Художник. Часть 3.
- Художник, ты не оратор!
Так что помолчи и займись-ка лучше делом.
Сальвадор Дали
- Впрочем, иной художник лучше говорит, чем рисует.
- Я ведь с вами не спорю, барон, но когда он начинает рассказывать, что он хотел выразить в своей картине, я предпочел бы послушать о том, что ему выразить не удалось.
- Я думаю важно не то, что мы видим на полотне, а то, что мы открываем за его пределами, отрывая свой взгляд от картины.
- Забавно. Позвольте же, барон, я расскажу вам историю, полтораста лет тому назад услышанную от нашего общего друга Эдгара, как Вы понимаете, По.
- Любопытно!
Она была девою редкостной красоты и столь же прелестна, сколь исполнена веселья. Недобрым был тот час, когда увидела она и полюбила художника и стала его женою. Он, пылкий, неутомимый и суровый, уже обвенчан был со своим Искусством; она - дева редкостной красоты, столь же прелестная, сколь исполненная веселья, вся лучезарность и улыбка, резвая, как молодая лань; ко всему на свете питала она любовь и нежность, и ненавистна ей была лишь ее соперница - Живопись, ужасали ее лишь палитра и кисти и иные злосчастные орудия, ради которых ее покидал возлюбленный. Ужасно ей было слышать, как художник заговорил о своем желании написать портрет даже с нее, молодой жены своей. Но она смиренно покорилась и многие недели кротко сидела в высокой башне, в темной комнате, где лишь с потолка сочился дневной свет, в лучах которого белел натянутый холст. Но он, художник, упивался своей работой, что длилась час за часом, день за днем. Пылкий, безрассудный, с переменчивым нравом, он порою впадал в угрюмость или забывался, уносясь мыслью бог весть куда; он не желал видеть, что в призрачном свете, едва проникавшем в одинокую башню, блекнет цветущий румянец и тускнеет еще недавно искрившийся весельем взор его молодой жены, которая таяла на глазах у всех, незаметно для него лишь одного. Она же улыбалась, она все улыбалась и не молвила ни слова жалобы, ибо видела, что прославленный художник в труде своем черпает жгучую, всесожигающую радость и работает день и ночь, не покладая рук, дабы запечатлеть на холсте ее, которая так любила его, но день ото дня становилась все слабее и печальнее. И в самом деле, те, кто видел портрет, почти с трепетом, как о чуде, говорили о сходстве необычайном; конечно же, создать подобное помог художнику не только его талант, но и великая любовь к той, кого изобразил он так верно и так прекрасно. Но позднее, когда работа уже близилась к концу, в башню никого более не допускали; ибо художник столь пылко и самозабвенно предавался своей работе, что почти уже не отрывал глаз от холста даже затем, чтобы взглянуть в лицо жены. И он не желал видеть, что краски, которые наносил он на холст, он отнимал у той, которая сидела перед ним и становилась час от часу бледней и прозрачнее. Минули многие недели, и когда оставалось лишь наложить последний мазок на уста и в последний раз едва тронуть кистью очи, снова встрепенулся дух прекрасной дамы, точно огонек угасающего светильника. И тогда наложен был последний мазок, и кончик кисти едва коснулся очей на холсте; и на миг художник застыл в восхищении перед тем, что он создал; но в следующее мгновение, все еще не сводя глаз с портрета, он затрепетал и весь побелел, вскричал, объятый ужасом: "Да ведь это сама жизнь!" и поспешно оборотился к любимой.
Она была мертва!
И тогда художник промолвил еще: Но разве это - смерть?"
- Да, забавная история. Но послушайте, что я Вам на это скажу. У меня в руках дневники Макса. Мысли настолько ясно изложены, что я не берусь их ни пересказывать своими словами, ни пояснять:
«Все, что мы записываем, - отчаянная самозащита, всегда неизбежно происходящая за счет правдивости, ибо тот, кто в конце концов останется правдивым, вступив в хаос, не вернется обратно - или же он должен будет преобразить его».
- Следите?
«Вот что важно: неизречённое - пустота между словами, а слова всегда говорят о второстепенном, о чем мы, собственно, и не думаем. Наше истинное желание в лучшем случае поддается лишь описанию, а это дословно означает: писать вокруг да около. Окружать. Давать показания, которые никогда не выражают нашего истинного переживания, оставшегося неизреченным; они могут лишь обозначить его границы, максимально близкие и точные, и истинное, неизреченное выступает в лучшем случае в виде напряжения между этими высказываниями».
- Слушайте далее:
«Предполагается, что мы стремимся высказать все, что может быть изречено; язык подобен резцу, который отсекает все, что не есть тайна, и сказать - значит отсечь лишнее. Нас это не должно пугать, ибо все, однажды ставшее словом, оказывается как бы отсеченным. Говорят то, что не есть жизнь. Говорят это ради жизни...»
- Барон, я полагаю, что это ответ на историю Эдгара. Но у Фриша я помню в Дневниках и другие слова:
«Нужно дать знать о себе. Призывают, кроме языка, традицию и не освобождаются от одиночества, но лишь скрывают его, кричат от страха остаться одному в джунглях невысказанного. Жаждут не чести, но человека, человека, который не впутан в нашу личную жизнь».
- Поздравляю, Вы сами же и ответили на свой вопрос.
- Но можно ли то же самое сказать о живописи или о музыке?
- А вот об этом мы и спросим у тех, кто пишет и сочиняет, хотя знаете, Николай Бердяев, помню, любил постоянно повторять: культура всегда бывала великой неудачей жизни. При этом он многозначительно вглядывался в ваши глаза, полагая, что вы будете возражать, и, не дождавшись возражений, разочарованно приступал к чаепитию...
