Пять лет в плену у ташкентцев. 5/5
Н. Щербаков. Пять лет в плену у ташкентцев. Рассказ сибирского казака. - СПб.: Досуг и дело, 1873.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5.
Окрестности Ташкента со стороны Минурюкской рощи. По рисунку с натуры Д. В. Вележева (1866)
VI. Бегство из плена
В последний день я был так встревожен, что с трудом скрывал свое волнение. Мне казалось, что не только старик, но каждое дерево в саду нашем подглядывает за мною и подозревает мое намерение.
Спасибо доброй старушке Марье: она беспрестанно напоминала мне, чтобы я ободрился и казался спокойным. К счастию моему, старик накануне что-то заохал, жаловался на немоготу и все больше лежал.
Но чем ближе подходил день к вечеру, тем пуще был я неспокоен; наконец начала меня трясти такая лихорадка, что зуб на зуб не попадал - я ждал и не мог дождаться желанной минуты.
Когда завечерело, я постарался овладеть собой; напился воды, чтобы несколько утолить внутренний жар, и, благословясь, пошел потом к старику.
Войдя в саклю, я сказал старику, что пойду на ночь проведаю табунщиков, потому что мне велел хозяин наблюдать за табуном. Он сказал мне:
- Сходи, проведай, а ночью вернись назад домой.
- Вернусь, только поздно: ты не дожидайся меня и не оставляй ужина, может быть, я там заночую! - сказал я.
Дождавшись вечера, я украдкой помолился, обошел весь сад, прощаясь и с ним, и отправился к пастухам, которые были от нас около пяти верст, не более. На закате солнца я дошел до ихней сакли; старик табунщик встретил меня радушно и не преминул согреть чайник и угостить меня с дороги чаем и кумысом.
В сумерках отовсюду гнали пастухи скот к сакле. Тут я увидел прежнего своего товарища персиянина, - он тоже со стадом баранов возвращался с пастбища на отдых. Лошади, коровы, бараны своим криком оглашали долину. Я со стариком табунщиком отправился осматривать скот. Приказал пастухам поймать тех самых лошадей, о которых мне говорила Марья: сказал, что старшая жена велела мне их привести в город, хотела ехать со старшим сыном встретить хозяина, потому что он обещался на другой день приехать.
Пастухи, не замечая моего обмана, в одну минуту приказание мое исполнили беспрекословно и седлали кобылу; я простился с пастухами, взял в повод жеребчика и, благословясь, отправился в путь, сперва по направлению к городу, чтобы тем сделать отвод. Лишь только я отъехал из виду пастухов, тотчас повернул к тому месту, куда приказала мне старушка Марья, т. е. к талам Карасор, где она меня дожидалась.
Было темно, когда я доехал до талов; соскочив с лошади, я привязал обеих к кусту и подал условленный знак, три раза кашлянув, - ибо так мы с Марьей договорились с утра; она таким же образом ответила мне, - стало быть, меня не обманула и исполнила свое слово.
- Вот тебе, Митя, на дорогу! - сказала она, подавая мне небольшой мешок с сушеными лепешками и сыром и новый теплый саранжевый бухарский халат. - Теперь помолимся, и с Богом пускайся в путь, по направлению, как я тебе говорила.
Мы оба пали на колени, и, помолившись несколько минут, я стал прощаться с ней:
- Прощай, тётя. Если ты можешь, то бежим вместе.
- Нет, Митя! я лучше умру здесь; бежать во мне не хватит сил и на одни сутки; поезжай один с Богом. Дай тебе, Господи, счастливого пути!
При этих словах она заплакала, я тоже не мог утерпеть и плакал навзрыд. Потом она как бы опомнилась:
- Ах! что я делаю! ведь я ушла на час, сказала старику, что иду собирать хворост, а теперь почитай уж много больше; он меня спохватится; не мешкай, Митя! теперь каждая минута дорога, собирайся скорее.
