Всем читать!
http://aruta.livejournal.com/805234.html
И объяснять не буду, что по ссылке, просто всем читать.
Сергей разрешил скопипастить
Поздним октябрём 1987 года Т.Н.Уманская-Трусова, в ту пору недавно вернувшаяся из сссылки в Забайкалье по делу 1983 года об издании правозащитной газеты "Экспресс-хроника", повела нас, своих учеников, на первый вечер Варлама Тихоновича Шаламова в ДК з-да "Серп и Молот", предварительно рассказав кое-что о его судьбе и последних днях. На тот момент мы знали, что при Сталине регулярно сидело несколько миллионов человек. Моя кожа об этом догадывалась по сквозняку казенных мест. Что меня потрясает до сих пор, так это тот факт, что вождю удалось выпестовать целую породу казенных людей, бездомных, застывающих на ветру, как у Стругацких в "Попытке к бегству". Шаламов, сын вологодского православного миссионера, отправившегося на Алеутские острова, не знал дома с самой юности, потом 17 лет лагерей, позже углы, коммуналки, наконец, богадельня и смерть.
Во вчерашней статье о нем Огрызко (Литроссия) пишет, что старик в быту был совершенно невыносим (оглохший, ослепший), и поэтому родные сдали его в дом престарелых. Мне трудно привести фразу более мерзкую. Глухота и слепота никогда, понимаете, никогда не могут являться какими бы то ни было поводами для сдачи человека в богадельню, если он вам, конечно, родной. Этому, новому веку, знаменитому лишь врезающимися в святые небоскребы аэробусами, придется объяснять и такие очевидные вещи, но я не устану, пока хватит духа. Итак, версия Уманской-Трусовой:
Шаламов был сдан в чуть ли не загородный приют с "особыми условиями содержания". На голодный паёк и под присмотр. Вышедшие "меченые", собственно, никогда и не избавлялись от присмотра. Его сдали "по договоренности", считала Т.Н., умирать "в отведенные сроки". Самому В.Т. под конец казалось, что его снова посадили. В камере - кружка, алюминиевая миска, стол, койка. Окна то ли нет, то ли оно забрано намордником. В.Т. сидит в лагерных полосатых штанах. Эта фотография сделана то ли самой Т.Н., то ли Сергеем Тер-Григорьянцем, которые отыскали В.Т. и приходили к нему несколько дней, пока он не скончался. В день гибели Т.Н., не обнаружив В.Т. в комнатушке, бросилась на "медсестру" и бия ее по равнодушной морде, добилась ответа на вопрос, где он. Каталка с ним стояла в подвале. В.Т. был еще жив. Закатав ему рукава и штанины, Т.Н. обнаружила под кожей огромный желтоватый пузырь со следом укола, то ли камфары, то ли чего-то еще. В.Т. протянул с этим пузырем совсем недолго, дыхание его ослабело, и он отправился дальше, в луга вечной охоты.
Через несколько лет Тер-Григорьянц жёстко шантажировал И.Сиротинскую, бывшую подругой В.Т., связями с ГБ, с целью получить архив В.Т.
Я не знаю, чего здесь больше, взаимных подозрений профессиональной диссиды, их личных ужасов, или правды жизни, согласно которой меченый не мог уйти из нее сам. Только по приказу, тогда, когда захочет власть.
...Это был первый литературный вечер, который я посетил в своей жизни. Что добавляло ему прелести, он был полулегальный, и об этом сопляки вроде меня были вполголоса оповещены. Мы добирались долго, под холодным дождём, в ветер, мимо старых фабричных покосившихся заборов, под лай собак. На пороге ДК, старого уютного здания в стиле усадебного классицизма, Трусова сказала: "Это со мной". Мы вошли в узкое фойе, где бродили "колымские деды" с саженными бородами в костюмах. Трусова со смешком сказала, что В.Т. пытается вздернуть на своё знамя национал-общество "Память", которое тогда было исключительно "культурологическим", изучающим, так сказать, основы русской культуры в применении ко всякому разному. К 1987 году обществу было чуть ли не двадцать лет, и все эти годы оно провело в подполье. Отличительным знаком члена "Памяти" были два значка на лацкане - Пушкин и Ленин или Достоевский и Маркс. Как не вызывающие особых подозрений.
