Как легко догадаться,
Борис Михалыч Миркин - мой любимый писатель. Читая его, я редко остаюсь равнодушным. Из всех его работ самая любимая - эта: Миркин Б.М. Островки архипелага «Память». - Тольятти: ИЭВБ РАН, 1999. 66 с. Это первая книга этой серии, самая откровенная и потому самая интересная.
Вот какова её предыстория (С.4): «Вечером жаркого дня с двумя будущими потенциальными звездами НОР, которые в момент свершения эпизода являлись аспирантами, на кухне мы ели окрошку и пили пиво… Беседовали. И во время беседы я понял, что мои «научные внуки» совсем не знают того, что было в НОР в СССР, России и Уфе двадцать лет назад. Они стали меня об этом расспрашивать. Я начал было отвечать на эти вопросы, но скоре стало очевидно, что, для того чтобы объяснить мотивы, которые повлекли те или иные события, мне нужно гораздо больше времени… <…> Так родилась идея нового сериала. <…> По характеру я не архивариус, мой архив состоит только из довольно полного списка публикаций и сравнительно полного собрания этих изданий в одном экземпляре. Другого архива нет, нет дневников, уничтожена переписка. <…> И «все мое» унесу из этой жизни, оставив потомкам «Острова» и «Островки» моей памяти…
[ГТ: Далее все мои комментарии даются в квадратных скобках, все шрифтовые выделения - мои. В тексте книги много мелких абзацев, поэтому некоторые из них объединены, когда это не искажало смысл. Добавлять комментарии буду по мере возможности.]
С.14.
Ниценко был очень остроумным человеком и мог моментально написать пародию… <…> Про меня, к примеру, было написано: «На веревочке - бычок, на цепочке - трактор. У развития - скачок, а у смены - фактор. Я на пойму посмотрю - очень плодородна. Сто статеек напишу про нее свободно». <…>
Ниценко распалил мои склонности к дискуссиям. Уже ко второму году аспирантуры мы вместе с «кружковцем» В.С. Ипатовым мы опубликовали большую (объемом 1 авт.л.) разгромную рецензию на толстую академическую «прошенниковскую» монографию Л.И. Номоконова «Пойменные луга Енисея». Эта рецензия вызвала раздражение в БИНе. Обо мне стали говорить плохо, как о «кошмарном» аспиранте Блюменталя.
[ГТ: Об этом я уже писал.]
С. 15.
В конце 60-х годов наши отношения с Ниценко осложнились. Он написал книгу «Фитоценоз и растительная ассоциация как первичные объекты геоботанического исследования». Ниценко дал мне рукопись книги и попросил написать на нее рецензию. Книга мне не понравилась. В этой работе автор предложил уравнить объем фитоценоза и ассоциации, что практически уже было сделано Номоконовым, книгу которого с благословения Ниценко мы «разнесли» с Ипатовым. Рецензию дать я отказался. А.А. выслушал мои возражения очень спокойно и сказал: «Выйдет книга - напишешь на нее рецензию». Я пообещал это сделать, но книга вышла уже после смерти Ниценко.
Я решил сочленить в одной рукописи и некролог, и рецензию. Начав с высокой оценки вклада Ниценко в науку, потом дал критический анализ содержания книги, а заключил рецензию фразой: «Мне бы не хотелось, чтобы теоретическое наследие Ниценко оценивалось по этой книге». Рецензия была написана в «Бюллетене МОИП», объем ее оказался великоват, и редакция сократила текст, выбросив ее «некрологическую» часть. В итоге рецензия стала «разгромной». Таких рецензий на моем счету уже было немало, но этой разгромной рецензии я не хотел.
Реакция научного сообщества была негативной. От меня отреклась В.Д. Александрова, назвав рецензию «грязным пасквилем». Резко обострились отношения с Ипатовым и Василевичем. В коридорах БИНа опять заговорили обо мне плохо. И только В.В. Мазинг прислал мне письмо, в котором поблагодарил за «честную рецензию».