Мы живо привязали в торока что было ею принесено, а халат я надел на себя.
- Ну, все готово, - сказал я. - Прощай, тетя Марья, не поминай лихом.
При этих словах я вскочил на лошадь; почуя на себе седока, она рыла копытами землю, жеребчик рвался из рук.
- Прощай, голубчик мой, Бог тебя благословит; не забудь старушку Марью, молись за меня Богу. Прощай!
И она горько заплакала. Перекрестясь, я двинулся в путь небольшой рысцой, и старушка долго смотрела мне вслед, пока я не исчез в темноте ночной, держась направления Мамаевой дороги на север…
На заре я переправился через Дарью. Стало светло, и я побоялся ехать далее, а поехал вниз по течению оной, чтобы найти густые талы, где можно было бы укрыться на день, а в ночь снова пуститься в путь. В эту ночь я проехал около 80 верст.
Отыскав безопасное место, я спрятался вместе с лошадьми. Лошадей привязал к кусту, стреножил обеих, нарезал травы серпом, который мне вынесла старушка Марья, потому что он необходим в голодной степи. Сам же свернулся под куст, уснуть. Пролежав до вечера, я стал скучать бездействием, а ехать еще боялся, - как раз к вечеру увидят сарты, то могут заподозрить как беглого. Ведь эти басурманы днем лежат в своих саклях, а под вечер по холодку вылезают на работу. Стало темно, я заседлал жеребчика, а кобылу взял в повод и снова отправился в путь по той же небесной дороге, по которой ехал первую ночь, не зная местности. На заре я выехал на большую караванную дорогу, по которой меня везли в Ташкент. Местность мне стала знакома, и я вполне мог убедиться, что проехал Азрет и был около пашень жителей Бабай-Кургана.
От этого городка верст 10-ть оставалось до Малых Каратавских гор, где можно было пролежать до вечера. Чтобы до света добраться до гор, я понудил своих лошадей прибавить рыси; через час, не более, я был в горах, свернул с дороги, отыскал одно ущелье, поросшее талом, и остановился, чтобы провести тут день, так как днем по горам было опасно ехать, потому что по ним кочевали киргизы, которые могли бы меня схватить и снова продать ташкентцам, или отнять лошадей. В эти две ночи я проехал почитай до 200 верст.
Настала и третья ночь. В эту ночь мне следовало добраться до Чу. Переменив лошадей, я выехал в путь опять на караванную дорогу, еще засветло. В ущельях гор кое-где виднелся сероватый дымок из юрт киргизов. По горам я крался как заяц, озираясь на все стороны. „Не дай Бог, - думал я, - как поймают киргизы“. Горами надо было ехать верст 15-ть до ровной местности. Часа через два я благополучно выбрался из гор и снова поехал по караванной дороге; около полуночи я доехал до знакомой реки Чу; до рассвету было еще далеко, поэтому, не зная хорошенько брода, пришлось дожидаться, когда начнет светать, чтобы на зорьке перебраться через реку. Я дал отдыху лошадям, а сам вынул одну лепешку, чтобы утолить голод. Запас этот я истощал бережливо, потому что его в степи достать очень трудно.
На рассвете отыскал брод и перебрался на другую сторону. „Ну, слава Богу! - сказал я сам себе, - теперь я почитай спасен: во-первых, погони из Ташкента ожидать вовсе нельзя; а во-вторых, к моему счастью, волости кочующих летом киргиз около Чу - давно ушли к ближайшим своим зимним кочевьям, так как они под осень всегда уходят к ним, - стало быть, и поймать меня некому“.
За Чу дорога пошла на две стороны: одна в левую руку, а другая почти прямо на север; первую я хорошо узнал, что она идет в Оренбург. „Куда теперь ехать? - спрашиваю сам себя. - Что будет, то будь, дай пойду этой“, - и отправился той дорогой, которая вела на север; так же пролегала на север и Мамаева небесная дорога, по которой мне велела ехать добрая старушка Марья, поэтому-то я более не сомневался, что она идет прямо на Сибирскую линию.
