Ипполитов-Иванов: "Воспоминания"
Предыдущий пост с " пением Шаляпина перед Толстым" напомнил мне другие воспоминания... А именно, Ипполитова-Иванова.. Интереснейшая книженция, 1934 года издания, которая так и называются - "Воспоминания".. Посчастливилось недавно задешево купить в букинистическом..
Вобсче, надо сказать, что еще в школе, когда я по какому-то странному порыву прочел вдруг за раз все рассказы и повести Льва Николаевича.., и совпало это как раз с периодом моего личного вгрызания в понимание музыки, как явления непостижимо-человеко-природного, то помню, что очень меня резанули тогда описательные рассуждения Толстого именно музыкальные.. И с удивлением я как-то понял, что ничегошеньки-та Леф Николаич при всем своем циклопическом писательском таланте в музыке, по большому счету, не смыслил.. Ну че, бываеть:)
А тут вдруг неожиданные поддтверждения своим ощущениям нахожу и нахожу:)
Приведу отрывочек из 1-й главы 2-й части их.., где штришками не только Толстой, но и Танеев, Чайковский - живые, теплые люди, со всеми их чудачествам и милыми человечностями:
"... Прослушивание четырехручного переложения Шестой симфонии <Чайковского> состоялось в один из ближайших вечеров у Сергея Ивановича <Танеева>. Играли Л.Э. Конюс и Сергей Иванович. Вследствие ли частых остановок для поправок некоторых деталей или придирок Петра Ильича, который как-то особенно нервничал в этот вечер, симфония не произвела на нас впечатления, и Петр Ильич был мрачнее тучи.
<...> В конце вечера Рахманинов познакомил нас с только что написанной им симфонической поэмой «Утес», по стихотворению Лермонтова и под несомненным влиянием Н. А. Римского-Корсакова. Поэма всем очень понравилась, и в особенности Петру Ильичу, восхищавшемуся ее колоритностью. Исполнение «Утеса» и беседа по поводу него несколько развлекли Петра Ильича, и к нему вернулось его прежнее добродушное настроение.
Он совсем повеселел, когда Сергей Иванович, увидавши, что Петр Ильич собирается закурить, напомнил ему, что курить можно только в коридорчике в трубу, куда и советовал ему направиться, причем около трубы висело извлечение из статьи Л.Н. Толстого о вреде табака, на которое Сергей Иванович считал долгом указывать всем курильщикам. После продолжительного музыкального исполнения все спешили занять место поближе к вытяжной трубе, около которой всегда собиралась большая компания и происходило обсуждение текущих вопросов. Петр Ильич хотя и протестовал против такого деспотического обращения хозяина с посетителями, но все-таки подчинялся и шел со всеми курить в трубу.
Чайковский, преклонявшийся перед Л.Н. Толстым как перед гениальным писателем, очень мало ценил его разговоры об искусстве вообще и о музыке в частности, находя его рассуждения любительски поверхностными. Мнение Толстого, что Бетховен бездарен, глубоко возмущало Петра Ильича, спорить же с Толстым и доказывать обратное при упрямстве и настойчивости Толстого считал бесполезным, поэтому всячески избегал беседовать с ним на эту тему, причем не раз, при встрече с Толстым на улице, пользовался проходными дворами, как он сам в этом признавался, чтобы избежать встречи и разговоров.
С Львом Николаевичем мне редко приходилось встречаться. Впервые я с ним познакомился на репетиции ученического концерта в бывшем дворянском собрании. Во время исполнения ко мне подходит наш старый консерваторский курьер Григорий и спрашивает, что ему делать: "Пришел какой-то человек, в полушубке и в валенках, и настаивает, чтобы его впустили"; я, конечно, сразу догадался, что это Лев Николаевич, а потому и поспешил к нему на выручку, оказавши у Григория ему необходимую протекцию. <...> Толстой в беседе производил обаятельное впечатление; присутствие и близость такого колоссального человека меня всегда подавляли, и я чувствовал себя ничтожеством. Мне казалось - все, что бы он ни сказал, все должно быть именно так, как он говорит, а не иначе, и я никак не мог согласовать Толстого как великого писателя с его взглядами на искусство.
Незадолго до отъезда в Петербург Петр Ильич завтракал у нас с С.И. Танеевым, который демонстрировал нам изобретенный кем-то прибор «perpetuum mobile» - вечное движение, которое достигается при помощи нагревания теплом собственных рук маленьких лопастей винта (находившихся в безвоздушном пространстве небольшого стеклянного прибора), отчего эти лопасти приходили в движение. Петр Ильич добродушно подсмеивался над увлечением Сергея Ивановича такими изобретениями, не имеющими практического смысла, но Сергей Иванович, с упорством, достойным лучшего применения, отстаивал научную ценность таких опытов. Их добродушная пикировка создавала ту атмосферу дружеской беседы, воспоминания о которой сохраняются на всю жизнь.
<...> В самый день отъезда <Петра Ильича в Петербург> он зашел к нам проститься; меня не было дома, на приглашение Варвары Михайловны зайти хоть на минуточку он отговаривался недостатком времени, множеством перед отъездом дел и боязнью опоздать на поезд. Посидевши недолго, он ушел и забыл у нас перчатки; в этом Варвара Михайловна усмотрела хороший знак, что он вернется, но судьба сулила иное.