«След Ниценко» сохранился в моей деятельности долго. Я охотно ввязывался в «драки» по всякому поводу. В конечном итоге «тональность Ниценко» была одной из причин отклонения моей первой докторской диссертации. Однако, увы, я оставался при этом «марксистом» с постановкой вопроса «или-или». Умение сочувствовать оппоненту и вести дискуссии без победителей и побежденных с результатом «и-и» пришло много позже, когда я стал общаться с С.В. Мейеном.
С.19.
Мои сложности [с защитой первой докторской диссертации - Г.Т.] были связаны совсем с другими обстоятельствами. <…> Во-первых, я был очень молод. <…> Во-вторых, я был (и увы остался) редким растяпой, который в любом тексте допускает множество разных ляпов. Мне абсолютно необходим постоянный соавтор, который бы компенсировал этот немаловажный минус. Работа была оформлена грязно и плохо. <…>
В-третьих, защите предшествовал целый ряд скандальных ситуаций. Я создавал их, исходя из принципиальных положений, но это была плохая увертюра для защиты. В диссертацию я включил почти целиком тексты нескольких разгромных рецензий. «Дух Ниценко» был не лучшей тональностью для защиты.
С.22.
В 1968 году, еще перед защитой диссертации, я был вызван в БИН, где мне предложили возглавить Советско-Монгольскую комплексную биологическую экспедицию АН СССР и АН МНР. <…> Я общался с уникальным разнообразием растительности и с уникальными наставниками (В.И. Грубовым и Е.М. Лавренко). Грубов - очень хороший человек, но с крайне сложным характером. <…> Он - руководитель Альберта Мулдашева, заведующего гербарием ИБ УНЦ РАН, блестящего флориста и трудного, но очень хорошего человека. <…>
[ГТ: У меня от чтения книги сложилось впечатление, что герои повествования делятся на 2 категории. С одними из них Б.М. достигает моментального понимания, и они быстро "решают вопросы". Вторые - "хорошие специалисты с трудным характером" или, иначе говоря, принципиальные люди, не идущие на сделки.]
Я жил в одной комнате с В.И. Грубовым. О его трудном характере меня перед отлетом предупредил Т.А. Работнов, и я выдерживал постоянные «наезды» Валерия Ивановича просто /С.23/ стоически. Зато потом Грубов все годы помогал мне решать проблемы флоры. Все наши сборы определялись очень быстро.
[ГТ: Вывод: растения знал плохо, сам не определял. И это пишет пропагандист флористической классификации! От одного из сверстников Б.М. я слышал, что в свое время ходило немало анекдотов о том, как "хорошо" Миркин знает флору. Одну из таких историй - уже от другого ботаника - я слышал лично.]
(В Монголии) С.26.
Опека ленинградских коллег была постоянной и доброжелательной. У меня не было проблем с гербарием, который определяли лучшие специалисты (только ивы в Москве определял А.К. Скворцов). Впрочем, Лавренко поругивал меня за то, что я сам не «сижу в гербарии», но со временем у меня было плохо… <…> Сидеть с бинокуляром в гербарии БИНа, увы, мне не довелось. А жаль…
С.27.
Мы делали хорошие описания (хотя, наверное, не всегда очень полные, так как по дурной привычке я всю жизнь спешил, и это влияло на сотрудников). Так описывать растительность, как это делает А.И. Соломещ и его ученики, я не умел. Считал, что при массовом материале редкий вид, который все равно не войдет в число критериев классификации, где-то попадется. [ГТ: В 1994 году в ЦСБС на предзащиту докторской приезжал А.И.Соломещ. С его слов, Б.М.Миркин внушал своим ученикам, что для построения флористической классификации достаточно учёта в описаниях половины и даже трети наиболее распространенных видов. Видимо, это именно то, что Б.М.Миркин и делал в Монголии. Но мы с ним не соглашаемся, - добавил Айзик. И, действительно, описания учеников Миркина смотрятся вполне качественными.] Я уже чувствовал систему высших единиц эколого-флористической классификации растительности Монголии. Увы, все, что касалось пойм, было неудачно опубликовано в монографии (о ней в очерке «1981: до и после»). Затем вместе с Л.М. Алимбековой и Л.И. Онищенко мы переработали этот материал, задепонировали целый сериал больших статей через ВИНИТИ, в ряде обзорных статей опубликовали высшие синтаксоны и их диагнозы. Но все это было невалидно. Я потерял счастливые возможности валидно опубликовать эти уникальные материалы в монографии.