Рассвело. Здесь я не боялся ехать и днем. Солнце было высоко, нигде никого не видно; вдали передо мной синелись в облаках горы; кругом степь - чистая пустыня; я продолжал ехать. Около полудня я остановился на одном ключе, не знаю, как он называется, - чтобы дать отдых лошадям, а также и самому - страсть хотелось уснуть.
На четвертый день моего бегства, я догнал один небольшой караван, шедший из Бухарии в Акмоллы, хозяин которого оказался наш русский подданный, купец акмоллинский, татарин Баязет Сутюшев. На расспросы его я отвечал, что я киргизец ташкентской волости, кочующей по Сары-су; ездил в Кара-тау к родственниками в гости, теперь возвращаюсь назад домой и прошу караванчей принять меня к себе в караван, чтобы проехать вместе Голодную степь, потому что боюсь хищников. Хозяин каравана охотно согласился принять меня: так как в караване людей было мало, то также боялись набега хищников, которые часто нападают на малые караваны.
С караваном я ехал дней пять по Голодной степи, провизия у меня истощилась, и все это время я питался в караване; лошади мои похудали. Проехав Голодную степь, стали встречаться нам аулы кочующих волостей наших верноподданных киргиз; при виде их я стал забывать свой плен и мне казалось, будто я все это видел во сне, - я был вполне спасен.
Наконец дошли до реки Сары-су, по которой всюду видать волости; я поблагодарил доброго купца, оставил караван и поехал вперед, потому что надеялся вскоре наткнуться на какой-нибудь наш отряд. Надежда моя скоро сбылась. Ускорив свой путь, я ехал дня три, переменяя лошадей. Питался тем, что где-нибудь заеду в аул, в котором гостеприимные киргизы не преминут меня покормить. Я стал расспрашивать у киргиз, где стоят казачьи отряды. Мне отвечали, что есть на урочище Муллинском, на Сары-су, до которого езды было еще не более одного дня. По волостям было скучно, нигде не слышно было ни одного набега хищников, а про Кенисару остались одни только воспоминания среди орды.
На тринадцатый день моего побега я благополучно доехал до урочища. Как теперь вижу: было вечером и темно; не доехав до ставки отряда, я наткнулся на казачий разъезд… Меня остановили, окликая по-киргизски:
- Стой, кто едет?
Я отвечал по-русски:
- Казак!
- Стой! что есть отзыв? - продолжал спрашивать меня старший.
- Отзыва я не знаю! я беглый из Ташкента казак 5-го полка Девятов.
Говоря это, я слез с лошади.
- Это ты, Хрисанфович? Сколько лет, сколько зим? - чай, лет шесть будет!
При этих словах один из казаков соскочил с лошади и, растопырив руки, бежал ко мне навстречу, как бы хотел поймать меня в беремя. В нем я узнал знакомое лицо, а фамилии припомнить не мог.
- Неужели ты не узнал меня - своего изменника Черкасова, который тебя бросил в руки хищников в Улутау. Прости, товарищ, меня, что мы тогда так глупо сделали, - мы сами еле спаслись.
- Бог тебя простит, в чем тут твоя вина, коли я сам оплошал? Это была моя глупость - угораздило отпустить лошадь на такой длинный повод. Вот теперь я научился.
Прочие казаки, видя нас с Черкасовым разговаривающих по-русски, подъехали к нам.
- Вот и узнай, что ты казак, - настоящий сарт, борода черная и сам загорелый. Случись встретиться один на один в такую темь, то вместо привета наверно бы пулей цапнул! - говорил старший из разъезда. - Ну! нечего много толковать, едем в отряд; человек-то ведь устал, я думаю, дней двадцать почитай уже в пути - есть и отдохнуть хочет. Садись, брат Девятов, едем скорее, - продолжал говорить он.