И это не конец истории. Продолжим чуть позже.
Так что помолчи и займись-ка лучше делом.
Сальвадор Дали
- Впрочем, иной художник лучше говорит, чем рисует.
- Я ведь с вами не спорю, барон, но когда он начинает рассказывать, что он хотел выразить в своей картине, я предпочел бы послушать о том, что ему выразить не удалось.
- Я думаю важно не то, что мы видим на полотне, а то, что мы открываем за его пределами, отрывая свой взгляд от картины.
- Забавно. Позвольте же, барон, я расскажу вам историю, полтораста лет тому назад услышанную от нашего общего друга Эдгара, как Вы понимаете, По.
- Любопытно!
Она была девою редкостной красоты и столь же прелестна, сколь исполнена веселья. Недобрым был тот час, когда увидела она и полюбила художника и стала его женою. Он, пылкий, неутомимый и суровый, уже обвенчан был со своим Искусством; она - дева редкостной красоты, столь же прелестная, сколь исполненная веселья, вся лучезарность и улыбка, резвая, как молодая лань; ко всему на свете питала она любовь и нежность, и ненавистна ей была лишь ее соперница - Живопись, ужасали ее лишь палитра и кисти и иные злосчастные орудия, ради которых ее покидал возлюбленный. Ужасно ей было слышать, как художник заговорил о своем желании написать портрет даже с нее, молодой жены своей. Но она смиренно покорилась и многие недели кротко сидела в высокой башне, в темной комнате, где лишь с потолка сочился дневной свет, в лучах которого белел натянутый холст. Но он, художник, упивался своей работой, что длилась час за часом, день за днем. Пылкий, безрассудный, с переменчивым нравом, он порою впадал в угрюмость или забывался, уносясь мыслью бог весть куда; он не желал видеть, что в призрачном свете, едва проникавшем в одинокую башню, блекнет цветущий румянец и тускнеет еще недавно искрившийся весельем взор его молодой жены, которая таяла на глазах у всех, незаметно для него лишь одного. Она же улыбалась, она все улыбалась и не молвила ни слова жалобы, ибо видела, что прославленный художник в труде своем черпает жгучую, всесожигающую радость и работает день и ночь, не покладая рук, дабы запечатлеть на холсте ее, которая так любила его, но день ото дня становилась все слабее и печальнее. И в самом деле, те, кто видел портрет, почти с трепетом, как о чуде, говорили о сходстве необычайном; конечно же, создать подобное помог художнику не только его талант, но и великая любовь к той, кого изобразил он так верно и так прекрасно. Но позднее, когда работа уже близилась к концу, в башню никого более не допускали; ибо художник столь пылко и самозабвенно предавался своей работе, что почти уже не отрывал глаз от холста даже затем, чтобы взглянуть в лицо жены. И он не желал видеть, что краски, которые наносил он на холст, он отнимал у той, которая сидела перед ним и становилась час от часу бледней и прозрачнее. Минули многие недели, и когда оставалось лишь наложить последний мазок на уста и в последний раз едва тронуть кистью очи, снова встрепенулся дух прекрасной дамы, точно огонек угасающего светильника. И тогда наложен был последний мазок, и кончик кисти едва коснулся очей на холсте; и на миг художник застыл в восхищении перед тем, что он создал; но в следующее мгновение, все еще не сводя глаз с портрета, он затрепетал и весь побелел, вскричал, объятый ужасом: "Да ведь это сама жизнь!" и поспешно оборотился к любимой.
Она была мертва!
И тогда художник промолвил еще: Но разве это - смерть?"
- Да, забавная история. Но послушайте, что я Вам на это скажу. У меня в руках дневники Макса. Мысли настолько ясно изложены, что я не берусь их ни пересказывать своими словами, ни пояснять:
«Все, что мы записываем, - отчаянная самозащита, всегда неизбежно происходящая за счет правдивости, ибо тот, кто в конце концов останется правдивым, вступив в хаос, не вернется обратно - или же он должен будет преобразить его».
- Следите?
«Вот что важно: неизречённое - пустота между словами, а слова всегда говорят о второстепенном, о чем мы, собственно, и не думаем. Наше истинное желание в лучшем случае поддается лишь описанию, а это дословно означает: писать вокруг да около. Окружать. Давать показания, которые никогда не выражают нашего истинного переживания, оставшегося неизреченным; они могут лишь обозначить его границы, максимально близкие и точные, и истинное, неизреченное выступает в лучшем случае в виде напряжения между этими высказываниями».
- Слушайте далее:
«Предполагается, что мы стремимся высказать все, что может быть изречено; язык подобен резцу, который отсекает все, что не есть тайна, и сказать - значит отсечь лишнее. Нас это не должно пугать, ибо все, однажды ставшее словом, оказывается как бы отсеченным. Говорят то, что не есть жизнь. Говорят это ради жизни...»
- Барон, я полагаю, что это ответ на историю Эдгара. Но у Фриша я помню в Дневниках и другие слова:
«Нужно дать знать о себе. Призывают, кроме языка, традицию и не освобождаются от одиночества, но лишь скрывают его, кричат от страха остаться одному в джунглях невысказанного. Жаждут не чести, но человека, человека, который не впутан в нашу личную жизнь».
- Поздравляю, Вы сами же и ответили на свой вопрос.
- Но можно ли то же самое сказать о живописи или о музыке?
- А вот об этом мы и спросим у тех, кто пишет и сочиняет, хотя знаете, Николай Бердяев, помню, любил постоянно повторять: культура всегда бывала великой неудачей жизни. При этом он многозначительно вглядывался в ваши глаза, полагая, что вы будете возражать, и, не дождавшись возражений, разочарованно приступал к чаепитию...
И это не конец истории. Продолжим чуть позже.