В итоге, если немцы или поляки знали растительность Монголии по «пятачкам», я ориентировался во всем многоообразии пустынь, степей, лугов, лесов и т.д. И все-таки они оказались пионерами синтаксономии. Один из них, В.Хильбиг, получив от меня полный комплект депонированных материалов, охраняя «свои владения», потом буквально облил меня грязью в рецензии в зарубежном журнале за несоответствие этих материалов «Кодексу». Он - плохой и недоброжелательный человек, который ревновал меня к растительности Монголии.
[ГТ: Об этом я тоже писал. Прав ли Хильбиг? Полагаю, прав: долг каждого узкого специалиста оперативно и четко указывать на сомнительные работы в своей области.]
С.52:
Надо заметить, что я в это время очень здорово «подставился». В практике использования метода Браун-Бланке у нас был фальцстарт.
В Монголии был собран уникальный и доброкачественный материал о растительности речных пойм. Мы собирались написать монографию, но тот же БИН спровоцировал нас сделать это на год раньше, чем планировалось - кто-то что-то не сдал. <…> Обостренное чувство благодарности за возможность участвовать в работах по Монголии подтолкнуло меня к форсажу. Книга вышла, увы, слабой. Потом мы перерабатывали содержащиеся в ней материалы и давали другие трактовки синтаксонов. И те, кто нас толкнул на поспешность, стали бить «смертным боем».
[ГТ: А как же откровение несколькими абзацами выше ("по дурной привычке я всю жизнь спешил")?]
За несколько месяцев «Ботанический журнал» опубликовал четыре разгромных статьи, и в числе авторов были все - Е.М. Лавренко, В.Д. Александрова, В.И. Василевич, З.В. Карамышева и Е.П. Матвеева.
С.53.
При распространении метода я (теперь надо покаяться) в интересах дела «обманул» весь Советский Союз. И было это вот как. Журналов для публикации таблиц у нас не было, выход за рубеж был сложен и не решал проблемы обмена таблицами. Я «раскочегарил» депонирование рукописей, заверив всех, что мы добьемся того, что ВИНИТИ будет высылать рукописи за рубеж и эти обнародованные синтаксоны будут валидными.
Я предпринял усилия добиться этого …, но знал, что косность системы мне не перебороть. Так и вышло. Внутри страны, правда, обмен депонированными рукописями шел активно. И на «всесоюзном уровне» это было полезно. Но с началом «экономической реформы» депонирование стало платным, стоимость копии велика, а зарплата упала. Так что никто уже не стал больше депонировать и заказывать копии. Иностранцы к копиям не пробились и официально заявили, что все это не валидно.
Начались повторные публикации синтаксонов со сменой авторов, на нашем материале выделяли новые единицы и россияне, и иностранцы.
[ГТ: Ну, меня-то Миркин не "обманул": я дублировал свои депоненты журнальными статьями (начиная с 1993 года), в которых синоптические таблицы включали в себя описания-номенклатурные типы синтаксонов. Похоже, в Союзе я первым использовал этот прием.]
С.61.
Теперь мне предстоит самое трудное: дать самооценку тому, что было сделано за 40 лет кипения в научном котле. Формально мои достижения просто феноменальны - у меня более 900 научных публикаций. Кроме того, не менее тысячи газетных статей и многие тысячи рефератов в «Реферативном журнале», где я постоянно работаю с 1965 года. <…> Однако если оценить содержание моего устрашающего списка публикаций не количеством, а качеством, то нужно честно признать, что среди них вряд ли найдется 20 % того, что действительно стоило писать. Среди трех сотен моих научных рецензий более половины написано на издания, которые надо было просто не заметить. Моя врожденная писучесть (ее подметил еще А.А.Ниценко в стишке, который я привел в островке о кафедре Блюменталя) стала виной множества «макулатурных» статей и книг.