Я сел на лошадь, а другую у меня взял мой прежний товарищ, Черкасов, и повел в поводу; мы отправились в стан отряда.
- Вот, Дмитрий Хрисанфович, вторую годичну кончаю после твоего несчастия; а сколько было тогда допросов - не дай Господи; чуть нас с Самсоновым не заковали, - говорил Черкасов.
И многое другое мы толковали; но я сперва обратился с вопросом к Черкасову о моих родителях: живы ли они, или их нет?
Он вздохнул и сказал:
- Старик твой отец просил тебя помянуть его хлебом и солью. Он почитай другой год на том свете; а старушка ваша мать и сестры, слава Богу, здоровы. Я недавно получил из дома письмо: пишут, что все здоровы. Сколько было слез, когда вернулись мы из Улутау и сказали, что ты попал в плен.
Через четверть часа нашей езды мы доехали до стана отряда. Палатки казаков были раскинуты почитай у самого берега реки, лошади их паслись около стана. В отряде горели сотни огней, казаки варили себе ужин в котелках. Меня провели прямо к палатке отрядного начальника; некоторые любопытные казаки подошли поближе к нашей кучке, оглядывая меня. Доложили отрядному, что привели русского. Он приказал войти в палатку и стал меня допрашивать: откуда и какой? Я, конечно, рассказал ему все подробно; он сперва не поверил, что я был увезен, а считал за дезертира; потребовал Черкасова, который подтвердил справедливость моего показания, и меня отдали на руки Черкасову.
Весть о возвращении моем в одну минуту, как молния, пронеслась по отряду, и меня окружили со всех сторон, расспрашивая о моем похождении. Голодному говорить - нет хуже, а потому я просил казаков, чтобы дали оправиться. У товарищей Черкасова ужин был готов.
- Ну, гость дорогой, садись с нами ужинать нашей добычи, - сказали они.
Я, не стыдясь, сел как дома; лошадей моих нашлось кому прибрать, - их отпустили в табун.
Поужинали. К палатке собрались казаки почитай всего отряда, послушать моей повести. Тут нашлось много знакомых и прежних и новых сотоварищей, служивших со мной в Улутау; начались расспросы да рассказы, и продолжались почти всю ночь.
На третий день меня вместе с лошадьми отправили в укрепление Актаузское, а оттуда, конечно, куда следует, то есть в свой полк; в сентябре месяце я был уже дома. Сколько было тогда радостей - и сказать нельзя: ведь вы сами тогда видали. Известно вам, что покаялся я на исповеди перед Богом во всем моем невольном заблуждении: я никогда не был ни на минуту мусульманином, и женили меня - в опьянении опиумом. Это хуже всякого спирта: я все видел как сквозь сон, что со мной делали, и не имел силы противиться. Конечно, грех совершился, но после церковного покаяния милосердый Господь простил - и вот теперь, слава Богу, жена у меня русская, да и сынишке 5-й год, и живу, слава Богу, не хуже других: кажется, вам и сказывать не нужно, сами видите. Я помню те слова, которые сказала мне избавительница моя, старушка Марья: что „Господь видит тайно, а воздаст явно“. А более, товарищи, и говорить нечего, да и спать - страсть хочется… Будет покамест этого для вас.
Все казаки подтвердили единогласно; коли Бог простил, то людям и упрекать грешно в невольном отступлении, - ибо церковное покаяние очищает душу человека перед Богом и людьми, и совесть его спокойна.
Так кончил свой рассказ казак Девятов.
Упомянутые в повести населенные пункты - на карте земель Сибирского линейного казачьего войска (1858).
Описания населенных мест:
• Акмолинская область
• Сырдарьинская область
Воспоминания кокандских пленников:
• А. И. Макшеев. Показание сибирских казаков Милюшина и Батарышкина…
• Н. А. Северцов. Месяц плена у коканцев
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5.