В общем и целом это были люди и выжившие, и носящие на себе печать "меченых". Они держались чуть смущенно, но и с некоторым вызовом. Это был их вечер, тех, кто знал о русской, советской жизни нечто иное, чем все ходящие по улицам, у них были особенные глаза, в которых иногда тускло светилась тревога и поблескивала надежда на что-то невозможное, не бывалое никогда. Они были в костюмах и свитерах. Пара человек с гитарами. Стариков поддерживали какие-то глазастые девицы в очках, похожие на библиотекарш. Шелестящая толпа обтекала нас. Они не выходили на улицы толпами, не кричали эффектные лозунги, вся их деятельность сводилась к тому времени к переписке с властью, по видимости бюрократической. Они радели о еврейском и татарском вопросе, перезванивались, хлопотали о политзеках, сами становились политзеками. В те дни умирал Марченко, после смерти которого в Чистопольской тюрьме Горбачев позвонил Сахарову и выпустил того из Горького.
...Сцена была едва освещена, справа стоял большой портрет В.Т., на экране при помощи диапроектора появилась та самая фотография в лагерно-пижамных штанах, потом прошли, сменяясь, некоторые другие - юность, лагерь... Чтец прочел короткие рассказы, зал смеялся намёкам, зал цепенел. Прочли стихи, истёртый временем, но довольно молодой еще певец, неотличимый от кээспэшника, исполнил песню на стихи В.Т. "Меня застрелят на границе..."
Это был строгий, предупреждающий о чём-то вечер памяти, он, и я хочу, чтобы вы знали об этом, крайне отличался от вечеров, которые проводим мы. Почему? Потому что выстраданное так, как ни одним из нас, собрание благоговело перед В.Т.
Он застал русскую жизнь такой и той, после которой нельзя больше говорить о каком-либо богоносии. Если бы у немцев был свой Шаламов, им бы не понадобился Нюрнберг. У нас есть Шаламов, но нет своего Нюрнберга. "Каждому своё"(с) - это еще и про это.
Т.А.Бек рассказывала мне, что видела В.Т. в юности, ей его показали из троллейбуса: по улице шёл совершенно невозможный, страшный даже на расстоянии старик в длинной пальто, простоволосый, явно не в себе, с огромным каменно-затёкшим лицом, плечи его ходили ходуном, он их действительно так отморозил, что поводил ими всё время, чтобы они не так ныли. Он шёл так, что его походка представляла угрозу целостности фонарным столбам... Размашисто, дёрганно, как не ходят в городе, тем более в столице, никогда и никто. Городской сумасшедший.
Даже по этому рассказу видно, как и насколько далеки были от него "писательские круги", боящиеся замараться, быть уличенными, "мечеными". Он был "троцкист", а значит, проклятым до скончанья века, и эту гробовую печать не мог разломать никто. Была ли его жена стукачкой? Все писательские жены были завербованы ГБ, пусть это вас не удивляет. Если она не была, честь ей и хвала, я не знаю истины, я повторяю соображения людей, которых знал. Они были и истерики, и страдальцы одновременно. Они подозревали друг друга, веря только тем, кто не ломался на допросах. А потом не веря и им. Это были люди двадцатого века, который переломил хребет и некоторым из нас. Те, кто сейчас проходит мимо "Колымских рассказов", издание которых было в 1987 году равносильно изданию бунинских "Окаянных дней", могут преспокойно идти по своим попсовым стезям, у них столько игрушек-гаджетов, у них столько шоппинга, как ни у кого.
Шаламов отвоевал себе пенсию в 74 рубля, потому что после пятнадцати лет справок и выписок выяснилось, что категория его "лопатного артистизма" - подземная. Он был шахтным подрывником, забойщиком. Солженицын - не был. Общие работы его миновали. Шаламов звал его лакировщиком, "частью прогрессивного человечества".
Был ли В.Т. безумен? Был. Но безумием скрепляется всякая правда. Его свели с ума не игрища собственного разума, а бесконечно зловещая, бритвенно-острая грань экзистенциального реализма, в котором он стал одной из первых величин.
У меня всё.