С 20 октября Москва стала получать тревожные бюллетени, а 25-го пришло известие об его кончине..."
Вобсче, надо сказать, что еще в школе, когда я по какому-то странному порыву прочел вдруг за раз все рассказы и повести Льва Николаевича.., и совпало это как раз с периодом моего личного вгрызания в понимание музыки, как явления непостижимо-человеко-природного, то помню, что очень меня резанули тогда описательные рассуждения Толстого именно музыкальные.. И с удивлением я как-то понял, что ничегошеньки-та Леф Николаич при всем своем циклопическом писательском таланте в музыке, по большому счету, не смыслил.. Ну че, бываеть:)
А тут вдруг неожиданные поддтверждения своим ощущениям нахожу и нахожу:)
Приведу отрывочек из 1-й главы 2-й части их.., где штришками не только Толстой, но и Танеев, Чайковский - живые, теплые люди, со всеми их чудачествам и милыми человечностями:
"... Прослушивание четырехручного переложения Шестой симфонии <Чайковского> состоялось в один из ближайших вечеров у Сергея Ивановича <Танеева>. Играли Л.Э. Конюс и Сергей Иванович. Вследствие ли частых остановок для поправок некоторых деталей или придирок Петра Ильича, который как-то особенно нервничал в этот вечер, симфония не произвела на нас впечатления, и Петр Ильич был мрачнее тучи.
<...> В конце вечера Рахманинов познакомил нас с только что написанной им симфонической поэмой «Утес», по стихотворению Лермонтова и под несомненным влиянием Н. А. Римского-Корсакова. Поэма всем очень понравилась, и в особенности Петру Ильичу, восхищавшемуся ее колоритностью. Исполнение «Утеса» и беседа по поводу него несколько развлекли Петра Ильича, и к нему вернулось его прежнее добродушное настроение.
Он совсем повеселел, когда Сергей Иванович, увидавши, что Петр Ильич собирается закурить, напомнил ему, что курить можно только в коридорчике в трубу, куда и советовал ему направиться, причем около трубы висело извлечение из статьи Л.Н. Толстого о вреде табака, на которое Сергей Иванович считал долгом указывать всем курильщикам. После продолжительного музыкального исполнения все спешили занять место поближе к вытяжной трубе, около которой всегда собиралась большая компания и происходило обсуждение текущих вопросов. Петр Ильич хотя и протестовал против такого деспотического обращения хозяина с посетителями, но все-таки подчинялся и шел со всеми курить в трубу.
Чайковский, преклонявшийся перед Л.Н. Толстым как перед гениальным писателем, очень мало ценил его разговоры об искусстве вообще и о музыке в частности, находя его рассуждения любительски поверхностными. Мнение Толстого, что Бетховен бездарен, глубоко возмущало Петра Ильича, спорить же с Толстым и доказывать обратное при упрямстве и настойчивости Толстого считал бесполезным, поэтому всячески избегал беседовать с ним на эту тему, причем не раз, при встрече с Толстым на улице, пользовался проходными дворами, как он сам в этом признавался, чтобы избежать встречи и разговоров.
С Львом Николаевичем мне редко приходилось встречаться. Впервые я с ним познакомился на репетиции ученического концерта в бывшем дворянском собрании. Во время исполнения ко мне подходит наш старый консерваторский курьер Григорий и спрашивает, что ему делать: "Пришел какой-то человек, в полушубке и в валенках, и настаивает, чтобы его впустили"; я, конечно, сразу догадался, что это Лев Николаевич, а потому и поспешил к нему на выручку, оказавши у Григория ему необходимую протекцию. <...> Толстой в беседе производил обаятельное впечатление; присутствие и близость такого колоссального человека меня всегда подавляли, и я чувствовал себя ничтожеством. Мне казалось - все, что бы он ни сказал, все должно быть именно так, как он говорит, а не иначе, и я никак не мог согласовать Толстого как великого писателя с его взглядами на искусство.
Незадолго до отъезда в Петербург Петр Ильич завтракал у нас с С.И. Танеевым, который демонстрировал нам изобретенный кем-то прибор «perpetuum mobile» - вечное движение, которое достигается при помощи нагревания теплом собственных рук маленьких лопастей винта (находившихся в безвоздушном пространстве небольшого стеклянного прибора), отчего эти лопасти приходили в движение. Петр Ильич добродушно подсмеивался над увлечением Сергея Ивановича такими изобретениями, не имеющими практического смысла, но Сергей Иванович, с упорством, достойным лучшего применения, отстаивал научную ценность таких опытов. Их добродушная пикировка создавала ту атмосферу дружеской беседы, воспоминания о которой сохраняются на всю жизнь.
<...> В самый день отъезда <Петра Ильича в Петербург> он зашел к нам проститься; меня не было дома, на приглашение Варвары Михайловны зайти хоть на минуточку он отговаривался недостатком времени, множеством перед отъездом дел и боязнью опоздать на поезд. Посидевши недолго, он ушел и забыл у нас перчатки; в этом Варвара Михайловна усмотрела хороший знак, что он вернется, но судьба сулила иное.
С 20 октября Москва стала получать тревожные бюллетени, а 25-го пришло известие об его кончине..."