Окрестности Ташкента со стороны Минурюкской рощи. По рисунку с натуры Д. В. Вележева (1866)
VI. Бегство из плена
В последний день я был так встревожен, что с трудом скрывал свое волнение. Мне казалось, что не только старик, но каждое дерево в саду нашем подглядывает за мною и подозревает мое намерение.
Спасибо доброй старушке Марье: она беспрестанно напоминала мне, чтобы я ободрился и казался спокойным. К счастию моему, старик накануне что-то заохал, жаловался на немоготу и все больше лежал.
Но чем ближе подходил день к вечеру, тем пуще был я неспокоен; наконец начала меня трясти такая лихорадка, что зуб на зуб не попадал - я ждал и не мог дождаться желанной минуты.
Когда завечерело, я постарался овладеть собой; напился воды, чтобы несколько утолить внутренний жар, и, благословясь, пошел потом к старику.
Войдя в саклю, я сказал старику, что пойду на ночь проведаю табунщиков, потому что мне велел хозяин наблюдать за табуном. Он сказал мне:
- Сходи, проведай, а ночью вернись назад домой.
- Вернусь, только поздно: ты не дожидайся меня и не оставляй ужина, может быть, я там заночую! - сказал я.
Дождавшись вечера, я украдкой помолился, обошел весь сад, прощаясь и с ним, и отправился к пастухам, которые были от нас около пяти верст, не более. На закате солнца я дошел до ихней сакли; старик табунщик встретил меня радушно и не преминул согреть чайник и угостить меня с дороги чаем и кумысом.
В сумерках отовсюду гнали пастухи скот к сакле. Тут я увидел прежнего своего товарища персиянина, - он тоже со стадом баранов возвращался с пастбища на отдых. Лошади, коровы, бараны своим криком оглашали долину. Я со стариком табунщиком отправился осматривать скот. Приказал пастухам поймать тех самых лошадей, о которых мне говорила Марья: сказал, что старшая жена велела мне их привести в город, хотела ехать со старшим сыном встретить хозяина, потому что он обещался на другой день приехать.
Пастухи, не замечая моего обмана, в одну минуту приказание мое исполнили беспрекословно и седлали кобылу; я простился с пастухами, взял в повод жеребчика и, благословясь, отправился в путь, сперва по направлению к городу, чтобы тем сделать отвод. Лишь только я отъехал из виду пастухов, тотчас повернул к тому месту, куда приказала мне старушка Марья, т. е. к талам Карасор, где она меня дожидалась.
Было темно, когда я доехал до талов; соскочив с лошади, я привязал обеих к кусту и подал условленный знак, три раза кашлянув, - ибо так мы с Марьей договорились с утра; она таким же образом ответила мне, - стало быть, меня не обманула и исполнила свое слово.
- Вот тебе, Митя, на дорогу! - сказала она, подавая мне небольшой мешок с сушеными лепешками и сыром и новый теплый саранжевый бухарский халат. - Теперь помолимся, и с Богом пускайся в путь, по направлению, как я тебе говорила.
Мы оба пали на колени, и, помолившись несколько минут, я стал прощаться с ней:
- Прощай, тётя. Если ты можешь, то бежим вместе.
- Нет, Митя! я лучше умру здесь; бежать во мне не хватит сил и на одни сутки; поезжай один с Богом. Дай тебе, Господи, счастливого пути!
При этих словах она заплакала, я тоже не мог утерпеть и плакал навзрыд. Потом она как бы опомнилась:
- Ах! что я делаю! ведь я ушла на час, сказала старику, что иду собирать хворост, а теперь почитай уж много больше; он меня спохватится; не мешкай, Митя! теперь каждая минута дорога, собирайся скорее.
Мы живо привязали в торока что было ею принесено, а халат я надел на себя.
