Марш
Давно прочитал проникновенную запись уважаемого atapask3. Давно хотел написать по этому поводу. Собрался только сейчас.
Посвящается всем, погибшим за Родину. Вечная память.
==================================================================
Тише.
С каждым шагом - выше
Наши полки.
Молча идут в бесконечность
Строем.
Так и не покроет
Сединою виски -
Нам девятнадцать навечно.
Тише.
Может, ты услышишь -
Мы отдали долги,
Небо окрасили красным.
Строем,
Грозною порою,
Чеканя шаги,
Веря, что всё - не напрасно.
(Гагарин - 'Дорога на небо')
Ночь, снег, ветер, белый пар. Суматошная ночь заполнена криком команд. Тающий снег под сапогами размешан с грязью. Заблудившийся среди путей и пакгаузов ветер дует, кажется, со всех сторон одновременно. Белый пар от паровозов. Мы строимся, и это спасает от мыслей - потому что строиться мы умеем хорошо. Хорошо, когда тебе надо делать что-то, что ты умеешь делать хорошо - придаёт уверенности в себе. Потому что скоро нам предстоит убивать, а этому научить нельзя, хоть наши инструкторы и старались. Научиться можно только самому. Нам предстоит убивать и оставаться в живых. Оставаться в живых нас тоже учили - и тоже не смогли научить. По той же самой причине.
Эшелоны лязгают сцепками, мечется по грязным лужам отсверк фонаря - жестяной конус с лампочкой пляшет на проводе под ударами ветра. Мечется по низким зимним тучам отсверк канонады - совсем близкой. "Ровнее ряды!" - кричит старшина, и мы месим подошвами мутную кашу, делая ряды ровнее. Почему-то это важно. Наверное, потому что в бой надо уходить красиво. Особенно - в первый бой. Наверное, так надо. Винтовка тянет плечо вниз - я так и не привык к тому, что она такая тяжёлая. Пушкин рядом перебирает озябшими губами, бормоча что-то себе под нос. Пушкин - это у него прозвище такое. Он стихи по ночам писал в школьную тетрадку и всё прятал её - думал, что мы не знаем.
"Шаго-о-ом... арш!" - и мимо нас проходит первый взвод. Серые шинели, залихватски скошенные пилотки. Иглы штыков целят в низкое небо. Ритмично бьющие в землю кирзачи - будто танец на четыре четверти. Медленный и мерный танец, который каждый из нас знает с детства, но который не каждому удаётся станцевать правильно. Так, как сейчас.
Пушкин поворачивается ко мне и шепчет: "У неё голубые глаза. Голубые глаза, понимаешь? И пепельно-серые волосы." "Что?" "И она ослепительно, невыносимо красива." "Да о чём ты?.." - и тут я вижу её. Она бежит вдоль строя, словно ища кого-то. На ней тоненькое белое платье, полощущееся на ветру. На ней лёгкие городские туфельки с ремешками. У неё голубые глаза и пепельно-серые волосы. И она ослепительно, невыносимо красива. Она бежит вдоль строя, не замечая ледяного ветра. Её никто не видит. Кто-то из первого взвода проходит прямо сквозь неё. Она останавливается и кладёт руку на плечо Серого, заглядывает ему в лицо. Бежит дальше. Останавливается. Консерва. Снайпер. Дюба. Толь, Косой, Вован. Пушкин всхлипывает над ухом громко, почти вслух. Она останавливается рядом с нами. Проходит сквозь Пушкина и кладёт руку мне на плечо. От её пальцев пахнет льдом и пеплом. Смотрит на меня. Долго. У неё голубые глаза. И она ослепительно, невыносимо... Она бежит дальше.
"Шаго-о-ом!.." - сиплый рык старшины. И вот тут я понимаю. Понимаю, почему всё это так важно. Потому что этот марш, этот наш танец - с ней. Потому что ОНА будет нашей последней женщиной. Для многих, наверное, и первой. Но что последней - точно. Для Серого, для Консервы, для Снайпера, Дюбы, Толя, Косого, Вована. Для меня. И этот танец должен быть безупречным. Чтобы его запомнили. "Арш!" - и мы слитно бьём сапогами, разбрызгивая грязный снег. Воздух там, впереди, ревёт горячим свинцом, слышимым даже отсюда. Те, кто против нас, ждут там. Надо, чтобы они не прошли. И они не пройдут.
Четыре четверти. Левой. Левой. Левой. Старушка в сером платке мелко крестит наш серый строй. Седой железнодорожник, вытянувшись во фрунт, комкает в кулаке чёрную фуражку. Мы идём.
