, значит, должен служить этому. Значит, я уже раб, а не пуп земли».
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь - я раб - я червь - я бог!
Г.Р. ДЕРЖАВИН. 1794 г.
Андрей Тарковский в Лондоне.
В качестве примера Андрея Тарковский приводит труд иконописца, что, несомненно, является итогом его работы над фильмом «Андрей Рублев»:
«Скажем, иконопись в России - тринадцатый, четырнадцатый, пятнадцатый века. Ни одной подписанной иконы просто нет. Иконописец не считал себя художником, артистом. Если он был способен к иконописи, он благодарил Бога, потому что считал, что своим мастерством, своей профессией, своим ремеслом служит Богу. Он как бы молился - вот в чем был смысл его творчества. То есть речь идет об отсутствии гордыни в процессе творчества».
Андрей Тарковский в Берлине.
Все эти размышления его, связанные с русским православным самосознанием, особенностями восточной ментальности и, одновременно, ощущениями от пребывания его на Западе, в отрыве от родины, приводят Андрея Тарковского к важным мiровоззренческим заключениям:
«Ощущение какой-то духовной пустыни, какого-то публичного одиночества ЗДЕСЬ и какой-то связанности с народом, духовной зависимости от него У НАС. В этом нет никакого сомнения».
Описывая процесс всемiрной «духовной энтропии», режиссер следующим образом описывал направление этого движения: «удаление с Востока на Запад и с Запада - в ничто».
Андрей Тарковский на съемках фильма «Жертвоприношение». 1985 г.
Но была и иная возможность, другой вектор развития, который через десять лет после окончания первой мiровой войны предлагал уже упоминавшийся нами калмык Эренджен Хара-Даван:
«Усвоение прикладных знаний Европы, одухотворенных культурой Востока…»
При этом, подчеркивал он, «важна религиозная напряженность народной массы, которая живо ощущает религию и руководствуется ею в своей повседневной жизни».
И прибавлял: «Не будем спорить, какая религия выше или лучше в своих учениях (каждый верующий убежден в правоте своей веры); практически важно, проведена ли религия в жизнь народа».
Продолжение следует.