- Ну, все готово, - сказал я. - Прощай, тетя Марья, не поминай лихом.
При этих словах я вскочил на лошадь; почуя на себе седока, она рыла копытами землю, жеребчик рвался из рук.
- Прощай, голубчик мой, Бог тебя благословит; не забудь старушку Марью, молись за меня Богу. Прощай!
И она горько заплакала. Перекрестясь, я двинулся в путь небольшой рысцой, и старушка долго смотрела мне вслед, пока я не исчез в темноте ночной, держась направления Мамаевой дороги на север…
На заре я переправился через Дарью. Стало светло, и я побоялся ехать далее, а поехал вниз по течению оной, чтобы найти густые талы, где можно было бы укрыться на день, а в ночь снова пуститься в путь. В эту ночь я проехал около 80 верст.
Отыскав безопасное место, я спрятался вместе с лошадьми. Лошадей привязал к кусту, стреножил обеих, нарезал травы серпом, который мне вынесла старушка Марья, потому что он необходим в голодной степи. Сам же свернулся под куст, уснуть. Пролежав до вечера, я стал скучать бездействием, а ехать еще боялся, - как раз к вечеру увидят сарты, то могут заподозрить как беглого. Ведь эти басурманы днем лежат в своих саклях, а под вечер по холодку вылезают на работу. Стало темно, я заседлал жеребчика, а кобылу взял в повод и снова отправился в путь по той же небесной дороге, по которой ехал первую ночь, не зная местности. На заре я выехал на большую караванную дорогу, по которой меня везли в Ташкент. Местность мне стала знакома, и я вполне мог убедиться, что проехал Азрет и был около пашень жителей Бабай-Кургана.
От этого городка верст 10-ть оставалось до Малых Каратавских гор, где можно было пролежать до вечера. Чтобы до света добраться до гор, я понудил своих лошадей прибавить рыси; через час, не более, я был в горах, свернул с дороги, отыскал одно ущелье, поросшее талом, и остановился, чтобы провести тут день, так как днем по горам было опасно ехать, потому что по ним кочевали киргизы, которые могли бы меня схватить и снова продать ташкентцам, или отнять лошадей. В эти две ночи я проехал почитай до 200 верст.
Настала и третья ночь. В эту ночь мне следовало добраться до Чу. Переменив лошадей, я выехал в путь опять на караванную дорогу, еще засветло. В ущельях гор кое-где виднелся сероватый дымок из юрт киргизов. По горам я крался как заяц, озираясь на все стороны. „Не дай Бог, - думал я, - как поймают киргизы“. Горами надо было ехать верст 15-ть до ровной местности. Часа через два я благополучно выбрался из гор и снова поехал по караванной дороге; около полуночи я доехал до знакомой реки Чу; до рассвету было еще далеко, поэтому, не зная хорошенько брода, пришлось дожидаться, когда начнет светать, чтобы на зорьке перебраться через реку. Я дал отдыху лошадям, а сам вынул одну лепешку, чтобы утолить голод. Запас этот я истощал бережливо, потому что его в степи достать очень трудно.
На рассвете отыскал брод и перебрался на другую сторону. „Ну, слава Богу! - сказал я сам себе, - теперь я почитай спасен: во-первых, погони из Ташкента ожидать вовсе нельзя; а во-вторых, к моему счастью, волости кочующих летом киргиз около Чу - давно ушли к ближайшим своим зимним кочевьям, так как они под осень всегда уходят к ним, - стало быть, и поймать меня некому“.
За Чу дорога пошла на две стороны: одна в левую руку, а другая почти прямо на север; первую я хорошо узнал, что она идет в Оренбург. „Куда теперь ехать? - спрашиваю сам себя. - Что будет, то будь, дай пойду этой“, - и отправился той дорогой, которая вела на север; так же пролегала на север и Мамаева небесная дорога, по которой мне велела ехать добрая старушка Марья, поэтому-то я более не сомневался, что она идет прямо на Сибирскую линию.