А вот еще ссылка http://www.hd13.ru/relaxation/proza/shalamov.php
И объяснять не буду, что по ссылке, просто всем читать.
Сергей разрешил скопипастить
Поздним октябрём 1987 года Т.Н.Уманская-Трусова, в ту пору недавно вернувшаяся из сссылки в Забайкалье по делу 1983 года об издании правозащитной газеты "Экспресс-хроника", повела нас, своих учеников, на первый вечер Варлама Тихоновича Шаламова в ДК з-да "Серп и Молот", предварительно рассказав кое-что о его судьбе и последних днях. На тот момент мы знали, что при Сталине регулярно сидело несколько миллионов человек. Моя кожа об этом догадывалась по сквозняку казенных мест. Что меня потрясает до сих пор, так это тот факт, что вождю удалось выпестовать целую породу казенных людей, бездомных, застывающих на ветру, как у Стругацких в "Попытке к бегству". Шаламов, сын вологодского православного миссионера, отправившегося на Алеутские острова, не знал дома с самой юности, потом 17 лет лагерей, позже углы, коммуналки, наконец, богадельня и смерть.
Во вчерашней статье о нем Огрызко (Литроссия) пишет, что старик в быту был совершенно невыносим (оглохший, ослепший), и поэтому родные сдали его в дом престарелых. Мне трудно привести фразу более мерзкую. Глухота и слепота никогда, понимаете, никогда не могут являться какими бы то ни было поводами для сдачи человека в богадельню, если он вам, конечно, родной. Этому, новому веку, знаменитому лишь врезающимися в святые небоскребы аэробусами, придется объяснять и такие очевидные вещи, но я не устану, пока хватит духа. Итак, версия Уманской-Трусовой:
Шаламов был сдан в чуть ли не загородный приют с "особыми условиями содержания". На голодный паёк и под присмотр. Вышедшие "меченые", собственно, никогда и не избавлялись от присмотра. Его сдали "по договоренности", считала Т.Н., умирать "в отведенные сроки". Самому В.Т. под конец казалось, что его снова посадили. В камере - кружка, алюминиевая миска, стол, койка. Окна то ли нет, то ли оно забрано намордником. В.Т. сидит в лагерных полосатых штанах. Эта фотография сделана то ли самой Т.Н., то ли Сергеем Тер-Григорьянцем, которые отыскали В.Т. и приходили к нему несколько дней, пока он не скончался. В день гибели Т.Н., не обнаружив В.Т. в комнатушке, бросилась на "медсестру" и бия ее по равнодушной морде, добилась ответа на вопрос, где он. Каталка с ним стояла в подвале. В.Т. был еще жив. Закатав ему рукава и штанины, Т.Н. обнаружила под кожей огромный желтоватый пузырь со следом укола, то ли камфары, то ли чего-то еще. В.Т. протянул с этим пузырем совсем недолго, дыхание его ослабело, и он отправился дальше, в луга вечной охоты.
Через несколько лет Тер-Григорьянц жёстко шантажировал И.Сиротинскую, бывшую подругой В.Т., связями с ГБ, с целью получить архив В.Т.
Я не знаю, чего здесь больше, взаимных подозрений профессиональной диссиды, их личных ужасов, или правды жизни, согласно которой меченый не мог уйти из нее сам. Только по приказу, тогда, когда захочет власть.
...Это был первый литературный вечер, который я посетил в своей жизни. Что добавляло ему прелести, он был полулегальный, и об этом сопляки вроде меня были вполголоса оповещены. Мы добирались долго, под холодным дождём, в ветер, мимо старых фабричных покосившихся заборов, под лай собак. На пороге ДК, старого уютного здания в стиле усадебного классицизма, Трусова сказала: "Это со мной". Мы вошли в узкое фойе, где бродили "колымские деды" с саженными бородами в костюмах. Трусова со смешком сказала, что В.Т. пытается вздернуть на своё знамя национал-общество "Память", которое тогда было исключительно "культурологическим", изучающим, так сказать, основы русской культуры в применении ко всякому разному. К 1987 году обществу было чуть ли не двадцать лет, и все эти годы оно провело в подполье. Отличительным знаком члена "Памяти" были два значка на лацкане - Пушкин и Ленин или Достоевский и Маркс. Как не вызывающие особых подозрений.