Из всего того, что я написал, я бы выделил не более 20 статей (половина из них - англоязычные) и всего три книги: «Фитоценология» (1978), «Теоретические основы фитоценологии» (1985) и «Наука о растительности» (1998). Две из них написаны с моими постоянными соавторами Г.С. Розенбергом и Л.Г. Наумовой.
У меня пятьдесят учеников кандидатов наук и десять докторов. Этот список тоже надо было бы сократить по меньшей мере в два раза. Далеко не всеми своими учениками я могу гордиться, а за некоторых из них просто испытываю чувство стыда.
Все то, в чем надо бы было покаяться, имело не только субъективные причины («писучесть», коммуникабельность, гипертрофированное стремление помочь ближнему), но и объективные. К такой «гиперпродуктивности» меня подталкивала социальная среда.
[ГТ: Ага, среда виновата. :-)))]
С.62.
Я научный менеджер в условиях крайнего безденежья, когда я могу заинтересовать сотрудника не деньгами, а перспективой. Будь у меня возможность платить получше, осуществлять более интенсивную ротацию состава в коллективе, я бы руководил не так. Одним словом, соавторствами (я никогда ни к каким статьям себя не приписывал, все это написано мной) и научными степенями я оплачивал добросовестную работу при мизерной зарплате.
…
На момент написания этих очерков я чувствую силы быть полезным людям. Правда, я уже ушел из «оперы» в «филармонию». Больше не планирую писать научных монографий, подобных «НОР» (это были мои заключительные «гастроли в опере»).
…
Я занял нишу «рачка-фильтратора», который «отцеживает планктон» из научной литературы и переваривает его. Научные рецензии и обзорные статьи в «Успехах современной биологии» остаются моими любимыми жанрами.
Я оказался очень полезен для агроэкологии, так как для формулирования общей концепции устойчивой агроэкосистемы пригодился мой опыт научного синтеза. (…)
Я буду полезен как научный руководитель жаждущих научных степеней, как профессор-педагог и как редактор научных изданий.
[ГТ: По-моему, это выглядит как прямой призыв к карьеристам всех мастей идти в ученики.]
Вот какова её предыстория (С.4): «Вечером жаркого дня с двумя будущими потенциальными звездами НОР, которые в момент свершения эпизода являлись аспирантами, на кухне мы ели окрошку и пили пиво… Беседовали. И во время беседы я понял, что мои «научные внуки» совсем не знают того, что было в НОР в СССР, России и Уфе двадцать лет назад. Они стали меня об этом расспрашивать. Я начал было отвечать на эти вопросы, но скоре стало очевидно, что, для того чтобы объяснить мотивы, которые повлекли те или иные события, мне нужно гораздо больше времени… <…> Так родилась идея нового сериала. <…> По характеру я не архивариус, мой архив состоит только из довольно полного списка публикаций и сравнительно полного собрания этих изданий в одном экземпляре. Другого архива нет, нет дневников, уничтожена переписка. <…> И «все мое» унесу из этой жизни, оставив потомкам «Острова» и «Островки» моей памяти…
[ГТ: Далее все мои комментарии даются в квадратных скобках, все шрифтовые выделения - мои. В тексте книги много мелких абзацев, поэтому некоторые из них объединены, когда это не искажало смысл. Добавлять комментарии буду по мере возможности.]
С.14.
Ниценко был очень остроумным человеком и мог моментально написать пародию… <…> Про меня, к примеру, было написано: «На веревочке - бычок, на цепочке - трактор. У развития - скачок, а у смены - фактор. Я на пойму посмотрю - очень плодородна. Сто статеек напишу про нее свободно». <…>
Ниценко распалил мои склонности к дискуссиям. Уже ко второму году аспирантуры мы вместе с «кружковцем» В.С. Ипатовым мы опубликовали большую (объемом 1 авт.л.) разгромную рецензию на толстую академическую «прошенниковскую» монографию Л.И. Номоконова «Пойменные луга Енисея». Эта рецензия вызвала раздражение в БИНе. Обо мне стали говорить плохо, как о «кошмарном» аспиранте Блюменталя.
