О чём говорили в бобмоубежище
(В том самом убежище, кстати, комендантом которого была Лидия Фроловна. В остальных, думаю, и в городе в целом - были такие же настроения.)
Бомбоубежище под торговым техникумом было благоустроенным, думаю, что оно было приготовлено еще перед войной. Были скамейки, столы, стулья, стояли бачки с питьевой водой, и всегда имелся кипяток - топился титан. В убежище было радио и электроосвещение. Когда электричество отключили, то стали зажигать керосиновые лампы. Некоторые приносили с собой в убежище на всякий случай свечи. И свечи, и керосин очень быстро сделались дефицитом. Когда обстрелы и бомбежки стали частыми - бывало так, что за сутки тревоги объявлялись даже больше десяти раз, - многие, особенно престарелые и женщины с маленькими детьми, стали устраиваться в убежище как дома: принесли матрацы, тюфяки, подушки, старые одеяла и оставались в убежище на ночь - спать.
В долгих пребываниях в убежище вели разговор о чем угодно, но только не о страхе и не о бомбах. Говорили, у кого кто умер, о равных надеждах - в первую очередь, конечно, о хлебе, о прибавке нормы и еще о том, когда и что могут выдать из продуктов. Обменивались новостями, рассказывали всякие истории. Никто не говорил ни об опасности, ни о боязни, и это не было пренебрежением - просто люди устали. Когда кто-нибудь на улице попадал под обстрел, то никогда не рассказывал об этом с подробностями. Всегда говорили односложно: "Попал под обстрел". И все. Не хотелось ни вспоминать, ни, тем более, смаковать ощущение ужаса.
Часто вспоминали довоенную жизнь, она представлялась чем-то вроде сказочногго сна. И всегда излюбленной темой была еда: "А пшено, помните, никто и не покупал. А соленую треску?". Человек так устроен, что как бы ни было безнадежно, он все-таки на что-то надеется. Всегда кто-нибудь рассказывал, что ему известно из достоверных источников, что где-то на поступах к Ленинграду стоят огромные обозы с продуктами - с мукой, с мясом, с сахаром, что блокаду в ближайшие дни прорвут и все эти продукты сразу же перебросят в Ленинград. И тому, кто это рассказывал, верили, даже поддакивали, говорили, что тоже слышали об этом. Верили, потому что нуждались в какой-то надежде.
И еще помню: если, например, бабка какая-нибудь говорила, что нормы должны повысить, а кто-то сомневался и спрашивали, откуда ей это известно, то такого скептика пресекали: "А какая вам разница, откуда ей это известно. Раз говорит, значит знает". Но велись и полупанические разговоры, что в городе кончаются все запасы, что мы доедаем последние остатки. Говорили, что то, что привозят по Ладоге, это капля в море, что хлебную норму уменьшат еще и еще, и что все мы погибнем. Резкие переходы от надежды к отчаянию были убийственными. Когда норму хлеба снизили со 150 до 125 граммов, была полная безысходность. И хотя 25 граммов было разницей небольшой, морально это было воспринято ужасно: значит, больше ничего нет, значит, конец, смерть.
И все-таки, я вспоминаю, преобладали оптимистические слухи: что блокаду скоро прорвут, что продовольствие доставят и что нормы повысят. Эти оптимистические слухи были как поддерживающее лекарство, и если они хотя бы чуть-чуть подтверждались, радость была неимоверная. Когда норма хлеба после 125 граммов увеличилась сразу до двухсот, мы просто не помнили себя от счастья.
Источник: "Ленинград. Блокада." - воспоминания С. Готхарт.
Цит.по: Готхарт С.И., Клейман И.Л. Две судьбы в Великой Отечественной войне / Сост., предисл. и премеч. В.Л. Вихновича. - Спб.: ИЦ "Гуманитарная Академия", 2006.
Бомбоубежище под торговым техникумом было благоустроенным, думаю, что оно было приготовлено еще перед войной. Были скамейки, столы, стулья, стояли бачки с питьевой водой, и всегда имелся кипяток - топился титан. В убежище было радио и электроосвещение. Когда электричество отключили, то стали зажигать керосиновые лампы. Некоторые приносили с собой в убежище на всякий случай свечи. И свечи, и керосин очень быстро сделались дефицитом. Когда обстрелы и бомбежки стали частыми - бывало так, что за сутки тревоги объявлялись даже больше десяти раз, - многие, особенно престарелые и женщины с маленькими детьми, стали устраиваться в убежище как дома: принесли матрацы, тюфяки, подушки, старые одеяла и оставались в убежище на ночь - спать.
В долгих пребываниях в убежище вели разговор о чем угодно, но только не о страхе и не о бомбах. Говорили, у кого кто умер, о равных надеждах - в первую очередь, конечно, о хлебе, о прибавке нормы и еще о том, когда и что могут выдать из продуктов. Обменивались новостями, рассказывали всякие истории. Никто не говорил ни об опасности, ни о боязни, и это не было пренебрежением - просто люди устали. Когда кто-нибудь на улице попадал под обстрел, то никогда не рассказывал об этом с подробностями. Всегда говорили односложно: "Попал под обстрел". И все. Не хотелось ни вспоминать, ни, тем более, смаковать ощущение ужаса.
Часто вспоминали довоенную жизнь, она представлялась чем-то вроде сказочногго сна. И всегда излюбленной темой была еда: "А пшено, помните, никто и не покупал. А соленую треску?". Человек так устроен, что как бы ни было безнадежно, он все-таки на что-то надеется. Всегда кто-нибудь рассказывал, что ему известно из достоверных источников, что где-то на поступах к Ленинграду стоят огромные обозы с продуктами - с мукой, с мясом, с сахаром, что блокаду в ближайшие дни прорвут и все эти продукты сразу же перебросят в Ленинград. И тому, кто это рассказывал, верили, даже поддакивали, говорили, что тоже слышали об этом. Верили, потому что нуждались в какой-то надежде.
И еще помню: если, например, бабка какая-нибудь говорила, что нормы должны повысить, а кто-то сомневался и спрашивали, откуда ей это известно, то такого скептика пресекали: "А какая вам разница, откуда ей это известно. Раз говорит, значит знает". Но велись и полупанические разговоры, что в городе кончаются все запасы, что мы доедаем последние остатки. Говорили, что то, что привозят по Ладоге, это капля в море, что хлебную норму уменьшат еще и еще, и что все мы погибнем. Резкие переходы от надежды к отчаянию были убийственными. Когда норму хлеба снизили со 150 до 125 граммов, была полная безысходность. И хотя 25 граммов было разницей небольшой, морально это было воспринято ужасно: значит, больше ничего нет, значит, конец, смерть.
И все-таки, я вспоминаю, преобладали оптимистические слухи: что блокаду скоро прорвут, что продовольствие доставят и что нормы повысят. Эти оптимистические слухи были как поддерживающее лекарство, и если они хотя бы чуть-чуть подтверждались, радость была неимоверная. Когда норма хлеба после 125 граммов увеличилась сразу до двухсот, мы просто не помнили себя от счастья.
Источник: "Ленинград. Блокада." - воспоминания С. Готхарт.
Цит.по: Готхарт С.И., Клейман И.Л. Две судьбы в Великой Отечественной войне / Сост., предисл. и премеч. В.Л. Вихновича. - Спб.: ИЦ "Гуманитарная Академия", 2006.