Рассвело. Здесь я не боялся ехать и днем. Солнце было высоко, нигде никого не видно; вдали передо мной синелись в облаках горы; кругом степь - чистая пустыня; я продолжал ехать. Около полудня я остановился на одном ключе, не знаю, как он называется, - чтобы дать отдых лошадям, а также и самому - страсть хотелось уснуть.
На четвертый день моего бегства, я догнал один небольшой караван, шедший из Бухарии в Акмоллы, хозяин которого оказался наш русский подданный, купец акмоллинский, татарин Баязет Сутюшев. На расспросы его я отвечал, что я киргизец ташкентской волости, кочующей по Сары-су; ездил в Кара-тау к родственниками в гости, теперь возвращаюсь назад домой и прошу караванчей принять меня к себе в караван, чтобы проехать вместе Голодную степь, потому что боюсь хищников. Хозяин каравана охотно согласился принять меня: так как в караване людей было мало, то также боялись набега хищников, которые часто нападают на малые караваны.
С караваном я ехал дней пять по Голодной степи, провизия у меня истощилась, и все это время я питался в караване; лошади мои похудали. Проехав Голодную степь, стали встречаться нам аулы кочующих волостей наших верноподданных киргиз; при виде их я стал забывать свой плен и мне казалось, будто я все это видел во сне, - я был вполне спасен.
Наконец дошли до реки Сары-су, по которой всюду видать волости; я поблагодарил доброго купца, оставил караван и поехал вперед, потому что надеялся вскоре наткнуться на какой-нибудь наш отряд. Надежда моя скоро сбылась. Ускорив свой путь, я ехал дня три, переменяя лошадей. Питался тем, что где-нибудь заеду в аул, в котором гостеприимные киргизы не преминут меня покормить. Я стал расспрашивать у киргиз, где стоят казачьи отряды. Мне отвечали, что есть на урочище Муллинском, на Сары-су, до которого езды было еще не более одного дня. По волостям было скучно, нигде не слышно было ни одного набега хищников, а про Кенисару остались одни только воспоминания среди орды.
На тринадцатый день моего побега я благополучно доехал до урочища. Как теперь вижу: было вечером и темно; не доехав до ставки отряда, я наткнулся на казачий разъезд… Меня остановили, окликая по-киргизски:
- Стой, кто едет?
Я отвечал по-русски:
- Казак!
- Стой! что есть отзыв? - продолжал спрашивать меня старший.
- Отзыва я не знаю! я беглый из Ташкента казак 5-го полка Девятов.
Говоря это, я слез с лошади.
- Это ты, Хрисанфович? Сколько лет, сколько зим? - чай, лет шесть будет!
При этих словах один из казаков соскочил с лошади и, растопырив руки, бежал ко мне навстречу, как бы хотел поймать меня в беремя. В нем я узнал знакомое лицо, а фамилии припомнить не мог.
- Неужели ты не узнал меня - своего изменника Черкасова, который тебя бросил в руки хищников в Улутау. Прости, товарищ, меня, что мы тогда так глупо сделали, - мы сами еле спаслись.
- Бог тебя простит, в чем тут твоя вина, коли я сам оплошал? Это была моя глупость - угораздило отпустить лошадь на такой длинный повод. Вот теперь я научился.
Прочие казаки, видя нас с Черкасовым разговаривающих по-русски, подъехали к нам.
- Вот и узнай, что ты казак, - настоящий сарт, борода черная и сам загорелый. Случись встретиться один на один в такую темь, то вместо привета наверно бы пулей цапнул! - говорил старший из разъезда. - Ну! нечего много толковать, едем в отряд; человек-то ведь устал, я думаю, дней двадцать почитай уже в пути - есть и отдохнуть хочет. Садись, брат Девятов, едем скорее, - продолжал говорить он.