[ГТ: Об этом я уже писал.]
С. 15.
В конце 60-х годов наши отношения с Ниценко осложнились. Он написал книгу «Фитоценоз и растительная ассоциация как первичные объекты геоботанического исследования». Ниценко дал мне рукопись книги и попросил написать на нее рецензию. Книга мне не понравилась. В этой работе автор предложил уравнить объем фитоценоза и ассоциации, что практически уже было сделано Номоконовым, книгу которого с благословения Ниценко мы «разнесли» с Ипатовым. Рецензию дать я отказался. А.А. выслушал мои возражения очень спокойно и сказал: «Выйдет книга - напишешь на нее рецензию». Я пообещал это сделать, но книга вышла уже после смерти Ниценко.
Я решил сочленить в одной рукописи и некролог, и рецензию. Начав с высокой оценки вклада Ниценко в науку, потом дал критический анализ содержания книги, а заключил рецензию фразой: «Мне бы не хотелось, чтобы теоретическое наследие Ниценко оценивалось по этой книге». Рецензия была написана в «Бюллетене МОИП», объем ее оказался великоват, и редакция сократила текст, выбросив ее «некрологическую» часть. В итоге рецензия стала «разгромной». Таких рецензий на моем счету уже было немало, но этой разгромной рецензии я не хотел.
Реакция научного сообщества была негативной. От меня отреклась В.Д. Александрова, назвав рецензию «грязным пасквилем». Резко обострились отношения с Ипатовым и Василевичем. В коридорах БИНа опять заговорили обо мне плохо. И только В.В. Мазинг прислал мне письмо, в котором поблагодарил за «честную рецензию».
«След Ниценко» сохранился в моей деятельности долго. Я охотно ввязывался в «драки» по всякому поводу. В конечном итоге «тональность Ниценко» была одной из причин отклонения моей первой докторской диссертации. Однако, увы, я оставался при этом «марксистом» с постановкой вопроса «или-или». Умение сочувствовать оппоненту и вести дискуссии без победителей и побежденных с результатом «и-и» пришло много позже, когда я стал общаться с С.В. Мейеном.
С.19.
Мои сложности [с защитой первой докторской диссертации - Г.Т.] были связаны совсем с другими обстоятельствами. <…> Во-первых, я был очень молод. <…> Во-вторых, я был (и увы остался) редким растяпой, который в любом тексте допускает множество разных ляпов. Мне абсолютно необходим постоянный соавтор, который бы компенсировал этот немаловажный минус. Работа была оформлена грязно и плохо. <…>
В-третьих, защите предшествовал целый ряд скандальных ситуаций. Я создавал их, исходя из принципиальных положений, но это была плохая увертюра для защиты. В диссертацию я включил почти целиком тексты нескольких разгромных рецензий. «Дух Ниценко» был не лучшей тональностью для защиты.
С.22.
В 1968 году, еще перед защитой диссертации, я был вызван в БИН, где мне предложили возглавить Советско-Монгольскую комплексную биологическую экспедицию АН СССР и АН МНР. <…> Я общался с уникальным разнообразием растительности и с уникальными наставниками (В.И. Грубовым и Е.М. Лавренко). Грубов - очень хороший человек, но с крайне сложным характером. <…> Он - руководитель Альберта Мулдашева, заведующего гербарием ИБ УНЦ РАН, блестящего флориста и трудного, но очень хорошего человека. <…>
[ГТ: У меня от чтения книги сложилось впечатление, что герои повествования делятся на 2 категории. С одними из них Б.М. достигает моментального понимания, и они быстро "решают вопросы". Вторые - "хорошие специалисты с трудным характером" или, иначе говоря, принципиальные люди, не идущие на сделки.]
Я жил в одной комнате с В.И. Грубовым. О его трудном характере меня перед отлетом предупредил Т.А. Работнов, и я выдерживал постоянные «наезды» Валерия Ивановича просто /С.23/ стоически. Зато потом Грубов все годы помогал мне решать проблемы флоры. Все наши сборы определялись очень быстро.