В общем и целом это были люди и выжившие, и носящие на себе печать "меченых". Они держались чуть смущенно, но и с некоторым вызовом. Это был их вечер, тех, кто знал о русской, советской жизни нечто иное, чем все ходящие по улицам, у них были особенные глаза, в которых иногда тускло светилась тревога и поблескивала надежда на что-то невозможное, не бывалое никогда. Они были в костюмах и свитерах. Пара человек с гитарами. Стариков поддерживали какие-то глазастые девицы в очках, похожие на библиотекарш. Шелестящая толпа обтекала нас. Они не выходили на улицы толпами, не кричали эффектные лозунги, вся их деятельность сводилась к тому времени к переписке с властью, по видимости бюрократической. Они радели о еврейском и татарском вопросе, перезванивались, хлопотали о политзеках, сами становились политзеками. В те дни умирал Марченко, после смерти которого в Чистопольской тюрьме Горбачев позвонил Сахарову и выпустил того из Горького.
...Сцена была едва освещена, справа стоял большой портрет В.Т., на экране при помощи диапроектора появилась та самая фотография в лагерно-пижамных штанах, потом прошли, сменяясь, некоторые другие - юность, лагерь... Чтец прочел короткие рассказы, зал смеялся намёкам, зал цепенел. Прочли стихи, истёртый временем, но довольно молодой еще певец, неотличимый от кээспэшника, исполнил песню на стихи В.Т. "Меня застрелят на границе..."
Это был строгий, предупреждающий о чём-то вечер памяти, он, и я хочу, чтобы вы знали об этом, крайне отличался от вечеров, которые проводим мы. Почему? Потому что выстраданное так, как ни одним из нас, собрание благоговело перед В.Т.
Он застал русскую жизнь такой и той, после которой нельзя больше говорить о каком-либо богоносии. Если бы у немцев был свой Шаламов, им бы не понадобился Нюрнберг. У нас есть Шаламов, но нет своего Нюрнберга. "Каждому своё"(с) - это еще и про это.
Т.А.Бек рассказывала мне, что видела В.Т. в юности, ей его показали из троллейбуса: по улице шёл совершенно невозможный, страшный даже на расстоянии старик в длинной пальто, простоволосый, явно не в себе, с огромным каменно-затёкшим лицом, плечи его ходили ходуном, он их действительно так отморозил, что поводил ими всё время, чтобы они не так ныли. Он шёл так, что его походка представляла угрозу целостности фонарным столбам... Размашисто, дёрганно, как не ходят в городе, тем более в столице, никогда и никто. Городской сумасшедший.
Даже по этому рассказу видно, как и насколько далеки были от него "писательские круги", боящиеся замараться, быть уличенными, "мечеными". Он был "троцкист", а значит, проклятым до скончанья века, и эту гробовую печать не мог разломать никто. Была ли его жена стукачкой? Все писательские жены были завербованы ГБ, пусть это вас не удивляет. Если она не была, честь ей и хвала, я не знаю истины, я повторяю соображения людей, которых знал. Они были и истерики, и страдальцы одновременно. Они подозревали друг друга, веря только тем, кто не ломался на допросах. А потом не веря и им. Это были люди двадцатого века, который переломил хребет и некоторым из нас. Те, кто сейчас проходит мимо "Колымских рассказов", издание которых было в 1987 году равносильно изданию бунинских "Окаянных дней", могут преспокойно идти по своим попсовым стезям, у них столько игрушек-гаджетов, у них столько шоппинга, как ни у кого.
Шаламов отвоевал себе пенсию в 74 рубля, потому что после пятнадцати лет справок и выписок выяснилось, что категория его "лопатного артистизма" - подземная. Он был шахтным подрывником, забойщиком. Солженицын - не был. Общие работы его миновали. Шаламов звал его лакировщиком, "частью прогрессивного человечества".
Был ли В.Т. безумен? Был. Но безумием скрепляется всякая правда. Его свели с ума не игрища собственного разума, а бесконечно зловещая, бритвенно-острая грань экзистенциального реализма, в котором он стал одной из первых величин.
У меня всё.
А вот еще ссылка http://www.hd13.ru/relaxation/proza/shalamov.php