Запомните нас.
Посвящается всем, погибшим за Родину. Вечная память.
==================================================================
Тише.
С каждым шагом - выше
Наши полки.
Молча идут в бесконечность
Строем.
Так и не покроет
Сединою виски -
Нам девятнадцать навечно.
Тише.
Может, ты услышишь -
Мы отдали долги,
Небо окрасили красным.
Строем,
Грозною порою,
Чеканя шаги,
Веря, что всё - не напрасно.
(Гагарин - 'Дорога на небо')
Ночь, снег, ветер, белый пар. Суматошная ночь заполнена криком команд. Тающий снег под сапогами размешан с грязью. Заблудившийся среди путей и пакгаузов ветер дует, кажется, со всех сторон одновременно. Белый пар от паровозов. Мы строимся, и это спасает от мыслей - потому что строиться мы умеем хорошо. Хорошо, когда тебе надо делать что-то, что ты умеешь делать хорошо - придаёт уверенности в себе. Потому что скоро нам предстоит убивать, а этому научить нельзя, хоть наши инструкторы и старались. Научиться можно только самому. Нам предстоит убивать и оставаться в живых. Оставаться в живых нас тоже учили - и тоже не смогли научить. По той же самой причине.
Эшелоны лязгают сцепками, мечется по грязным лужам отсверк фонаря - жестяной конус с лампочкой пляшет на проводе под ударами ветра. Мечется по низким зимним тучам отсверк канонады - совсем близкой. "Ровнее ряды!" - кричит старшина, и мы месим подошвами мутную кашу, делая ряды ровнее. Почему-то это важно. Наверное, потому что в бой надо уходить красиво. Особенно - в первый бой. Наверное, так надо. Винтовка тянет плечо вниз - я так и не привык к тому, что она такая тяжёлая. Пушкин рядом перебирает озябшими губами, бормоча что-то себе под нос. Пушкин - это у него прозвище такое. Он стихи по ночам писал в школьную тетрадку и всё прятал её - думал, что мы не знаем.
"Шаго-о-ом... арш!" - и мимо нас проходит первый взвод. Серые шинели, залихватски скошенные пилотки. Иглы штыков целят в низкое небо. Ритмично бьющие в землю кирзачи - будто танец на четыре четверти. Медленный и мерный танец, который каждый из нас знает с детства, но который не каждому удаётся станцевать правильно. Так, как сейчас.
Пушкин поворачивается ко мне и шепчет: "У неё голубые глаза. Голубые глаза, понимаешь? И пепельно-серые волосы." "Что?" "И она ослепительно, невыносимо красива." "Да о чём ты?.." - и тут я вижу её. Она бежит вдоль строя, словно ища кого-то. На ней тоненькое белое платье, полощущееся на ветру. На ней лёгкие городские туфельки с ремешками. У неё голубые глаза и пепельно-серые волосы. И она ослепительно, невыносимо красива. Она бежит вдоль строя, не замечая ледяного ветра. Её никто не видит. Кто-то из первого взвода проходит прямо сквозь неё. Она останавливается и кладёт руку на плечо Серого, заглядывает ему в лицо. Бежит дальше. Останавливается. Консерва. Снайпер. Дюба. Толь, Косой, Вован. Пушкин всхлипывает над ухом громко, почти вслух. Она останавливается рядом с нами. Проходит сквозь Пушкина и кладёт руку мне на плечо. От её пальцев пахнет льдом и пеплом. Смотрит на меня. Долго. У неё голубые глаза. И она ослепительно, невыносимо... Она бежит дальше.
"Шаго-о-ом!.." - сиплый рык старшины. И вот тут я понимаю. Понимаю, почему всё это так важно. Потому что этот марш, этот наш танец - с ней. Потому что ОНА будет нашей последней женщиной. Для многих, наверное, и первой. Но что последней - точно. Для Серого, для Консервы, для Снайпера, Дюбы, Толя, Косого, Вована. Для меня. И этот танец должен быть безупречным. Чтобы его запомнили. "Арш!" - и мы слитно бьём сапогами, разбрызгивая грязный снег. Воздух там, впереди, ревёт горячим свинцом, слышимым даже отсюда. Те, кто против нас, ждут там. Надо, чтобы они не прошли. И они не пройдут.
Четыре четверти. Левой. Левой. Левой. Старушка в сером платке мелко крестит наш серый строй. Седой железнодорожник, вытянувшись во фрунт, комкает в кулаке чёрную фуражку. Мы идём.
Запомните нас.