[ГТ: Вывод: растения знал плохо, сам не определял. И это пишет пропагандист флористической классификации! От одного из сверстников Б.М. я слышал, что в свое время ходило немало анекдотов о том, как "хорошо" Миркин знает флору. Одну из таких историй - уже от другого ботаника - я слышал лично.]
(В Монголии) С.26.
Опека ленинградских коллег была постоянной и доброжелательной. У меня не было проблем с гербарием, который определяли лучшие специалисты (только ивы в Москве определял А.К. Скворцов). Впрочем, Лавренко поругивал меня за то, что я сам не «сижу в гербарии», но со временем у меня было плохо… <…> Сидеть с бинокуляром в гербарии БИНа, увы, мне не довелось. А жаль…
С.27.
Мы делали хорошие описания (хотя, наверное, не всегда очень полные, так как по дурной привычке я всю жизнь спешил, и это влияло на сотрудников). Так описывать растительность, как это делает А.И. Соломещ и его ученики, я не умел. Считал, что при массовом материале редкий вид, который все равно не войдет в число критериев классификации, где-то попадется. [ГТ: В 1994 году в ЦСБС на предзащиту докторской приезжал А.И.Соломещ. С его слов, Б.М.Миркин внушал своим ученикам, что для построения флористической классификации достаточно учёта в описаниях половины и даже трети наиболее распространенных видов. Видимо, это именно то, что Б.М.Миркин и делал в Монголии. Но мы с ним не соглашаемся, - добавил Айзик. И, действительно, описания учеников Миркина смотрятся вполне качественными.] Я уже чувствовал систему высших единиц эколого-флористической классификации растительности Монголии. Увы, все, что касалось пойм, было неудачно опубликовано в монографии (о ней в очерке «1981: до и после»). Затем вместе с Л.М. Алимбековой и Л.И. Онищенко мы переработали этот материал, задепонировали целый сериал больших статей через ВИНИТИ, в ряде обзорных статей опубликовали высшие синтаксоны и их диагнозы. Но все это было невалидно. Я потерял счастливые возможности валидно опубликовать эти уникальные материалы в монографии.
В итоге, если немцы или поляки знали растительность Монголии по «пятачкам», я ориентировался во всем многоообразии пустынь, степей, лугов, лесов и т.д. И все-таки они оказались пионерами синтаксономии. Один из них, В.Хильбиг, получив от меня полный комплект депонированных материалов, охраняя «свои владения», потом буквально облил меня грязью в рецензии в зарубежном журнале за несоответствие этих материалов «Кодексу». Он - плохой и недоброжелательный человек, который ревновал меня к растительности Монголии.
[ГТ: Об этом я тоже писал. Прав ли Хильбиг? Полагаю, прав: долг каждого узкого специалиста оперативно и четко указывать на сомнительные работы в своей области.]
С.52:
Надо заметить, что я в это время очень здорово «подставился». В практике использования метода Браун-Бланке у нас был фальцстарт.
В Монголии был собран уникальный и доброкачественный материал о растительности речных пойм. Мы собирались написать монографию, но тот же БИН спровоцировал нас сделать это на год раньше, чем планировалось - кто-то что-то не сдал. <…> Обостренное чувство благодарности за возможность участвовать в работах по Монголии подтолкнуло меня к форсажу. Книга вышла, увы, слабой. Потом мы перерабатывали содержащиеся в ней материалы и давали другие трактовки синтаксонов. И те, кто нас толкнул на поспешность, стали бить «смертным боем».
[ГТ: А как же откровение несколькими абзацами выше ("по дурной привычке я всю жизнь спешил")?]
За несколько месяцев «Ботанический журнал» опубликовал четыре разгромных статьи, и в числе авторов были все - Е.М. Лавренко, В.Д. Александрова, В.И. Василевич, З.В. Карамышева и Е.П. Матвеева.
С.53.