Я сел на лошадь, а другую у меня взял мой прежний товарищ, Черкасов, и повел в поводу; мы отправились в стан отряда.
- Вот, Дмитрий Хрисанфович, вторую годичну кончаю после твоего несчастия; а сколько было тогда допросов - не дай Господи; чуть нас с Самсоновым не заковали, - говорил Черкасов.
И многое другое мы толковали; но я сперва обратился с вопросом к Черкасову о моих родителях: живы ли они, или их нет?
Он вздохнул и сказал:
- Старик твой отец просил тебя помянуть его хлебом и солью. Он почитай другой год на том свете; а старушка ваша мать и сестры, слава Богу, здоровы. Я недавно получил из дома письмо: пишут, что все здоровы. Сколько было слез, когда вернулись мы из Улутау и сказали, что ты попал в плен.
Через четверть часа нашей езды мы доехали до стана отряда. Палатки казаков были раскинуты почитай у самого берега реки, лошади их паслись около стана. В отряде горели сотни огней, казаки варили себе ужин в котелках. Меня провели прямо к палатке отрядного начальника; некоторые любопытные казаки подошли поближе к нашей кучке, оглядывая меня. Доложили отрядному, что привели русского. Он приказал войти в палатку и стал меня допрашивать: откуда и какой? Я, конечно, рассказал ему все подробно; он сперва не поверил, что я был увезен, а считал за дезертира; потребовал Черкасова, который подтвердил справедливость моего показания, и меня отдали на руки Черкасову.
Весть о возвращении моем в одну минуту, как молния, пронеслась по отряду, и меня окружили со всех сторон, расспрашивая о моем похождении. Голодному говорить - нет хуже, а потому я просил казаков, чтобы дали оправиться. У товарищей Черкасова ужин был готов.
- Ну, гость дорогой, садись с нами ужинать нашей добычи, - сказали они.
Я, не стыдясь, сел как дома; лошадей моих нашлось кому прибрать, - их отпустили в табун.
Поужинали. К палатке собрались казаки почитай всего отряда, послушать моей повести. Тут нашлось много знакомых и прежних и новых сотоварищей, служивших со мной в Улутау; начались расспросы да рассказы, и продолжались почти всю ночь.
На третий день меня вместе с лошадьми отправили в укрепление Актаузское, а оттуда, конечно, куда следует, то есть в свой полк; в сентябре месяце я был уже дома. Сколько было тогда радостей - и сказать нельзя: ведь вы сами тогда видали. Известно вам, что покаялся я на исповеди перед Богом во всем моем невольном заблуждении: я никогда не был ни на минуту мусульманином, и женили меня - в опьянении опиумом. Это хуже всякого спирта: я все видел как сквозь сон, что со мной делали, и не имел силы противиться. Конечно, грех совершился, но после церковного покаяния милосердый Господь простил - и вот теперь, слава Богу, жена у меня русская, да и сынишке 5-й год, и живу, слава Богу, не хуже других: кажется, вам и сказывать не нужно, сами видите. Я помню те слова, которые сказала мне избавительница моя, старушка Марья: что „Господь видит тайно, а воздаст явно“. А более, товарищи, и говорить нечего, да и спать - страсть хочется… Будет покамест этого для вас.
Все казаки подтвердили единогласно; коли Бог простил, то людям и упрекать грешно в невольном отступлении, - ибо церковное покаяние очищает душу человека перед Богом и людьми, и совесть его спокойна.
Так кончил свой рассказ казак Девятов.
Упомянутые в повести населенные пункты - на карте земель Сибирского линейного казачьего войска (1858).
Описания населенных мест:
• Акмолинская область
• Сырдарьинская область
Воспоминания кокандских пленников:
• А. И. Макшеев. Показание сибирских казаков Милюшина и Батарышкина…
• Н. А. Северцов. Месяц плена у коканцев