При распространении метода я (теперь надо покаяться) в интересах дела «обманул» весь Советский Союз. И было это вот как. Журналов для публикации таблиц у нас не было, выход за рубеж был сложен и не решал проблемы обмена таблицами. Я «раскочегарил» депонирование рукописей, заверив всех, что мы добьемся того, что ВИНИТИ будет высылать рукописи за рубеж и эти обнародованные синтаксоны будут валидными.
Я предпринял усилия добиться этого …, но знал, что косность системы мне не перебороть. Так и вышло. Внутри страны, правда, обмен депонированными рукописями шел активно. И на «всесоюзном уровне» это было полезно. Но с началом «экономической реформы» депонирование стало платным, стоимость копии велика, а зарплата упала. Так что никто уже не стал больше депонировать и заказывать копии. Иностранцы к копиям не пробились и официально заявили, что все это не валидно.
Начались повторные публикации синтаксонов со сменой авторов, на нашем материале выделяли новые единицы и россияне, и иностранцы.
[ГТ: Ну, меня-то Миркин не "обманул": я дублировал свои депоненты журнальными статьями (начиная с 1993 года), в которых синоптические таблицы включали в себя описания-номенклатурные типы синтаксонов. Похоже, в Союзе я первым использовал этот прием.]
С.61.
Теперь мне предстоит самое трудное: дать самооценку тому, что было сделано за 40 лет кипения в научном котле. Формально мои достижения просто феноменальны - у меня более 900 научных публикаций. Кроме того, не менее тысячи газетных статей и многие тысячи рефератов в «Реферативном журнале», где я постоянно работаю с 1965 года. <…> Однако если оценить содержание моего устрашающего списка публикаций не количеством, а качеством, то нужно честно признать, что среди них вряд ли найдется 20 % того, что действительно стоило писать. Среди трех сотен моих научных рецензий более половины написано на издания, которые надо было просто не заметить. Моя врожденная писучесть (ее подметил еще А.А.Ниценко в стишке, который я привел в островке о кафедре Блюменталя) стала виной множества «макулатурных» статей и книг.
Из всего того, что я написал, я бы выделил не более 20 статей (половина из них - англоязычные) и всего три книги: «Фитоценология» (1978), «Теоретические основы фитоценологии» (1985) и «Наука о растительности» (1998). Две из них написаны с моими постоянными соавторами Г.С. Розенбергом и Л.Г. Наумовой.
У меня пятьдесят учеников кандидатов наук и десять докторов. Этот список тоже надо было бы сократить по меньшей мере в два раза. Далеко не всеми своими учениками я могу гордиться, а за некоторых из них просто испытываю чувство стыда.
Все то, в чем надо бы было покаяться, имело не только субъективные причины («писучесть», коммуникабельность, гипертрофированное стремление помочь ближнему), но и объективные. К такой «гиперпродуктивности» меня подталкивала социальная среда.
[ГТ: Ага, среда виновата. :-)))]
С.62.
Я научный менеджер в условиях крайнего безденежья, когда я могу заинтересовать сотрудника не деньгами, а перспективой. Будь у меня возможность платить получше, осуществлять более интенсивную ротацию состава в коллективе, я бы руководил не так. Одним словом, соавторствами (я никогда ни к каким статьям себя не приписывал, все это написано мной) и научными степенями я оплачивал добросовестную работу при мизерной зарплате.
…
На момент написания этих очерков я чувствую силы быть полезным людям. Правда, я уже ушел из «оперы» в «филармонию». Больше не планирую писать научных монографий, подобных «НОР» (это были мои заключительные «гастроли в опере»).
…
Я занял нишу «рачка-фильтратора», который «отцеживает планктон» из научной литературы и переваривает его. Научные рецензии и обзорные статьи в «Успехах современной биологии» остаются моими любимыми жанрами.
Я оказался очень полезен для агроэкологии, так как для формулирования общей концепции устойчивой агроэкосистемы пригодился мой опыт научного синтеза. (…)
Я буду полезен как научный руководитель жаждущих научных степеней, как профессор-педагог и как редактор научных изданий.
[ГТ: По-моему, это выглядит как прямой призыв к карьеристам всех мастей идти в ученики.]